Страницы: 1 2

Через год у него появляется еще один близкий друг. Франца Овербека пригласили возглавить в Базеле вновь организованную кафедру истории Церкви. Он на семь лет старше, тоже холостяк и станет самым надежным и самоотверженным товарищем Ницше.

Овербек снимает квартиру в доме, где живет Ницше. Они вместе едят, вместе музицируют, у Ницше есть рояль, у Овербека — превосходные, на четыре руки, опусы Шуберта. Бывает, что к ним присоединяются коллеги и друзья. Тогда на столе печеная картошка и обжаренная ветчина. Ницше любит читать вслух, отдавая предпочтение рассказам Марка Твена. А с Идой Ротплец, по-девичьи прелестной швейцаркой, он даже играет вальс — песню любви Брамса.

Ида Ротплец, которая выйдет замуж за Овербека, умна и наблюдательна. Об игре Ницше на рояле она замечает: Он не обладал виртуозностью, играл жестковато и угловато, подыскивая звуки в памяти и лишь затем на клавишах. А когда они всей компанией гуляют по лесу, Ида видит Ницше крепким и бодрым и тем не менее как бы нащупывающим дорогу, что придавало его походке некоторую неуклюжесть и скованность.

В день начала франко-прусской войны, 19 июля 1870 года, Ницше в Мадеранской долине, устроился в отеле “Альпийский клуб”, на высоте 1300 метров. И в то время как над Европой прокатывались громы сражения при Верте, он, поглядывая на романтически дикий пейзаж и слыша шум водопадов, обдумывает одну “идею”, размышляет над дионисическим мировоззрением — вскоре оно приведет к “Рождению трагедии из духа музыки”.

Еще в феврале он написал Роде, что сомневается в возможности стать когда-нибудь хорошим филологом и что Вагнеру его жизненное предназначение тоже видится в иной области. Наука, искусство и философия столь тесно переплелись во мне, что в любом случае придется однажды породить кентавров.

Брутальные, сладострастные существа, полулюди-полукони, любят вторгаться в изысканное общество. И вот Ницше сидит в альпийском отеле и, обдумывая “Рождение трагедии...”, грубо и с наслаждением ополчается на дух Сократа. Древнегреческий просветитель, рационалист словом убил музыку как миф. На демона, который отнимает у тайн их очарование, должно идти войной и победить его.

Между тем разгорается иная, настоящая война — против Франции. Друг, любезный друг, мы еще раз увиделись на вечерней заре мира, пишет Ницше Эрвину Роде и 8 августа просит освободить его на какое-то время от чтения лекций в университете, дабы он мог послужить солдатом и санитаром. В письмах он говорит о своих обязанностях, о том, что должен бросить лепту в ящик пожертвований для Отечества. Быть может, он хотел бы войти победителем во французскую столицу? Ведь Париж по-прежнему олицетворяет для него искусство и свободу.

Там, наверху, в Мадеранской долине, в “Альпийском клубе”, он познакомился с Адольфом Мосэнгелем, весельчаком, знающим Париж, бегло говорящим по-французски и заводившим, по его рассказам, умопомрачительные амуры с великосветскими дамами. Он пишет пейзажи. И хочет идти на войну. Значит, они могут отправиться воевать вместе. Элизабет Ницше, приехавшая в те дни навестить брата, поет дифирамбы Фрицу, пышущему здоровьем, блещущему умом, переполненному энергией.

Итак, Одиссей собрался в поход. 12 августа он встречается с развеселым художником в Линдау. 13-го они садятся в поезд на Эрланген, болтают, хохочут, предвкушая необыкновенные приключения. И Ницше задорно поет только что сочиненную им патриотическую песню: Прощай, на бой мне отправляться, / Дойду до Рейна, может статься.

Что же он делает?! Повестки не получал, на призывной пункт не идет — нет, оба читали газеты, увидели обращения к добровольцам и вот направляются в “Эрлангенское общество полевой благотворительной деятельности”.

В госпитале из нас готовят военных лекарей и хирургов, пишет Ницше своей матери. Это, конечно, сущая чепуха. Из них на скорую руку делают санитаров.

Первое задание — разыскать в окрестностях Верта тех, кто остался в живых, найти могилу офицера высокого ранга. Заглядывая в лазареты и прошагав два-три десятка километров, они попадают на поле боя и становятся свидетелями страшного опустошения.

Несмотря на сильный запах тления, искатели приключений подбирают возле убитых солдат пули к французским винтовкам системы Шаспо. Сувенир для друзей и знакомых на родине. Прилагаю кое-что, напоминающее о кошмарной мясорубке под Вертом, пишет Ницше своему старому учителю Ричлю, сидя в два часа ночи на полу телячьего вагона. Письмо с пулей в конверте получается коротким, ибо при жалком свете коптилки не распишешься.

Дальнейший маршрут: через Хагенау и Нанси к Мецу. По следу побед и смертей. Вид последних замыкает им уста. Они поворачивают назад. В день битвы при Седане, когда французы капитулируют, а Наполеон III попадает в плен, соратники вновь ступают на родную землю. Ницше — тяжело больным, заразившись холерой и дифтерией зева. Любознательный вояжер лежит пластом. Решает лечить себя сам лошадиными дозами лекарств, ведь он во всем разбирается лучше других! После того как я в течение нескольких дней потерзал свой организм опиумными и танинными клистирами, а также ляписными микстурами, главная опасность миновала. Мосэнгель самоотверженно ухаживает за Ницше, он его ангел-хранитель.

Итак, Ницше лежит в постели и пишет из эрлангенского отеля “Вальфиш” Рихарду Вагнеру. Похваляется своими подвигами, при свершении коих ему сопутствовала удача. Что до побед германского оружия, то лучше уж промолчать: это огненные знаки на стене, понятные всем народам.

В Базель Ницше возвращается в октябре с позывами к рвоте, мигренью, приступами желудочных болей и резью в кишечнике, мучимый бессонницей и геморроем. Чувствует себя скверно. Бюсты прусской королевской четы, подарок за участие в войне, он хоть и поставил в своей меблированной комнате, однако находит, что, в сущности, эти упившиеся кровью господа ужасны.

В Базель приезжает Элизабет. На протяжении ближайших восьми лет, с перерывами, она будет заниматься домашним хозяйством брата. Пиндер и Круг, его старые друзья из Наумбурга, тем временем обручились. Помолвлен и Овербек. Ницше продолжает вести холостую жизнь. Сестру это устраивает. Достаточно того, что Фрица любит, боготворит и балует она. И брат берет Лизхен на все званые вечера, вместе они бывают в Трибшене у Вагнеров. Опрятная девушка, по мнению хозяев виллы, послушна, мила и скромна.

Но вот то, что Ницше не женится, на их взгляд, противоестественно. Как и то, что он постоянно восторгается своим другом Герсдорфом. Это же ненормально. Я бы считал, что Вы должны жениться или сочинить оперу, пишет Вагнер Фридриху Ницше в предрождественские дни 1874 года. И то, и другое Вам может как пойти, так и не пойти впрок. Но все же лучше жениться. Он просто считает Ницше ипохондриком и трусом. И в свойственной грубияну манере добавляет: Ах, господи, женитесь-ка на богатой! И надо же было Герсдорфу родиться мужиком!

За год до этого, когда чуть ли не все товарищи Ницше ринулись обручаться, он писал именно Герсдорфу: Мы останемся верными друзьями, сколько бы представительниц прекрасного пола ни встало между нами, не так ли? Мужчины для него — нектар и амброзия, бальзам, исцеляющий душевные раны. Женщины созданы, чтобы рожать детей. Об этом он тоже думает, судя по строкам из письма к Роде: Время от времени мы должны исполнять и другую нашу обязанность, заботясь о здоровом, духовно и телесно равноценном нам потомстве.

И все-таки ему дороже кентавры, которых он хочет родить сам. Его первый большой труд выходит с наступлением 1872 года. И производит ошеломляющее впечатление. Но только на коллег. Молодой базельский филолог развенчивает философа из Афин. Сократа! Филолог ставит античность с ног на голову, толкуя ее по-новому. Ключевые фигуры — Аполлон и Дионис. Бог солнечного света, гармонии, духовной деятельности и искусств, бог исцеления. И бог виноделия, упоения, экстаза, восторженности, плодородия.

Аполлоническое и дионисическое. Дуэль рассудка с интуицией. И оба бога стремятся к победе. Философия власти, к которой позже придет Ницше, здесь еще только намечена. Сквозь спокойную ясность Аполлона прорывается необузданность Диониса. Она звучит в пении хора. Лирическом, чувственном, пьянящем. Такой она была, греческая трагедия, рожденная духом музыки.

Но потом в это мистически возвышенное действо вторглось слово — диалог, логический ум Сократа. Подлинное искусство превратилось, по глубокому убеждению Ницше, в изощренное, ненатуральное, рафинированное. Время сократического человека миновало: возложите на себя венки из плюща, возьмите тирсы в руки ваши и не удивляйтесь, если тигр и пантера, ласкаясь, прильнут к вашим коленям. Имейте только мужество стать теперь трагическими людьми: ибо вас ждет искупление.

Спасителем выступает, конечно, Вагнер, потому как только музыка, революционная музыка Вагнера — Ницше называет ее философией звука — способна оживить злодейски убитый Сократом миф. Так что первое философское сочинение Ницше по-своему пропагандистское, это — дифирамб его трибшенскому богу.

Вагнер потрясен. Он любит пафос и сакрально-торжественный тон, который уже вскоре покажется Ницше слащавым и вызывающим чувство неловкости. Итак, Вагнер в восторге. Я не читал ничего более прекрасного, чем ваша книга! Она великолепна!.. Козиме я сказал, что после нее Вы самый желанный для меня человек. Вот если бы Ницше соблаговолил заглянуть на часок-другой в Трибшен, то выход в свет его творения можно было бы отметить по-дионисийски.

Но у Ницше не то настроение. Снова приближается Рождество. А ему неможется. Он принимает лекарства. Питается диетическим супом и хлебом из пшеничной муки грубого помола. А главное — ждет реакции, откликов на свое сочинение. Однако их нет. И это при том, что он сперва разрушил, а затем заново создал целый мир. Кроме немногих коллег, его книга никого не волнует. Радуются только Вагнеры, раздают ее всем друзьям.

Милая Козима, как водится, высказывает пожелания. Всегда надо что-нибудь достать. Ницше знаком с этой привычкой не первый год. К Рождеству детям нужны подарки. Куклы-марионетки. То, что рисует ей фантазия, в Люцерне, хоть весь город обойди, не сыскать. Купите, пожалуйста, короля и черта. Говорят, в магазине игрушек, что в Базеле на Айзенгассе, большой выбор.

Кроме того, требуется тюль с золотыми звездами. Девочки хотят одеться ангелами. Если не удастся найти тюль, сгодится тарлатан. И необходимо срочно отдать в переплет издания классиков из библиотеки маэстро. Для греков, пожалуйста, красновато-коричневый цвет, для римлян — желтовато-коричневый. Не окажет ли им милый господин профессор эту услугу? Он же свой человек. А после “Рождения трагедии” — совсем близкий.

Но отчего никто не откликается на книгу — не хвалит, не разносит? Даже его старый добрый учитель Ричль. Потому как не испытывает желания. Ограничивается двумя словами в записной книжке: остроумное похмелье. Ницше сетует в письме: Если Вам, думал я, встретилось бы в Вашей жизни нечто многообещающее, то оным могла бы быть, пожалуй, эта книга. Многообещающее — для науки, многообещающее и для душевного склада немца. Король классической филологии вновь очень немногословен в своей записной книжке: мания величия.

Ницше полагает, что посеял бурю, а пожинает штиль. Что филологам до Диониса? Они верят в Сократа, в человеческий разум, а не в мир как волю к игрищам и потехам.

Неужели у этого человека нет иных забот? Германия восстала ото сна! Прусский король Вильгельм провозглашен в Версале германским императором. Это сделал Бисмарк. Страна охвачена грюндерской горячкой. Страна набирает силу, расправляет плечи. Все бурно идет в рост, становится краше.

А кто окопался в рейхстаге между правыми и левыми, образовав вторую по численности фракцию? Истовые, надменные католики, некие индивиды с негерманской внешностью, космополиты-апатриды. С центром надо бороться. Как и с евреями, которые везде и всюду впереди. В новой, великой Германии первым хочет быть Вагнер. В апреле 1872 года он переезжает в Байройт. Возвращается домой — в рейх. А Трибшен, остров блаженных для Ницше, тает в дымке из скорби и тоски.

Какое ему дело до Байройта? И что за удельное княжество крепнет и ширится вокруг виллы Ванфрид? Идеальное общество, по Вагнеру, состоит из императоров и королей, правых интеллектуалов и ярых антисемитов. Это лощеная элита, деспоты и парвеню, не терпящие иностранных слов, дышащие патриотическим фимиамом и преклоняющиеся перед Зигфридом, германским героем, глядя на которого должен выздороветь хворый мир.

Хочет ли Ницше примкнуть к этому кругу? Ницше, который решил брать словосочетание “Германская империя” в кавычки? Устроит ли его роль придворного философа у Вагнера, чего тот несомненно желал бы? От края пропасти молодого коллегу отводит великий Якоб Буркхардт, читающий в Базеле историю искусств. Это умудренный жизнью, проницательный человек, хорошо знающий, как делается политика, в частности, в области культуры, и потому — пессимист. Любая власть, убежден Буркхардт, порождает зло.

Он любит Ницше. И не любит Вагнера. Распознав в юном друге выдающиеся способности, делится с ним своими мыслями о чрезмерном возвеличивании гениев, о тирании, о том, как незаметно для самого себя можно погрузиться в антидемократическую трясину.

Чтобы прозреть, понадобятся годы. Но уже теперь Ницше начинает понимать, что боготворимый им человек — хвастун и шарлатан, чье искусство несет с собой не благо, а зло: напыщенность, ложный пафос, высокопарный соблазн.

Однако его бог пока не стал истуканом. Ницше, напротив, — конченый человек. Ему нет и тридцати, а как ученый он уже никому не нужен. После “Рождения трагедии” студенты бегут от него.

С огромным трудом, пишет он Роде, удалось найти желающих прослушать в зимнем семестре курс его лекций о риторике греков и римлян. Желающих — двое. Один — германист, другой — юрист. Из филологов не записался никто.

Ницше получает любовное письмо. Ни один человек на свете не понимал меня и не пренебрегал мною так, как Вы, сетует дама. Редко кто меня так радовал и причинял мне такую боль… Впрочем, доводилось ли мне вообще испытывать что-либо подобное? Прощальное послание, крик души. Ницше пошел на окончательный разрыв. Она всегда будет носить с собой подаренного им прекрасного, окаменевшего, оборванного Диониса. Ницше же пусть нет-нет да и взглянет на жизнерадостного непобедимого юношу Диониса, которого преподнесла ему она. Будьте здоровы, желаю, чтобы Вы поскорее вылечили глаза. С глубоким уважением Розалия Нильсен. Написаны эти строки в июне 1873 года, за несколько дней до того, как Ницше уйдет в летний отпуск.

Единственная известная эпистола с признанием в любви к Ницше. А Розалия Нильсен — единственная женщина, которая всерьез увлеклась им. Эмансипе, революционерка, приверженная идеям Джузеппе Мадзини. Сражалась в Италии за свободу и была брошена там в тюрьму.

Однако революционерка избирает потом богемный образ жизни, неопрятна и производит крайне отталкивающее впечатление, замечает один из ее знакомых. Обитает в Лейпциге где-то в мансарде, пишет для журналов о цыганской музыке. По ее версии, личное знакомство с Ницше происходит в одном из отелей Фрайбурга. Вид у нее при этом ужасный. Ницше убегает с театральным возгласом: Страшилище, ты меня обманула! И называет ее отныне призраком.

Ничто не пугает его, одержимого инстинктом чистоплотности, так сильно, как безобразие и неряшливость. Спустя десятилетие в “По ту сторону добра и зла” он прямо скажет: Самую глубокую пропасть образует между двумя людьми различное понимание чистоплотности и различная степень ее. И славит затем неописуемую полноту счастья, доставляемого купанием.

И вот жалобное признание в любви, которое пару месяцев спустя получит таинственное и драматичное продолжение. Пока же Ницше отдыхает в Гларнских Альпах. Друг Герсдорф, коллеги, один из студентов Овербека, несколько юных дам — веселая компания!

Каждый день они часами бродят среди гор, пока не спускаются крутыми скалистыми тропами к окаймленному лесами озеру Каума. Разоблачаются под кваканье лягушек, голышом прыгают в студеную воду, плавают, плещутся с радостными воплями. На берег выскакивают огненно-красные.

По преданию, вода в озере обладает целебной силой. Ницше любит такие сюрпризы. Сразу же делает примочки на глаза. Лечится и молоком. Первый стакан — в половине шестого утра. После обеда все устраиваются в лесу, читают под сенью грозных утесов вагнеровских “Валькирию” и “Зигфрида”. А также Гёте и Плутарха. Ужинают в семь, съедая что-нибудь горячее в прохладной столовой, обильно населенной мухами. Глаза у Ницше видят лучше. Зеленые занавески в комнате — бальзам для них. В солнечные дни он прикрывает их козырьком такого же цвета. Отпуск заканчивается в середине августа — одновременно с выходом первого “Несвоевременного размышления”.

А размышляет Ницше над книгой теолога и философа-младогегельянца Давида Штрауса “Старая и новая вера”. Христианство мертво —

его главный тезис, настало время по-новому взглянуть на мир — опираясь на мораль, музыку и поэзию. Творения Лессинга, Гёте, Баха, Бетховена и других корифеев. Вагнер к их числу не относится. С точки зрения умудренного жизнью Штрауса он просто шарлатан. Невыносимый человек.

Вагнер и Козима находят, что изданный огромным тиражом опус Штрауса ужасно поверхностен. Делятся своими впечатлениями с другом семьи. Ницше сейчас же покупает книгу и не без подобострастия сообщает Вагнеру, что собирается опубликовать чудную подборку омерзительнейших стилистических перлов, дабы показать, каков он на самом деле, этот мнимый “классик”.

И действительно показывает. Бьет наотмашь, не зная жалости. Штраус — филистер, более того — предводитель филистеров! Ницше цитирует его, раздевает фразы донага и выставляет на всеобщее осмеяние. Нравственное поведение есть самоидентификация индивида сообразно идее рода, утверждает Штраус. Говоря понятнее, пишет Ницше, это всего лишь означает: живи как человек, а не как обезьяна или тюлень.

Да, это настоящий Ницше — ироничный, саркастичный, беспощадный. Я опять изверг немного лавы, сообщает он Эрвину Роде, очерк-возражение Давиду Штраусу. Вот это эссе и появляется в печати к моменту его возвращения в Базель из летнего отпуска.

А Вагнер? Очерк добавляет ему нервотрепки. Он как раз корпит над “Гибелью богов”, жалуясь, что все постоянно хотят получить что-то от “гения”. Ваш “Штраус” мне совсем некстати, пишет он Ницше с нескрываемым раздражением. Это может взбесить кого угодно… Да, конечно, Рихард любит побушевать, но не совсем всерьез, а потому под конец бравому Фридериху полагается и кусочек сахару: Книгу я, разумеется, читал и клянусь Вам Богом, что считаю Вас единственным, кто знает, чего я хочу.

Когда спустя полгода после выхода “Несвоевременного” тяжело болевший Штраус умирает от рака, Ницше пишет своему другу Герсдорфу: Я очень надеюсь, что не отягчил последние месяцы его жизни… Меня это ранило бы.

К полемике со Штраусом он вернется в конце своей сознательной жизни. Заявит в “Ecce homo”, что никогда не нападает на личности и пользуется ими только как сильным увеличительным стеклом, которое может сделать очевидным общее, но ускользающее и трудноуловимое бедствие. Так напал я на Давида Штрауса, вернее, на успех его дряхлой книги у немецкого “образования”, — так поймал я это образование с поличным...

Между тем идея построить в Байройте новый театр для проведения фестивалей, похоже, может обернуться провалом. Деньги поступают по каплям. Стройка на холме фактически заморожена. Впору объявлять о банкротстве. Ницше должен написать “Призыв к немецкому народу”, подвигнуть его на более активную покупку патронатных билетов. И конечно, напишет. Будет сделано.

Но сначала надо раскрыть заговор. Байройту, пишет Ницше Герсдорфу, угрожает совершенно непредвиденная страшная опасность. Строятся козни, на которые он обязан ответить контрподкопом. В происках, естественно, участвует призрак Р. Н., то есть Розалия Нильсен, автор любовного послания. Явно ненормальная особа с мрачным видом говорила намеками, распространяла слухи о каком-то тайном завещании, махинациях с патронатными билетами и некоем международном заговоре. Ницше сообщает обо всем этом в самых туманных выражениях Эрвину Роде и просит письмо н е м е д л е н н о сжечь. Не решается и подписать его своим именем: Будем мыслить сапёрными понятиями, подписываться псевдонимами, носить накладные бороды. У-у-у! Как свищет ветер! По поручению связанных круговой порукой Хуго с глухим загробным голосом.

Призрак по имени Розалия, похоже, привел Ницше в сильное замешательство. Овербек рассказывает о комичной сценке, разыгрывавшейся между весьма странной перезрелой девой и его другом на квартире последнего. Рта они почти не раскрывали, объясняясь более или менее грандиозными жестами. В конце концов Ницше поставил стул, на котором сидела фрау Нильсен, за дверь. Это и стало точкой в их отношениях.

В промежутках между импровизациями на тему “призрака” Ницше набрасывает заказанный ему призыв к соотечественникам. Не скупясь на патетику, в вагнеровском стиле. Гневное, обличительное обращение. Немецкий народ покроет себя позором, если не поддержит денежными средствами возведение союзнической хижины — так Ницше именует байройтский проект.

Теперь, когда империя возрождена, он по-прежнему не стесняет себя в выражениях. Упрекает немцев в погоне за счастьем, наслаждением, роскошью. Еще видит в Вагнере спасителя. Именно в наши дни, когда народ захлестывают политические и национальные страсти и он легко поддается инстинктам, люди нуждаются в очищении и облагораживании возвышенным очарованием подлинного немецкого искусства и трепетным отношением к нему.

Спасать проект он едет в Байройт в воинственном настроении. Но торжественная закладка здания испорчена отвратительной погодой. Ницше приходится пожертвовать новой шляпой. На стройплощадке — грязь, туман и мрак. К тому же собравшиеся в ратуше делегаты не принимают его призыв-предостережение. Слишком громогласно, тон оскорбителен. Тот, кого так поносят, не склонен к филантропии, заявляют господа спонсоры.

Ницше получил отставку, что его вполне устраивает. Байройт — род недуга, и новая Германия — не его государство. В “Утренней заре” он напишет о хищниках грюндерских лет, внушающих ему ужас. Взять хотя бы пищу. Как люди теперь принимают ее — тьфу!.. Всё — с преизбытком. Тяжесть в желудке и мозгу прогоняют возбуждающими напитками… Что только не приснится после этого — тьфу! А какими искусствами и книгами в качестве десерта заканчиваются такие трапезы — тьфу!

В Ницше постепенно пробуждается демон. Какую запись о нем молодой бунтарь духа сделал однажды? Найди он слово, которое, будучи изреченным, уничтожило бы мир, вы думаете, он бы не изрек его?

Но пока Ницше лишь в поисках материала, пока только клянет эту жуткую страсть и любовь к стяжательству. Люди гребут и гребут деньги, при том что живется им совсем недурно. Но лишь тот, у кого их больше, овладевает истиной. А владея ею, можно позволить себе со спокойной совестью быть бесчеловечным и сжигать евреев, еретиков и хорошие книги. Подчас, говорит Ницше, он больше не получает удовольствия даже от немецкого языка и предпочел бы говорить только на латинском.

Хотел бы он и жениться. Да, Ницше вдруг предается мечтам. Романтически взволнован. Пишет матери: Ах, как бы я хотел иметь маленькое поместье. Тогда бы он оставил профессуру и, подобно Герсдорфу, стал бы скакать по жнивью, то бишь управлять имением. Герсдорф — крупный латифундист! Ну и что… Ницше хватило бы и клочка земли, чтобы тихо и храбро прожить там до конца.

И вот в июле 1874 года он едет с другом в Бергюн, городок с несказанно красивыми окрестностями. Нет, в последнее время он не работал много, пишет он сестре, мешал запор, хоть и не особо сильный. Просто перепил доброй вальтеллины. Наконец, сюрприз: Как курьез сообщаю кроме того, что намедни вечером чуть было не решил жениться на фройляйн Рор — так она мне понравилась.

Берта Рор из Базеля за год до этого отдыхала летом вместе с Ницше и компанией. Ревнивая Лизхен не скрывает своей тревоги в ответном письме. Фриц успокаивает ее: Моя реплика о фр. Рор не должна Тебя волновать. Сообщал об этом как о курьезе… Только Ты ведь знаешь, что мгновенный взгляд обычно значит больше, нежели множество взглядов...

Года через два такой момент повторится. Дирижер из Женевы, желающий прочесть “Рождение трагедии” на французском, пригласил Ницше в гости. Отправляясь в путь, господин профессор трусит. Я страшусь нового города, как дикого зверя, замечает он. Но расположенная возле гор Женева нравится ему. А еще больше нравится Матильда Трампедах, ученица дирижера. Девушка, будто сошедшая с картины Боттичелли: двадцать один год, кроткая, стройная, зеленые глаза, золотистые локоны, интеллигентная, к тому же с состоянием.

Ницше встречается с ней трижды. И всякий раз не в одиночку. Как-то, совершая прогулку, спорят о Шелли, Шекспире, Байроне, о праве народов на свободу. Тут в разговор вступает робкая Матильда: не странно ли, что люди, отстаивающие идею ничем не ограниченной свободы, сами нередко скованны и застенчивы? Подняв глаза, напишет она позднее, я встретилась с испытующим, глубоким взглядом Фридриха Ницше.

Вот оно, то мгновенье, которое придает ему смелости. Зайдя, чтобы представиться, прокатившись весенним днем к озеру и нанеся прощальный визит, во время которого Ницше, играя на рояле, открывает Матильде Трампедах свою душу, то есть после общения, длившегося не более четырех-пяти часов, профессор делает девушке предложение. Не устно, нет, на это недостает отваги. Он отправляет девушке письмо.

Здравствуйте, милая барышня, пишет Ницше 11 апреля 1876 года. Соберитесь с духом, дабы не испугаться вопроса, который я засим задаю Вам: хотите Вы стать моей женой? Я люблю Вас, и у меня такое ощущение, будто мы уже вместе. Ни слова о внезапности моего влечения!.. Но хотел бы знать, испытываете ли Вы такие же чувства, как я, — что мы вообще никогда не были чужими друг другу, ни одного мгновенья!

Следующим утром, в одиннадцать, он уезжает скорым в Базель. Адрес — в конверте. “Если Вы найдете в себе достаточно сил, чтобы без промедления сказать да! или нет — то письмо с Вашим ответом застанет меня до 10 часов завтрашнего дня. Hotel garni de la Poste.

Но у письма есть и тайный мотив — Excelsior. Во время прогулки к озеру с Матильдой Трампедах говорили и об американском поэте Лонгфелло, который бывал в этих местах Швейцарии, поблизости от Женевы. И написал тут балладу “Excelsior”. Нет, Ницше ее не знает, зато знает фройляйн Матильда, поэтому к ней просьба: перевести и прислать вместе с оригиналом.

Итак, отважный юноша хочет подняться в метель на Сен-Бернар и воткнуть там в вечный лед стяг со словом “Excelsior”, что значит “Вперед и выше!”. Красивая девушка предупреждает его о грозящих опасностях. Смельчак, пренебрегая ими, пускается в путь, а когда в горах занимается серый рассвет, лежит lifeless, but beautiful, бездыханный, но прекрасный, в снегу, не слыша обращенный к нему с неба призыв — Excelsior!

И Ницше спрашивает в письме, не живется ли человеку, соединившему свою судьбу с другим человеком, вступившему в брак, в конечном счете все же свободнее и лучше, чем в одиночку… то есть устремленным excelsior? Как, увы, станет жить и он, а домом ему будут горы с заснеженными вершинами, ибо Матильда Трампедах не принимает его предложения.

Ницше не так уж и разочарован, получив отказ. Похоже, видит в нем перст судьбы. Спустя три дня он пишет своему другу Роде: Такое впечатление, будто люди прислушиваются ко мне и прямо-таки ожидают, что я поднимусь еще выше и стану свободнее, дабы и они при этом стали свободнее. Знаешь балладу Лонгфелло “Excelsior”?

Значит, быть одному. Работать. Подняться высоко. Преклонение перед гением, почитание и возвеличивание его он делает своей программой. Кредо Ницше гласит: смысл существования человечества в том, чтобы рождать великих людей. Направление ему указал Чарльз Дарвин. Естественный отбор. Любой вид стремится превзойти самого себя. В этом его цель.

Такая же цель и у Ницше. Каждому молодому человеку необходимо разъяснить, что он неудавшееся творение природы и потому должен совершенствоваться. Ухватив себя за волосы, вытащить из болота, называемого человеческой массой. Только в мыслях об этом душа уединится, обретя бесконечность, пишет Ницше. И конечно, он имеет в виду самого себя, говоря: настанет день подняться так высоко, как никогда не поднимался ни один мыслитель, в чистый, студеный альпийский воздух.

Для этого он должен сбросить балласт. Должен расстаться. Сперва с Шопенгауэром, затем с Вагнером. Медленно и мучительно вытесняет он из сознания героев своей молодости. Вытеснить их до конца из сердца ему не удастся. Но он должен быть свободен, должен быть пуст для собственного демона, который вселяется в него, заполняет его целиком, не оставляя места никакому иному влиянию.

В том числе и вагнеровскому. Вагнер — тиран. А тираны по определению верят только в себя. Ни в кого другого. Значит, и Вагнер верит только в себя, а не в Ницше. Ницше для композитора — всего лишь стилистический лавровый венок. Вагнер многим рискует, не признавая Брамса и др., а также евреев, пишет Ницше, подразумевая под др., конечно, и себя.

Начинается борьба титанов. После победы немцев в 1871 году Брамс и Вагнер сочинили произведения, пронизанные ощущением триумфа. Вагнер — короткий “Императорский марш”, надеясь — как выяснилось, напрасно — получить от молодого монарха, и прежде всего от Бисмарка, субсидии для реализации байройтского проекта. Брамс — большую “Триумфальную песню”.

Отправляясь в августе 1874 года к Вагнерам в Байройт, Ницше кладет в чемодан ее клавир. В поклаже у него — “бомба”. Первый вечер проходит мирно и весело. Но уже на второй — “бомба” взрывается. Вагнер играет гостям фрагмент из “Гибели богов” — оперы, которая дается ему очень тяжело. Ницше вскоре напишет, что эта музыка рассчитана не на художественное восприятие, а на то, чтобы действовать на нервы. Музыка хаотичная, сумбурная, как дурной сон.

Протест рвется наружу. И когда Вагнеру аплодируют, а он отвечает легким наклоном головы, Ницше встает, подходит к роялю — и играет Брамса. Его “Триумфальную песню”. Вагнер, который находит творения Брамса ужасными, громко смеется. Разве можно класть на музыку такое громоздкое слово, как “справедливость”! Не звучит. Режет слух даже дилетанту. Вечер испорчен. Третий день тянется медленно, монотонно.

На четвертый Вагнер наносит контрудар. Играет “Триумфальную песню” сам, разымает ее и — разбивает в пух и в прах. Вот так. И довольно! Убогая музыка! Однако Ницше пылко защищает ее. И тогда Вагнер начинает метать громы и молнии. Разгорается яростный спор — о стиле, о политике, о новом рейхе. Говорить надо на чистом немецком языке, гневно требует Вагнер. Иностранные слова ему ненавистны. А Ницше вновь заявляет, что желал бы изъясняться только по латыни: от всего немецкого он заболевает. Вагнер же хочет знать, на кой дьявол Ницше стал педагогом. Дабы проучить строптивца, садится за рояль и прямо-таки вколачивает в клавиши свой “Императорский марш”.

Грюндерская суперактивность сменяется депрессией. Биржу лихорадит, курсы акций летят вниз, многие фирмы и банки объявляют о банкротстве. Экономический кризис — во всей Европе. От стремительности перемен захватывает дух. Поезда грохочут по рельсам со скоростью 70 километров в час. Общая мощность паровых машин в Германии превышает 2,5 миллиона лошадиных сил. Впереди по этому показателю только Америка и Англия. Растут города. Люди теряют работу. Подаются за океан.

А что же Ницше? Философ становится отшельником, ищет уединения в своей пещере, на горных высях, где быть значит больше, чем иметь. Действительность вызывает в нем отвращение. Плохо понимает народ великое, т. е. творящее, скажет его Заратустра. Медленно течет жизнь всех глубоких родников… Беги, мой друг, в свое уединение! Я вижу, ты оглушен шумом великих людей и исколот жалами мелких. Где кончается уединение, там начинается базар. Его он атакует.

Он вообще все атакует. Мишенью становятся прогресс, всеобщее образование, современное государство, национальное, культуркампф. Он нападает на дух времени, который с такой огненной страстью защищают богачи. Но у элегантных есть все основания, пишет Ницше, остерегаться этого немецкого огня, иначе может статься, что пожрет он их вместе со всеми их куклами и восковыми идолами.

Кто захочет это читать? Предсказаниям Кассандры не верят. “Несвоевременные размышления” лежат у издателя мертвым грузом. Первое эссе разошлось тиражом 500 экземпляров, второе — чуть более 200. Это давит на психику, изнуряет. Моя весьма проблематичная склонность денно и нощно размышлять, пишет Ницше, всегда делала меня больным. Пока я действительно был ученым, я был здоров.

Теперь же вся эта скверна дает о себе знать регулярно — головные боли, длящиеся часов тридцать, рези в желудке, колики, запор. И почти неодолимая рвота, при пустом желудке. Короче, машина, казалось, хотела разлететься на куски, пишет он Герсдорфу, добавляя, что не раз желал, чтобы это случилось.

Врач прописывает раствор азотнокислого серебра (ляписа). Принимать в течение двух недель. Не помогает. Тогда хинин большими дозами. Тоже без пользы. Значит, надо вернуться к домашним средствам — обливаниям ледяной водой и диете. Сухарям и хлебу из пшеничной муки грубого помола. И к сливам для лучшего пищеварения.

Он с трудом добирается от постели до кафедры, по-прусски пунктуальный, читает лекции, у него теперь двадцать слушателей, но его письма к матери, к сестре, к друзьям полны жалоб: Завтра снова жду приступа… Со вчерашнего вечера не отступает дикая боль… Мигрень усиливается… В довершение ко всем бедам он, страдающий близорукостью, разбивает очки, поскользнувшись на обледенелой дороге, падает на руку с уже поврежденным пальцем. Вынужден поэтому каждый день ходить к врачу.

С философской точки зрения собственное существование видится Ницше адским падением в неприкаянность. Мое одиночество велико, пишет он, будущее — в густом тумане, теперешняя жизнь ненавистна. И подчас меня охватывает такое чувство опустошенности, что хочется кричать. Ах, он бы так желал, чтобы хоть раз извне пришло что-нибудь радостное и хорошее.

Но радостное и хорошее приходит изнутри. Рождается в нем самом. Счастье переполняет его, когда он бродит по лесам, когда в голове вдруг молнией сверкнет мысль, когда он пишет афоризмы о книгах, которые учат танцевать. Да, он умеет писать, умеет формулировать — дерзко и по-весеннему свежо, мягко и неистово. И мыслить он умеет. Мыслить для Ницше — самое необузданное желание и величайшее наслаждение. Мыслить — значит любить, значит жить в роскоши, предаваться сладострастию, быть на верху блаженства. И при этом расцветает его высокомерие, это духовное молчаливое высокомерие страждущего, эта гордыня избранного.

Домашнее хозяйство у него теперь ведет сестра Элизабет, ведет прилежно и по-обывательски. Привезла из Наумбурга мебель, чехлы для кресел, безвкусно разукрашенные узорами из фиалок и роз, марлевые гардины с голубыми петлями. С лекций Ницше приходит обессиленным и ложится отдохнуть. Элизабет в это время готовит. Длинными зимними вечерами он читает ей греческие трагедии, а когда болен и почти не встает с постели, она берет с полки Вальтера Скотта. Роман за романом, всего шестнадцать. Да, пишет он матери, они с Элизабет бегут в упряжке рядышком, как две добрые лошадки.

А потом появляется человек, родственный ему по духу, — Пауль Ре, философ, занимающийся проблемами этики, на пять лет моложе его. Ницше знакомится с тихим, застенчивым сыном померанского помещика в Базеле. И как он сам одержим гордыней избранного, так и Ре одержим гордыней познающего.

Ре — настоящая находка для Ницше. Равный ему. Партнер. Еврей по национальности, и антисемит Вагнер никогда не простит Ницше дружбы с ним. На свете есть клопы, есть вши. Ладно. В какой-то момент они завелись! Но их выводят, — скажет Вагнер о Ре и евреях. Люди, которые этого не делают, — свиньи!

Ре очищает своего друга от вагнеровской грязи и мерзости. А Ницше, побуждаемый острым аналитическим умом Ре, еще острее затачивает стрелы собственных мыслей. Снимает с предохранителя свое оружие — слово. Пишет: Вера в ценность жизни основана на нечистом мышлении. Пишет: Бог совершенно не нужен. Заменяет Бога пророком Заратустрой. И в конце концов — самим собой, Фридрихом Ницше.

В долине Роны Ре и Ницше проводят медовый месяц своей дружбы. Здесь, в Бе, они готовятся к путешествию, которое продлится, быть может, целый год: именно на такой срок Ницше взял отпуск в Базельском университете, мотивировав просьбу состоянием здоровья.

Они отправятся в одно из красивейших мест мира, на взморье в Сорренто. Сопровождать их будет по-матерински заботливая, остроумная, свободомыслящая Мальвида фон Майзенбуг, страстная поклонница Вагнера, феминистка. Она всем сердцем привязалась к молодому господину Ницше и хотела бы его сосватать.

27 октября 1876 года путешественники прибывают в Сорренто и останавливаются на вилле Рубиначчи. Синее море, рощи оливковых и апельсиновых деревьев, клубящиеся над Везувием облака — чудесный пейзаж. Ах, как хорошо они отдохнут тут!

Но кто живет в пяти минутах ходьбы от них? Вагнеры. Все семейство. А ведь перед самым отъездом Ницше получил от Вагнера телеграмму из Венеции. Тот просил выслать в Болонью две пары теплых шелковых рубашек и кальсон — базельский фабрикат, первоклассный товар… А сам, оказывается, в Сорренто. Случайность? Или Мальвида задумала помирить их, упрямых спорщиков?

Конечно, они все должны ходить в гости к Вагнерам. Ре сразу вызывает у Козимы и Рихарда антипатию — своей холодностью и сарказмом. Что ж, израильтянин иным быть не может! Ницше всецело занят собственным здоровьем. Разговор не клеится. Друзья облегченно вздыхают, когда 7 ноября Вагнеры уезжают. Наконец они одни, можно пораньше лечь спать. Ницше, однако, никогда больше не увидит Вагнера.

Здоровье его между тем не хочет идти на поправку. Даже здесь, в мягком климате итальянского Юга. Значит, причина не в перегрузке работой, а в нем самом. Моей голове, кажется, по-прежнему не хватает крови, пишет он матери в Наумбург, последние десять лет я слишком много размышлял.

Но себя ему не переделать. В размышлениях и думах — его жизнь. Изо дня в день он и Пауль Ре подолгу сидят в саду виллы Рубиначчи под деревом, срывая с него свои мысли. Ежедневно надо все-таки рождать пять мыслей, не меньше, полагает Ницше.

Они живут как в монастыре. Ницше встает в половине седьмого и будит других. Затем из его комнаты слышится шум низвергающейся воды — он обливается. В семь пьет молоко. В восемь все завтракают. Потом пишут, бродят по окрестностям, выходя, случается, к Салернскому заливу, читают, дискутируют. Но все чаще Ницше вынужден оставаться в постели.

Он пробует все. Дышит настоями трав, принимает душ, лечится бромом и натрием, парит ноги с горчицей и золой. Но ничто не помогает. Заключение врача: или болезнь отступит, или перестанет работать мозг.

Никто еще не оценивал состояние его здоровья столь сурово. Ницше вердиктом убит. Ему всего лишь тридцать два, а он, похоже, одной ногой в могиле. Страх овладевает им, когда он вспоминает об отце. Тот умер в тридцать шесть от размягчения мозга. Возможно, пишет Ницше, со мной это случится еще скорее.

Ницше идет в собор Св. Петра. Хотя уже не первый год во всеуслышание заявляет: Бог мертв. Попадает со света в сумрак и должен сперва привыкнуть, ведь он наполовину слеп. Потом видит ее. Лу Саломе. Она стоит в длинном черном, наглухо застегнутом монашеском платьице; так облачаются недотроги. Он подходит к ней улыбаясь и говорит: Какие звезды свели нас здесь вместе? А рядом, в исповедальне, сидит Ре и что-то записывает. Конец апреля 1882 года.

Пауль Ре в Риме уже несколько недель. Примкнул здесь к любителям чтения, группирующимся вокруг Мальвиды фон Майзенбуг: преуспев на писательском поприще, она живет теперь на улице Польверьера, поблизости от Колизея. Ах, в каких только восторженных выражениях не расписывал Пауль Ре своему другу девушку по имени Лу, с которой познакомился у Мальвиды.

Русская, говорит по-немецки, голубые глаза, кроткая, интеллигентная… Чем не невеста для Ницше? Ответ его Паулю Ре гласил: Я охоч до душ такого рода. Скоро выступаю, дабы увести одну из них в полон. В письме к Овербеку Ницше еще откровеннее: О женитьбе разговор особый, я мог бы в крайнем случае согласиться на двухгодичный брак, да и то лишь принимая во внимание мои планы на ближайшие десять лет.

Какой замах! Для начала запросто дает себе десять лет жизни, при том что подолгу чувствовал себя прескверно. Чуть не помер. Глаза видят все хуже. Чтобы подлечить их, новый врач, д-р Эйзер, запретил читать и писать на протяжении двух-трех лет. Но разве он может себе это позволить, если тем лишь и живет, что читает и пишет!

И вечно этот страх перед помешательством, умопомрачением! Врач дружен с Рихардом Вагнером и распространяется в письмах о хворях своего пациента. В студенческие времена тот ведь, говорят, заразился сифилисом. А в Италии, узнает далее Вагнер, Ницше по совету врача не раз совершал коитус.

Байройтский патриарх, привыкший называть вещи наигрубейшими именами, пишет д-ру Эйзеру, что такие случаи ему знакомы. Всему виною онанизм. Да, можно Ницше так и сказать. Он сам ему неоднократно советовал жениться. Как и врач в Неаполе, это он знает. Но Ницше ведь занят только собой и своими мальчиками. Что не может не вредить здоровью.

Вагнер в ту пору для Ницше уже за облаками, превратился в Вотана, он далеко, взошла другая звезда. Генрих Кёзелиц, молодой композитор, робкий, милый, располагающий к себе. Приехал в Базель ради того, чтобы слушать лекции Ницше. Значит, приверженец и ученик. Вот он, новый Моцарт, воскликнет Ницше вскоре с несколько преувеличенным восторгом и добавит: как убого, искусственно и театрально звучит теперь в моих ушах вся вагнерщина.

Ницше дает Кёзелицу новое имя — Петер Гаст. И тот становится его писарем, корректором, чтецом. Для полуслепого — человеком незаменимым.

Потребность в уединении тем не менее усиливается. Ницше отсылает Элизабет к матери в Наумбург. Хочет жить один. Без экономки. Уединенность лечит. Он больше не может слышать болтовню своей сестры. Все-то она знает лучше! Говорит, например, что ему достаточно регулярно пить воду, и тогда он избавится от головных болей.

Ницше поселяется за городом. Дешевле. Составляет план работы, прогулок и питания на ближайшие 200 недель. Обед: бульон Либиха, 1/4 чайной ложки до еды. 2 бутерброда с ветчиной и 1 яйцо. 6 — 8 орехов с хлебом. 2 яблока. 2 имбирных и 2 бисквитных печенья.

Прекращает отношения почти со всеми знакомыми. Скрывается в горах. Сочиняет афоризмы, объединяя их под названием “Человеческое, слишком человеческое”. Когда добродетель выспится, она встает более свежей. Размышляя, он, посадивший себя по части секса на абсолютную диету, приходит в состояние крайнего возбуждения. Говорит об Exstasis сладострастии интеллекта. Его половой акт — мышление. А мыслит он непрерывно. Большинство мыслителей пишут плохо, потому что они рассказывают нам не только о своих мыслях, но и о процессе мышления.

“Человеческое, слишком человеческое” я сотворил на высоте 7200 футов над уровнем моря, пишет он Петеру Гасту. Быть может, это единственная в мире книга, у которой столь высокое происхождение. То, что на благо мыслям, во вред здоровью. Вот уже девять дней непрерывные головные боли и рвота. Организм его не знает иных ощущений, кроме судорог и страха.

Петер Гаст, живущий теперь в Венеции, приглашает глубокоуважаемого профессора приехать. Ницше еще раз уносится мечтами в рай: Сидеть на площади Сан-Марко и слушать военный оркестр, под солнышком… Есть сладкий инжир. И устриц… Великая тишина. Захвачу с собой несколько книг. Теплые ванны у Барбезе (адрес у меня имеется). Но нет сил. Отправиться в дальнюю дорогу он не в состоянии. Не верит больше и в выздоровление. Вы не можете себе представить, до какой степени изнурен мозг, утрачено зрение.

И он срывается в Аид, в царство мертвых. Заканчивается тридцать пятый год моей жизни. А его отец умер в тридцать шесть. Ницше пробует окружить себя иными усопшими. Ведет беседы с Эпикуром, Платоном, Паскалем, Гёте. Голова раскалывается, по телу пробегает дрожь, а я, жалкий пациент, раздумываю, терзаю себя, при таких-то болях, раздумьями над тем, как “получше выразиться”. Да, стиль он доводит до такого совершенства, что сравниться с ним просто некому. Великолепный слог рождается, когда прекрасное одерживает победу над чудовищным. Отец Карл Людвиг в нем умирает. Но мать, цепкая, жизнестойкая мать, из него не ушла. И потому, как гомеровский герой, он снова в конце концов поднимается из Гадеса — Одиссей в облике Ницше.

Только вот преподавать он больше не может. Просит разрешения оставить профессуру. В тридцать четыре года выходит на пенсию. Получает отныне 3000 франков, три четверти оклада. Базельцы не умерят своей щедрости до его смерти — в течение двадцати лет.

Итак, Ницше отправляется в путь. Неуклонно держа курс навстречу климату, благоприятному для больного организма, сам таскает чемоданы, делает пересадки, путая поезда, щурит подслеповатые глаза в поисках пансионов. Так рассеянный профессор перебирается с высокогорья в Ниццу, из Венеции в Геную, оттуда в Милан. Как-то оказался в одном купе с юной балериной. Camilla era molto simpathica, пишет он Мальвиде. О, Вам надо было слышать мой италианский. И будь он пашой, немедля увез бы прелестное создание с собой, дабы оно могло станцевать ему что-нибудь, когда напрягать ум станет невмочь.

Зима в Генуе такая холодная, что Ницше вынужден надевать две пары носков и писать в перчатках. Тем не менее он чувствует себя как Колумб, который родился в этом городе. И тоже выходит вскоре в открытое море — отправляется вместе с другими пассажирами на паруснике к югу, на Сицилию. Однако отважный мореплаватель ступает на берег с позеленевшим от приступов рвоты лицом.

Итак, я добрался до моего “края земли”, где, согласно Гомеру, должно обитать счастье. И в самом деле, он нигде и никогда не был в таком хорошем настроении, как здесь и в эти дни. Люди невероятно любезны, балуют и портят меня. И он весь отдается во власть этой безмятежной жизни. Остались две приличные рубашки — плевать!..

Но вот задул сирокко, его вечный враг и в метафорическом смысле. Знойный ветер заставляет Ницше покинуть райскую Мессину, гонит к северу, в Рим, где под сводами собора Св. Петра он и встречает Лу, свою самую большую любовь.

Фройляйн Саломе производит на него столь сильное впечатление, что он сразу же делает ей предложение — поспешно, как уже бывало в его жизни. Причем самому ему отваги недостает, и сделать это за него он просит Пауля Ре. Но и тот уже влюблен в Лу. Даже просил у ее матери, генеральской вдовы, приехавшей в Италию вместе с дочерью, руки капризной барышни. И получил гневный отказ. Лу не желает выходить замуж. С любовью в своей жизни, говорит девушка, которой едва за двадцать, она покончила. Три года назад в Санкт-Петербурге у нее был роман с одним проповедником — драматическая история… Пришла пора дать волю неукротимому стремлению к свободе. Так что и Ницше она отвечает отказом.

В отношении влюбленных мужчин у нее другие планы. Анемичная девушка, нередко кашляющая кровью и страдающая обмороками, хочет жить и с тем и с другим. В духовном союзе. Хочет, чтобы у нее было два брата: спокойный аналитик Ре и неистовый философ Ницше.

В мае все снова встречаются у озера Орта, в северной Италии. Ницше предлагает совершить прогулку в горы — по этой части он дока. Но у матери Лу нет желания шагать по крутым каменистым тропам. Ре поневоле приходится остаться со старой дамой. Никто наконец не стоит у Ницше на пути...

Они с Лу поднимаются на Монте-Сакро. Лучезарный майский день. Перед ними зеркальная гладь озера. Рука об руку они взбираются выше и выше. Эта девушка привязана теперь ко мне так крепко, как вообще мыслимо на земле, напишет он Мальвиде.

Поцеловал ли он ее на священной горе? Спустя много лет после смерти Ницше Лу с недвусмысленной улыбкой скажет: может быть. И вот еще в чем он ей признался тогда: Монте-Сакро, самой восхитительной мечтой моей жизни, я обязан Вам. А ликующий Ницше сообщит Петеру Гасту в Венецию: Она зоркая, как орел, и бесстрашная, как лев, и при том все же очень кроткое дитя.

Они слишком долго пребывают на их горе — горе любви. Когда наконец возвращаются —

мать в негодовании. Где вы так долго пропадали? Ре встревожен. Что они делали там, наверху? А Ницше? Ницше чувствует себя как в своей новой книге, книге откровений, “Веселой науке”: Ни один победитель не верит в случайность.

Потом они в Люцерне. Ницше хочет вновь попытаться завоевать сердце Лу. Кто знает, что сказал ей или о чем умолчал Пауль Ре у подножия Монте-Сакро. 13 мая 1882 года, возле скульптуры умирающего льва, работы Торвальдсена, Ницше делает Лу предложение, которое она опять отклоняет — на сей раз мягко, по-дружески. А значит, у влюбленного остается надежда. Семь лет спустя, находясь в психиатрической лечебнице Базеля, помешавшийся рассудком, он изобразит этого льва в виде мрачного, внушающего ужас призрака.

Пока же пенсионер с профессорским званием влюблен по уши. Лу и он сочинили себе девиз: От полумеры отвыкать, / А только в целое вникать / И жить решительно, прекрасно / С добром, которое всевластно. А ведь еще совсем недавно из-под его пера вышли такие стихи: Редко думает бабенка, / Но в пословице — совет: / Руководствуй, как ребенком, / Чуть размыслит — сладу нет.

И вот он у ног умной женщины, пишет любовные письма, подчас, в романтическом порыве, рисует между строчками соловьев: Ночи напролет заливаются они под моим окном. Сердечная тоска не дает уснуть. Когда я совсем один, признается он, то часто, очень часто повторяю Ваше имя — к величайшему моему удовольствию!

Только бы ничего не испортить... Главное — держать на расстоянии сестру Элизабет, маленькую противную ревнивицу. Я твердо решил, пишет Ницше Овербеку, не подпускать ее к нам, она способна лишь внести смуту.

Лу и Элизабет встречаются в Байройте. Лу хочет непременно послушать “Парсифаля”. Элизабет — тоже. Ей поручено представлять брата, который не приедет, потому что Вагнер для него в прошлом. Мальвида тоже здесь, берет Лу под свое крылышко, вводит в дом, именуемый Ванфрид, в круг близких Вагнеру людей, где Лу беспечно заявляет, что совсем не разбирается в музыке. Тем не менее вовсю развлекается в этом безумном обществе, флиртует, рассказывает, разумеется, о Ницше, кокетливо цитирует его — да, он познакомил ее со своей философией, как же иначе, ведь она его подруга.

Элизабет уязвлена. Ей тридцать шесть лет, и есть все шансы остаться старой девой. Нет, еще никто не просил ее руки. Правда, она прилежно учит языки, успевает посещать различные кружки, но ни ухажер, ни тем более любовник пока не нашелся. А что видит добродетельная дама, как, впрочем, и вся почтенная публика, здесь? Девица, которой всего лишь двадцать один год, безо всякого стеснения соблазняет солидных мужчин. Стыд и срам! К тому же утверждает, что она лучшая подруга Фрица.

Лу, ничего не подозревая, радостно пишет Ницше, который ждет ее в Таутенбурге под Йеной: Ваша сестра, ставшая теперь, можно сказать, и моей, поведает Вам обо всем, что здесь происходит. О, она уже это сделала. Поведала все без утайки. Ницше в ужасе, шлет Лу обидное письмо. Барышня отводит все упреки, вынуждая Ницше тут же снова взяться за перо: Я хотел жить один. — Но тут над дорогой пролетела милая пташка Лу, и я решил, что это орел. И захотел видеть его парящим вкруг меня. Приезжайте же, я слишком страдаю от того, что причинил Вам страдания. Сносить их вдвоем будет легче. Ф. Н.

Он просит Лу приехать в Тюрингию, в Таутенбург. Сестра встретит ее в Йене, у друзей. Но как только Лу там появляется, Элизабет опять принимается за свое: колкости, насмешки… И тогда Лу решает дать отпор. Но не тонкими отравленными стрелами, а пустив в ход тяжелую артиллерию.

Итак, Ницше отнюдь не блюститель нравственности, за коего Элизабет принимает брата. И не аскет. И уж конечно не святой. Ре ведь рассказывал, как в Сорренто молодая селянка приходила к Ницше на виллу. И как он осторожничал, чтобы фройляйн Майзенбуг ни о чем не догадалась. Между прочим, ей, Лу, он предлагал свободный брак. Вот так-то.

Неправда, возражает Элизабет, у брата всегда были чистые помыслы, это сама Лу предложила жить в свободном браке втроем — она, Ницше и Ре. В Риме Лу бегала за братом с одной целью: связать себя с ним — и таким образом прославиться. В Байройте же она потешалась над ним и его философией.

Потешалась? Смешно слышать. Элизабет понятия не имеет — ни о своем брате, ни о его мыслях. Ницше даже два раза делал ей предложение. — Вранье! Элизабет это лучше знает. Брат дал ей от ворот поворот. И Ре ее отшил… В общем, сидели Кримхильда и Брунхильда бок о бок у окна.

Тем не менее они вместе едут в Таутенбург, где останавливаются в доме пастора, Элизабет — как дама, сопровождающая молодую девушку. В тот же вечер она докладывает брату, что о нем намолола эта особа. Ницше сбит с толку, растерян — и объясняется с Лу. Каждые пять дней у нас разыгрывается маленькая трагедия, пишет он Петеру Гасту.

Затем почти три недели Лу и Ницше живут в идиллии. Как бы и не замечая Элизабет. Каждый день бродят по лесу. Ницше — все еще женихом. Предложений Лу он больше не делает, зато искушает ее разговорами.

Они беседуют часов по десять в сутки. В комнатке любимой ученицы Ницше засиживается до глубокой ночи. Чтобы поберечь его глаза, они обвязывают лампу красной материей. Если кто-нибудь подслушал бы наш разговор, пишет Лу, то подумал бы, что ведут его два черта.

И “кто-нибудь” нашелся. Элизабет, живущая с Лу под одной крышей, подслушивала у двери. А может, через стену. Во всяком случае, она пишет об ужасных речах, которые брат и его пассия вели друг с другом. Чем была ложь? Ничем!.. Чем был бесстыднейший разговор о бесстыднейших вещах? Ничем! Чем было исполнение долга? Дурачеством… Чем было сострадание? Чем-то презренным! Собеседники то и дело хохочут в ночи… Уходя от Лу, Ницше дважды целует ей ручку. А однажды начал, по ее словам, говорить то, что осталось невысказанным.

Ревность в груди Ре вскипает с новой силой, когда он, третий в их союзе, узнает от Лу, что Ницше человек настроения, склонный к насилию. И что она знает: если мы будем общаться, чего мы поначалу в бурном порыве чувств избегали, то довольно скоро, невзирая на мелочную болтовню, найдем друг друга в наших глубоко родственных натурах.

У Лу опять начинается лихорадка с приступами кашля — нужен постельный режим. Ницше посылает больной письма и записки, разговаривает с ней через дверь. А потом она опять надевает свою шляпку и бродит с беспредельно счастливым товарищем по тюрингским лесам. В местном трактире все считают их супружеской парой.

Но проходят и томительно-прекрасные дни Таутенбурга. С одним Ницше можно выдержать в лучшем случае три недели, пишет Лу. Ах, он такой сложный, такой страстный и неожиданный, как сам говорит. И вечно эти излияния. Милая Лу, простите за вчерашнее, пишет он каракулями перед отъездом на клочке бумаги. В 12 часов я провожу Вас до Дорнбурга. Но прежде нам надо еще с полчасика поговорить… Согласны? Да! Ф. Н.

Сумрачным видится Лу Саломе потаенно-глубинное в господине Ницше. В характере Н., как в старом замке, есть темницы и подвалы, которые не бросаются в глаза при беглом осмотре, но могут хранить в себе главное, подлинное.

Мыслей Ницше она никогда не боялась, и значит, судя по всему, то был страх перед его чувственностью, его порывами и инстинктами, которые он еще в юные годы запер в такой вот не сразу заметный подвал. Прикованный Ницше. Скованный хорошими манерами. Слабость Ницше — в его утонченности, пишет Лу Паулю Ре. Незадолго до умопомрачения он скажет в “Ecce homo”: Всякое презрение половой жизни, всякое осквернение ее понятием “нечистого” есть преступление перед жизнью — есть истинный грех против святого духа жизни. Волю своим сексуальным влечениям он даст лишь в доме для умалишенных, где будет постоянно требовать, чтобы к нему привели бабу, и назовет Козиму Вагнер своей женой.

Лу Саломе вскоре после разрыва недолгих и неровных отношений напишет роман. “В борьбе за Бога”. Ницшевская тема. И пасторский сын Куно мыслит у нее так же, как пасторский сын Фридрих. И героиня романа Маргарита, студентка на тропе к эмансипации, — ее alter ego.

Старая история о Фаусте и Маргарите, которые здесь, однако, — как Ницше и Лу — хотят всего лишь жить вместе, не стремясь к последнему акту. То есть целомудренно и благопристойно. Но Куно не догадывался, что в нем дремлют животные инстинкты. А они неукротимы, как дикие звери. Он соблазняет будущую эмансипе — Куно, завоеватель, раскованный Ницше. Кончается все скверно...

Как в реальной жизни. Лу уходит. Оставляет Ницше и испытывает Ре. А Элизабет начинает против Лу войну. Распространяет слухи о якобы распутной жизни фройляйн Саломе. Истеричным голосом мелочного синего чулка оповещает свет о своих домыслах. Сплетничает. Фальсифицирует и шельмует. Русская девка испортила ее брата! Теперь она на содержании у некоего господина. И живет в незаконном браке. Убийственные обвинения в глухие времена. Рухнет самая добрая репутация. К тому же эта русская — наглая. И нечистоплотная. Чего только не рассказывали о ней таутенбургские прачки!

Ну а Ницше? Ах, Ницше так слаб... И верит сестре, и не верит... И под конец так взбудоражен, что лишь какой-то дюйм пока еще отделяет от кровопролития. От самоубийства. От дуэли. В итоге — нервная лихорадка, меланхолия и отчаянная надежда на возвращение Лу. Поистине, это начало начала.

Этим началом стал Заратустра. Идея главного произведения Ницше возникла еще в августе 1881 года. О том, как она родилась, он расскажет в “Ecce homo”, своей последней книге. Я шел в тот день вдоль озера Сильваплана через леса; у мощной, пирамидально нагроможденной груды камней, неподалеку от Сурлея, я остановился. Там пришла мне эта мысль. Мысль о вечном возвращении… Концепция… набросана на листе бумаги с надписью: 6000 футов по ту сторону человека и времени.

Очарованный и вдохновленный переживанием любви, покинутый и одинокий, ступает он теперь на путь, ведущий его к самым высоким озарениям. На прощание Лу подарила ему свою “Молитву жизни”. Последний стих он делает своим кредо:

Существовать и мыслить сквозь эпохи!
В твоих объятьях свыкнуться ль с разлукой?
Но коль не дашь мне счастия ни крохи,
Ну что ж! Останься со своею мукой.

Спасителем Ницше в дни его тягчайших мучений становится Заратустра. И Заратустра говорил так к народу: Я учу вас о сверхчеловеке. Ибо человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью. Стало быть, человек есть нечто, что должно превзойти.

О чем учит ницшевский Заратустра? Об обществе, ведомом элитой. О героических личностях, обладающих волей к власти. О высших людях, о масштабно мыслящих завоевателях. Таких, как Колумб или Наполеон.

А слабые? Чернь? То есть масса? Ее можно эксплуатировать. Грубо и бесцеремонно. Ницше и в голову не приходит, что масса может организоваться, более того, взбунтоваться против сильных мира сего. Ход мыслей Карла Маркса, его коллеги, ему совершенно чужд. Стремление к социализму не присуще человеку. Ему присуще стремление к эксплуатации. Стало быть, никакого сострадания к массам!

Сострадание, учит Заратустра, множит земные тяготы. Сострадание делает человека слабым. Новый человек должен жить, а не страдать. Слабые и неудачники должны погибнуть: первая заповедь нашей любви к человеку.

И тут Ницше более чем уязвим. Через полвека нацисты присвоят лучшие фрагменты его произведений, все вызывающие острую реакцию формулы — воля к власти, белокурая бестия, сверхчеловек, то есть человек, рожденный повелевать и править, тысячелетний рейх. Философа, который хотел разрушить рабскую мораль и наделить свободомыслие крыльями, они сделают рабом, прикованным к их человеконенавистнической идеологии.

Но философия Ницше — это философия жизнелюбия и веселья. Убитого Бога заменил Заратустра. Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о горних надеждах! Они отравители, все равно, знают ли они это или нет. Так говорил Заратустра.

Подобно Прометею, близорукий поэт и мечтатель отправляется в странствие, чтобы подарить людям сначала забвение, а затем — огонь познания.

Свет — вот все, что расточаю!
Прах — вот все, что оставляю!
Пламя я! Наверняка!

Таким он хочет построить тысячелетнее царство Заратустры. Царство земное, а не небесное.

Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, пошел он в горы. В сорок он возвращается со своим учением о великом полдне. Ницше под сорок, когда он выступает со своим учением о вечном возвращении. А символом его является волна. Как часто стоял профессор у кромки суши в Ницце, задумчиво глядя на волны, которые мощно набегают и лениво откатываются, приходят и уходят — как война и мир, как страсть и покой, изобилие и нищета, ныне и во веки веков. Воля и волна.

Значит, жить вечно. А не жить ради вечности. Жить как волна. Жить в желаниях и делах. Быть всем. И стать всем, что было. В письмах, которые Ницше напишет незадолго до душевной болезни, он, наконец, всё — Александр Великий и Цезарь, Вольтер и Наполеон, даже, пожалуй, Рихард Вагнер и уж конечно Дионис и Распятый.

Никто не показал разницу между Ницше и немецкими философами так впечатляюще, как Стефан Цвейг. Кант и его интеллектуальные сыновья — Шеллинг, Фихте, Гегель и Шопенгауэр — живут с познанием, как с законной женой. Сорок лет спят с ней в той же духовной постели и производят на свет целую династию немецких философских систем. Рождают их аккуратно, дисциплинированно, честно, храня супружескую верность. Даже с любовью. Только без эротики. У Ницше все иначе. Пристраивайте ваши жилища к Везувию, призывает он философов. У Ницше нет системы. У него — чувство, любопытство, страсть, одержимость. Он неверен даже познанному им. Его влечет и волнует все. Он лишает невинности любую мысль. И — бросает. Готовый к новому акту познания. Гонится за идеями до боли, до изнеможения, берет их штурмом. И всегда мыслит на острие мысли. Откуда у меня эти сильные аффекты! Сегодня вечером приму столько опиума, что потеряю рассудок. Ведь у меня странным образом слишком много рассудка.

Рецепты он выписывает себе сам. Находит аптекарей, которые продают ему то, что он хочет. Готовит для себя дьявольские снадобья, смешивая гашиш, пилюли, соки, опиум. Все болит: желудок, мочевой пузырь, зубы, кишечник, глаза. А когда очередная идея молнией ударяет в здание еще не поколебленного в нем убеждения, превращая его в руины, он — в упоении, плачет слезами ликования, поет и заговаривается, озаренный новым видением, недоступным для других людей. Так он обрисовывает добродетели сверхчеловека. Цель жизни — власть. Где находил я живое, там находил я волю к власти.

Сам Ницше при этом всегда избегал встречи с властью. Уступает сестре, пасует перед Лу, не на высоте положения во время франко-прусской войны. Хотя Заратустра и говорит у него: Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина — для отдохновения воина. А кому говорит он: Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку! Сам же никогда не отваживался на нечто подобное. Ни при размолвках с Лу, ни по отношению к Лизхен, а ведь та доводила его до мысли о самоубийстве.

И тем не менее! Среди философов Ницше — нарушитель спокойствия и благородный пират. Он вспугивает спящих, таранит крепости обывателей, сметает моральные постулаты, убивает Бога, рушит церковные устои. Ницше, говорит Цвейг, стремится на своем паруснике ко всему неизведанному, весело и дерзко, с мечом в руке и бочкой пороха под ногами.

“Так говорил Заратустра” — его завещание. Ницше пишет эту “Книгу для всех и ни для кого” в меблированных комнатах без печки. Печки дымят. А дым ест глаза. Лучше уж писать посиневшими пальцами. Рукописи он таскает с собой в чемоданах. На железную дорогу покупает билет подешевле. Едет из Рапалло в Ниццу, оттуда в Ментону и далее в Сильс-Мария, к горным высям.

И вот он сидит под низким потолком в тесной пастушеской хижине с видом на черную отвесную скалу. Постель не заправлена. На столе груды бумаг, склянки с лекарствами, бритвенные принадлежности. Он разговаривает с собой. Пишет для себя. Ведь никто же не хочет его читать. Все лежит мертвым грузом. Последняя часть “Заратустры” будет напечатана за его счет. Пусть так! Он знает:

Настанет день, когда и орлы будут робко взирать на меня снизу вверх.

Все-таки странный он человек — господин Ницше. Бродит в Сильс-Мария по горам, прикрываясь от солнца зонтиком. Учится на озере грести у фройляйн Меты, офицерской дочки благородных кровей, остановившейся в том же пансионе. Он наслаждался мерцанием риска, когда ветер крепчал и лодка накренялась. Утром следующего дня он приветствует ее возгласом: А вы ведь настоящая авантюристка!

Ему уже сорок два, он спит мало, встает в пять часов, выпивает чашку горького какао и принимается за работу. Столуется в туристском ресторанчике, так как не выносит детского крика в пансионе. Громкие голоса вообще пугают его. Имея зычный голос, почти невозможно думать о тонких материях...

Получая из Наумбурга свежий сотовый мед, он съедает его за пару дней. Ликует, если мамочка не забыла положить в пакет лимонадный порошок. Это воспоминания о детстве — сладкие, как мороженое и шоколад. Нет, в данный момент ему живется неплохо. Вечером вместо снотворного он нередко выпивает даже кружку мюнхенского киндля. Вина, однако, не пьет.

Впрочем… Рождество 1885 года в Ницце. Праздник удался на славу. Чудесная, вовсе не северная погода. И толстое письмо из дома. Он вскрыл и прочитал его прямо на улице. К сожалению, из конверта при этом выпадают вложенные туда матерью деньги. Простите Вашего подслеповатого растеряху, пишет он ей, но, может быть, их нашла… какая-нибудь бедная старушка.

Потом, в первый рождественский день, он играл с солдатами в кегли, выпил за компанию три очень больших бокала сладкого местного вина и был слегка в подпитии. Во всяком случае, после этого он вышел на берег, присел на камень и кричал набегавшим волнам цып! цып! цып! — как созывают кур.

В Венеции он каждый день ходит в коротких белых холщовых штанах к черному сюртуку и с мощно разросшимися “тюленьими” усами в остерию, здоровается с весело смеющимся семейством, которое там тоже ежедневно обедает, заказывает еду и погружается в молчание. Заметив, что над ним смеются, тоже начинает смеяться и представляется.

И ходит в оперетту. Больше всего любит “Прекрасную Елену”, упивается музыкой Оффенбаха. Все французское ему вообще по душе. В Ницце читает только французские газеты и книги. Даже немецких авторов — только в переводе. Пополняет родной язык французскими словами. Пишет la force, а не die Kraft; le degout, а не der Ekel.

Его отличает нервическая брезгливость. Он не выносит безобразных людей. Не в силах смотреть на них. Если постель в пансионе не чистая, ему становится дурно и он съезжает. Порой ему даже хочется плюнуть человеку в лицо. Но тогда он говорит себе: Сударь, не теряйте самообладания!

По-матерински заботливая Мальвида посылает к нему в Ниццу молоденькую девушку, только что защитившую кандидатскую диссертацию. Резу фон Ширнхофер. Ницше чувствует в ней потенциальную поборницу своих идей и тут же составляет десятидневную программу: коррида, Монте-Карло, казино, подъем на Монборон, иногда рюмка вермута…

Кульминационный момент — чтение “Заратустры”. Реза описывает, как Ницше вдруг меняется: С каменным выражением лица, пугливо озираясь, будто ему грозила ужасная опасность или если бы кто-нибудь подслушивал, приложив ладонь ко рту, понижая голос, он шепотом сообщил мне “тайну”, которую Заратустра доверил жизни, склонившись к ее уху.

Они гуляют по берегу моря. И он смотрит в сторону Корсики, где жил тот, кто стал для него олицетворением воли к власти. Он предлагает Резе отправиться вместе с ним на завоевание острова. И говорит ей, что пульс у него такой же медленный, как у Наполеона.

Нет, он не забыл, о какой женщине когда-то мечтал. Еще целесообразнее была бы для меня, пожалуй, по-настоящему хозяйственная супруга. У боязливого мачо свои представления по этой части: Она должна быть молодой, очень веселой, очень здоровой и мало или вовсе необразованной… Voila! Прислуживающая глупышка. Заперев плотские желания в глубокий подвал, он любит, однако, совсем других женщин. Властную Козиму. Менад, спутниц Диониса, легко приходящих в экстаз, поющих и танцующих. Как Кармен у Бизе. Как гордая цыганка, которая не колеблясь срывает с пальца кольцо, бросает его к ногам Хосе и умирает, пронзенная кинжалом еще недавно любимого… Именно эта опера в нынешнем вкусе Ницше. С кипением неподдельных страстей, эротичная, зажигающая кровь — антинемецкая. Слово подчеркнуто дважды. Вагнер, напротив, est une nevrose, то есть невроз. Вынес на сцену сплошь проблемы истеричных. Его герои и героини — галерея больных!

Бизе — это грация, веселость, утонченность, смуглая чувствительность. Двадцать раз он слушал “Кармен”, погружаясь в сладострастную меланхолию мавританского танца, испытывая страсть, острую и внезапную, как кинжал.

Он устраивает себе в Ницце обиталище в мавританском стиле. Сообразно моему дурному вкусу, с красно-бурыми обоями, черно-голубым покрывалом на кровати, ярко-красной занавеской перед умывальником и вешалкой — теплый и темный сумбур. А вообще, ему холодно. Как в жизни, так и в меблированных комнатах, chambers garnis, обычно убогих, обшарпанных, неуютных, обставленных остатками гарнитуров, без картин, без цветов, но всегда с громоздким сундуком в углу.

Ницше проводит у себя инвентаризацию. Переписывает свои пожитки: 4 верхних рубашки, 4 ночных рубашки, 3 фуфайки, 8 пар носков, приличный сюртук… Двое черных брюк, одни теплые штаны, 2 черных жилета с высокой застежкой… теплые утренние туфли. Вот и все. Его жизнь умещается в чемодане. Остальное — в голове.

Ницше ослеп уже почти на три четверти, часто видит все как в клочковатом тумане, в городах мучим страхом попасть под колеса. Как-то в горле застревает рыбья кость. Задыхаясь, он всю ночь тщетно пытается отрыгнуть ее, а утром, все еще с костью в горле, записывает: Странно, но я ощущаю избыток символики и смысла в этой физиологической мерзости.

Только когда он пишет, когда в голове разверзаются хляби, когда начинается оргия мыслей, когда он с кажущейся легкостью и веселостью совершает свои прыжки и скачки — часами, сутками, годами; когда мозг звенит и грозит расколоться, поскольку он знает: даже свои мысли нельзя полностью передать словами, и тем не менее передает, на сотнях и сотнях страниц; когда он смеется над волнами, над их убегающими вдаль белыми пенистыми космами, потому что знает тайну волн и познает все тайны, презирая их, — тогда Ницше живет.

В остальное время он лежит в постели под шрапнелью своих недугов. С распиливающей череп мигренью, кровавой рвотой, температурой и ознобом, обильным потоотделением по ночам, геморроем. Нервы — в постоянном напряжении. А сна все нет и нет: мышление отключить невозможно. За два месяца Ницше выпивает 50 граммов хлоралгидрата, чтобы урвать для сна всего пару часов.

В то время как Ницше страдает в тесном мирке меж столом и кроватью, его сестра оживает — впервые за все годы своей жизни. Элизабет познакомилась с д-ром Бернгардом Фёрстером, которого попросили с учительской должности за антисемитские высказывания. Теперь он собирается в Парагвай, чтобы вместе с другими немцами, продавшими на родине свое имущество, создать средь девственного леса новую Германию. С традиционными понятиями о преданности и долге, свободную от евреев.

Увы, Фёрстер не делает ей предложения. Сердце мое, говорит он, мертво, убито женщиной, обманувшей его. Ничего, думает фройляйн Ницше… И пишет Фёрстеру в колонию, которая никак не организуется, письма с пылкими признаниями в любви. Пишет, что скопила 23 тысячи марок и готова вложить их в дело. И сердце Ферстера вновь начинает биться. Да, он приедет в Германию, женится на щедрой Элизабет и увезет ее в новый рейх.

В марте 1885 года Фёрстер прибывает в Наумбург. А Элизабет уже развила бурную деятельность, зовет сограждан жить и трудиться в “Новой Германии”, произносит речи об исконно немецких добродетелях и здоровом юдофобстве, выманивает у людей деньги, расхваливая Парагвай как место крайне выгодного помещения капитала. Жених только диву дается. Бракосочетание они отмечают в узком семейном кругу. Из близких родственников нет только одного — Фридриха Ницше. Он пишет сестре: Ты стала спутницей моего антипода! Уберечь Тебя от этого шага должен был инстинкт Твоей любви. Теории Фёрстера о чистой германской расе он считает вздором. “Германство” вызывает, разумеется, мало энтузиазма, но еще меньше у меня желания печься о чистоте этой “великолепной расы”. Наоборот, наоборот.

В феврале 1886 года Элизабет Фёрстер-Ницше эмигрирует с мужем в Парагвай. И становится в Nueva Germania королевой. Таковой по крайней мере она ощущает себя в письмах. И ничего не говорит о бедных лачугах, о том, как печет хлеб, ведет тяжкие переговоры, пытается раздобыть деньги — об изнурительной и удручающей борьбе за существование. До тех пор, пока в кошельке не остается ни гроша. Пока Фёрстер, запутавшись в финансовых махинациях, не решает покончить с собой.

Ницше тем временем обрел последнее и самое милое в его сознательной жизни пристанище. Турин. Первое место, где я приемлем. Бывшая столица герцогства и двух королевств: маленькая и старомодная, изящная и уютная. Вечером на мосту через По: Чудесно. По ту сторону добра и зла!!

И жить здесь дешево. За комнату у любезного семейства Фино он платит 25 франков в месяц. Все в двух шагах — рыночная площадь, почта, кофейни… А в театре дают “Кармен”. Весь город carmenizzato.

Здесь, в Турине, Ницше — совершенно новый человек. Заказывает у портного такой элегантный костюм, какого у него никогда не было, и пальто на шелковой подкладке. И здесь же, в Турине, он устремляется, чуть ли не тая от блаженства, навстречу своему безумию.

Не для меня речей ленивых власть —
К тебе я, буря, прыгну прямо в пасть!

Он пишет “Дионисовы дифирамбы”, “Сумерки идолов”, “Антихриста”, он философствует молотом, и глаза и голова готовы к услугам.

А затем приходит потрясающее известие. Д-р Георг Брандес, датчанин, читает в Копенгагенском университете лекции om den tyske filosof — о немецком философе Фридрихе Ницше. В Германии, плоскомании духа, на это никто еще не отваживался. Брандес, ликует Ницше, из тех евреев-интернационалистов, коим сам черт не брат.

Брандес просит прислать автобиографию. Она нужна для введения в материал. Понятное дело. Сразу же высылаю, сообщает Ницше. Но высылает не описание своей жизни, а миф о ней. Место рождения? Поля сражений под Лютценом. Предки? Польские дворяне. Бабушка? Принадлежала к шиллеровско-гётевскому кругу в Веймаре. В двадцать четыре года он уже профессор в Базеле. Кроме того, офицер, знает толк в двух видах оружия: в сабле и пушках — и, возможно, еще и в третьем. В динамите? В “Ecce homo” он скажет: Я не человек, я динамит.

Нет, он ничем не болел. Что же до слухов, будто он умер в лечебнице для душевнобольных, то на это можно сказать только одно: Нет большего заблуждения.

А как складываются его дела в реальной жизни? В богатой Германии не находится издателя, желающего его печатать. Ницше просто не замечают. Прежний издатель его обманывает. Не платит гонораров. Последнюю часть “Заратустры” автор издает за свой счет в количестве 40 экземпляров. Большую часть раздаривает. Из общего тиража первых трех частей продано всего 70 экземпляров. Столь чужд он семидесяти миллионам имперских немцев.

Раз никто не хочет его понять, он должен объясниться. И делает это в “Ecce homo”, самой оригинальной среди всех когда-либо написанных автобиографий. Из содержания: Почему я так мудр. Почему я так умен. Почему я пишу такие хорошие книги… Он рассказывает об отце, которого так любил, о матери и сестре — канальях, самом веском аргументе против его философии вечного возвращения. Сам он — польский дворянин, без капли немецкой крови. Он никогда не задумывался над вопросами, которые таковыми не являются.

Думал о немецкой кухне. …Чего только нет у нее на совести! Суп перед обедом… вареное мясо, жирно и мучнисто приготовленные овощи; превращение мучных блюд в пресс-папье! Ах, к тому же сидячая жизнь — я уже говорил однажды — есть истинный грех против духа святого.

Не умеют в Германии и переваривать. Самой малой вялости кишечника, ставшей привычной, вполне достаточно, чтобы из гения сделать нечто посредственное, нечто “немецкое”. Париж, Флоренция, Иерусалим, Афины — города, где гений чувствует себя дома. Такое ощущение у него, конечно, и в Турине. Перевариваю, как полубог, радостно пишет он. И немножко завидует Стендалю, который опередил его лучшей остротой атеиста: Единственное оправдание для Бога в том, что он не существует. И понимает Гамлета: Не сомнение, а несомненность есть то, что сводит с ума…

И бросается в объятья безумия. Возвращается с одного из концертов в таком упоении, что не может сдержать смеха. Но затем десять минут его лицо искажено гримасой горя. Ему кажется, что туринки оглядываются на него. Посмотрев дома в зеркало, он находит, что у них есть к тому основания. А потом снова случается, что я… полчаса стою посреди улицы и ухмыляюсь, иначе не скажешь.

И вот однажды, в конце декабря 1888 года, за четыре месяца до рождения Адольфа Гитлера, он бросается на рыночной площади Турина к лошади, чтобы обнять ее, ибо уверен, что ее били. Повис у извозчичьей клячи на шее и плачет, пока синьор Фино не уводит его домой. К тебе я, буря, прыгну прямо в пасть! Никогда больше он не напишет таких дивных стихов:

Как в стремительной погоне,
По небу несутся кони,
Колесница мчится вдаль,
И нахлестывает ярых —
Ярость чудится в ударах –
Ослепительный мистраль.

В начале января он пишет последние письма. Козиме Вагнер, называя ее принцессой Ариадной и своей возлюбленной. Другу Овербеку: Велю сейчас расстрелять всех антисемитов. Выдающемуся историку Якобу Буркхардту: В конце концов меня в гораздо большей степени устраивало бы быть славным базельским профессором, нежели Богом…

Верный Овербек привозит Ницше из Турина в Базель. В доме для умалишенных холодно и неуютно. Завтра я сделаю вам, добрые люди, великолепную погоду, говорит Ницше. Он чувствует себя настолько хорошо, что мог бы выразить свое состояние только музыкой. Издает радостные крики и поет. Через восемь дней за ним приезжает мать.

Франциска Ницше помещает сына в йенскую психиатрическую лечебницу. В отделение больной проходит, вежливо раскланиваясь направо и налево. Говорит уверенно, с чувством собственного достоинства и большим воодушевлением. То по-итальянски, то по-французски. Стремится пожать руку каждому врачу. И снова и снова требует, чтобы к нему привели бабу.

С утра до вечера на нем больничная шапочка. Никто не имеет права отобрать ее у него. Санитару, разыскивающему его, достаточно заглянуть в ванную. Когда Ницше купается, он на верху блаженства. Улыбаясь, он просит врача: Дайте мне немного здоровья.

Он спит без снотворного, у него волчий аппетит. Буйствует редко. Из записей санитаров: Мочится в башмаки и пьет мочу. Ест кал. По ночам ему видятся полоумные бабенки, а однажды… у меня были 24 шлюхи. Речь его прерывается рычанием, он прыгает по-козлиному, корчит рожи, принимает старшего санитара за Бисмарка.

Карл Ясперс — ему тогда шесть лет, он будет изучать медицину и заложит в Германии основы экзистенциализма — пишет в своей книге о Ницше, что начавшееся в 1888 году умопомрачение возникло из внешних обстоятельств, а не из внутренней предрасположенности. И коли уж ставить диагноз, то душевная болезнь есть, по всей вероятности, паралич.

В мае 1890 года Франциске Ницше разрешают взять сына домой, в Наумбург. Он добродушный больной, а она ласковая сиделка — ставит ему вечером к изголовью воду с глюкозой и наглухо закрывает окна. Ее зятя, Бернгарда Ферстера, к этому времени уже нет в живых: он покончил с собой, приняв яд. Дочь, королеву Новой Германии, обманутые колонисты заставили отречься от престола.

Вдова человека, который, по ее версии, надорвался на работе, прибывает перед Рождеством в Наумбург. С победоносным видом выходит из вагона, а на перроне, поддерживаемый под руку матерью, с неподвижным взглядом, стоит ее душка Фриц, стоит прямо, как гвардейский офицер, и, радостно улыбаясь, рассказывает о своей армейской жизни.

С какой стати Овербек поместил ее брата в психлечебницу? Это вредит репутации выдающегося философа. Но она же всегда знала: Овербек — не истинный друг, он всего лишь тайный завистник. Говорят, что Овербек еврей, этим все сказано, и я верю, что так оно и есть. Если бы она была здесь, в Европе… Все сложилось бы иначе. Она знает, что случилось с братом в Турине: отравился хлоралгидратом. Однозначно. Принял слишком много снотворного. Тут уж ничего не поделать…

Зато можно стать доверенным лицом, литературным агентом и стражем брата, вплотную заняться изданием его сочинений. Здесь, в старой Германии, можно, пожалуй, поймать ту жар-птицу, что не далась ей в руки в “новой”. Вот уже год, как Ницше читают. Ветер переменился. Усилиями Петера Гаста труды его выходят в свет. С чего же начать? Собрать… Сперва собрать все написанное Фрицем. Создать собственный архив из его рукописей, писем, записных книжек. На чердаке стоит чемодан с текстами. Каждая фраза будет приносить доход. Так что, не мешкая, за дело!

А этого Петера Гаста, настоящее имя которого Генрих Кёзелиц, нужно остановить! Письмом. Говорят, Гаст собирается написать биографию брата? Ах, научную работу… Пожалуйста, но его жизнь, дорогой мой господин Кёзелиц, опишу я.

Она просит мать подписать документ, дающий ей единоличное право распоряжаться духовным наследием брата. Мать отказывается. Дочь грозит обращением в суд. Старая дама сознает свое бессилие и 18 декабря 1895 года подписывает.

Никто и ничто не помешает теперь Элизабет публиковать работы Ницше, кладя выручку в карман. Но делать это в Наумбурге? Место брата — в историческом центре немецкой культуры. Там, где творили Гёте и Шиллер! В августе 1896 года со всеми пожитками и с больным Ницше она переезжает в Веймар. Мать оставляет одну. Та умирает на Страстной неделе 1897 года от рака.

Новой обителью Лизхен становится возвышающаяся на холме вилла Зильберблик. Сюда приходят поклонники творчества Ницше, ученые и его старые друзья, бывает здесь и граф Гарри Кеслер, молодой интеллектуал, который находит сочинения душевнобольного философа восхитительно провокационными и жертвует в пользу архива шесть тысяч марок. Элизабет польщена и растрогана.

Случается, что Кеслер проводит уик-энд на странно-жутковатой вилле: внизу, на первом этаже, вечно царит безудержное веселье. Там празднуют и пируют. Внизу проживает и правит Элизабет. Командует ливрейным лакеем, кухаркой, горничной, личным секретарем, садовником и кучером, который каждый день доставляет фрау Ферстер-Ницше экипажем в город. Да, труды брата — настоящее золотое дно.

А этажом выше, на кушетке, лежит Ницше, закутанный в белое одеяние брамина, не произнося ни слова, тупо уставившись в потолок. Взглянуть на него Элизабет позволяет лишь своим лучшим друзьям. Среди них, разумеется, граф Кеслер. Однажды, ночуя в комнате для гостей, он слышит больного — дикий вопль, а потом жалобные стоны, которые тот исторгал во тьму со всею силой; потом опять наступила тишина. Кеслер долго не может снова заснуть.

Элизабет же спит как сурок. И берет уроки философии. У Рудольфа Штайнера, отца антропософии. Позднее он скажет о своей ученице: У нее полностью отсутствует способность логически распознавать не только тонкие, но даже и грубые материи. У Элизабет на этот счет другое мнение. Она работает над главным сочинением брата, над “Волей к власти”, произведением, никогда не публиковавшимся и существующим в виде набросков на многих сотнях страниц трудно читаемых записных книжек. Но какой заголовок! Какие слова и понятия: раса господ, дисциплина и порядок!

В то время как Лизхен Ферстер — внизу — упивается мыслями Ницше, решительно низводя их к возвеличиванию всего немецкого, впавший в полузабытье философ — наверху — час за часом приближается к вратам вечности.

В 1911—1913 годах Элизабет Ферстер напишет двухтомную биографию своего брата. Это тривиальный роман о Ницше-титане. В детстве он чуть не утонул в реке Заале, но вытащил себя из воды за собственный вихор. Он бродит в одиночестве по лесам, восхваляя и славя Бога. Он почти поддается чарам злой ведьмы по имени Лу и незадолго до своей смерти вновь радостно зовет Элизабет. Душещипательный опус идет нарасхват, пользуется таким успехом, что его создательница выставляет свою кандидатуру на получение Нобелевской премии.

Когда начинается Первая мировая война, она пишет: Наши войска движутся по Бельгии и Франции, точно девятый вал. Эта война показывает, сколь глубокое воздействие оказал призыв моего брата “быть твердыми!”. Источник германских побед — “Воля к власти”. Ах, ничего она не поняла. Возвещая о том, что Бог мертв, Ницше предсказывает последствия, рисует апокалиптическую картину будущего — картину разрушений, катастроф, переворотов, слышит грозное потрескивание в остове европейского здания, предвидит сумерки и солнечное затмение, подобных которым на Земле, вероятно, еще не было.

Видя, что поражения Германии не избежать, в паническом страхе перед социал-демократами, Элизабет готовит к изданию сборник афоризмов Ницше. Выискивает все о войне и воинах. Вырывает мысли из контекста, создавая чудовищную мешанину. А когда после поражения начинается революция, она каждый день желает себе смерти.

Но ее звездный час еще настанет. А пока она продолжает эксплуатировать Заратустру. Выбрасывает на рынок дешевое издание. И — пожалуйста: за месяц раскуплено 25 тысяч экземпляров.

В 1921 году, к 75-летию, на философском факультете Йенского университета ей присваивают звание почетного доктора. Спустя год немецкие профессора предлагают присудить Элизабет Ферстер-Ницше Нобелевскую премию. Через год выступают с такой инициативой еще раз. Безуспешно. К ее 85-летию Муссолини присылает Архиву чек на 20 тысяч лир. Еще один чек — на 20 тысяч марок — приходит лично ей. От Филиппа Реемтсмы, крупного табачного фабриканта. Лизхен — снова венценосная особа, правительница страны с судьбоносным названием — Ницше. Когда Карл Шлехта, молодой ученый, готовящий историко-критическое издание полного собрания сочинений, обнаруживает в текстах подлог и просит предоставить ему подлинники, дама, которой без малого девяносто, с криком замахивается на него тростью.

Трость со шпагой внутри, принадлежавшую ее брату, престарелая матрона вручает 2 ноября 1933 года Адольфу Гитлеру. В нем для нее воплотился сверхчеловек. Рейхсканцлер навещал ее уже трижды, преподнес букет алых роз, скоро даже пришлет Альберта Шпеера. Чтобы тот построил монументальный музей. Посредством лекционной пропаганды нужно донести мысли Ницше о сверхчеловеке и расе господ до народа. Для Элизабет это — победа: сооружение, которое тысячелетия простоит в тысячелетнем рейхе, храня нетленные мысли брата.

А поскольку она очень хорошо знает эти мысли, то говорит Адольфу Гитлеру в тот день, 2 ноября 1933 года, когда рейхсканцлер навещает ее в Архиве, что брат мыслил так же, как он. Читает глубоко чтимому ею фюреру антисемитский текст, вышедший некогда из-под пера ее мужа, Бернгарда Ферстера. Потом преподносит трость. Помахивая тростью Ницше, пишет “Le Temps”, господин Гитлер под громкие аплодисменты прошел сквозь толпу и сел в автомобиль.

Когда-то, в 1887 году, Ницше сделал набросок следующего письма к своей сестре: Ты абсолютно ничего не поняла?.. После того как я встретил в антисемитской переписке даже имя Заратустра, терпение мое иссякло — я теперь в состоянии необходимой обороны против партии Твоего супруга. Проклятые антисемитские рожи не должны прикасаться к моему идеалу!!

И вот Ницше — нацист. При том, что так гордился своим польским происхождением. Считал, что арийское влияние… испортило весь мир, желал смешения рас. Куда бы ни простиралась Германия, она портит культуру. И не только культуру. Все немецкое столь чуждо Ницше, что уже близость немца замедляет мое пищеварение.

После крушения третьего рейха Ницше под запретом. Заклеймен. Объявлен дьявольским мифом. Исчадием зла. Превратно истолкованные понятия: раса, дисциплина и порядок, белокурая бестия — прилипли к его имени, как смола. Ницше, поборник творческого начала, — теперь алиби для тех, кто выкорчевывал все живое. Его сверхчеловек мутировал в изверга.

В ГДР Ницше — идейный враг. Отто Гротеволь, будущий премьер-министр, заявляет осенью 1948 года: идея расового превосходства и мечта о порабощении России родились в мозгу Ницше, а не Гитлера. Грехопадение Ницше доказывается нацистской пропагандой. А что писал Ницше, всегда выступавший за сильную Европу, на самом деле? Мыслитель, на совести которого лежит будущее Европы… будет считаться с евреями и с русскими как с наиболее надежными и вероятными факторами в великой игре и борьбе сил. Чтобы построить такую Европу, было бы, пожалуй, полезно и справедливо удалить из страны антисемитических крикунов.

Эрнст Блох, философ надежды и несгибаемости духа, — единственный, кто в конце 1956 года в 40-й аудитории Лейпцигского университета еще говорит о Ницше. Когда его страна застывает под гнетом сталинизма, он называет мыслителя-изгоя благородным рыцарем из Сильс-Мария.

Французы всегда читали Ницше так, как было бы ему по сердцу. За честь философа, чье учение было извращено терпящим крах нацистским режимом, вступается сюрреалист Жорж Батай: Будь то антисемитизм, фашизм или социализм, — все всегда сводится к использованию. Ницше обращался к свободным умам, не способным дать себя использовать.

Для французских экзистенциалистов Ницше — прямой предтеча. Философия абсурда Альбера Камю тоже сражается с Богом. Как Ницше. Никакого обнадеживания потусторонним миром! Человек живет здесь, на земле. И значит — к барьеру тех, кто презирает чувственность. Ницше отважно бросал им перчатку, отвергая попытки насаждать пуританскую мораль. И Камю зовет к восстанию против насилия в любой форме. И как Ницше верит в вечное возвращение, так и человек, приговоренный к смерти в повести Камю “Посторонний”, испытывает безмерное блаженство, когда приходит уверенность: всё снова повторится — с самого начала.

А Сартр? В юном возрасте опьянен романтическими судьбами Гёте, Байрона, Шелли, Ницше. Глотает их мысли, как устриц. Примеряет на себя все их идеи. Подходят. Прежде всего вот эта: быть абсолютно свободным. Кредо Фридриха Ницше. Отныне и первая заповедь Сартра. Он знает: свободные умы, которые он любит, примут его в свое закрытое сообщество. В элиту мыслящих писателей.

Август 1900 года. Уже одиннадцать лет Ницше живет с помраченным рассудком. Вот и теперь лежит на кушетке в одной из комнат второго этажа виллы Зильберблик, к тому же с воспалением легких. Правая сторона лица парализована, речь пропала. Его моют и кормят, пишут маслом и фотографируют. В ночь на 25-е — апоплексический удар. Утром врач находит его без сознания, хрипящим, с легкой дрожью в руках и ногах. Ницше больше не приходит в себя. В полдень он умирает.

Петер Гаст, который уже давно работает под началом Элизабет Ферстер в Архиве, прикрывает покойнику глаза. Но правый все время открывается. И из установленного на возвышении гроба Ницше будет одним оком смотреть на своего ученика...

К торжественной церемонии прощания на открытый гроб кладут легкое покрывало. И без того тесное помещение библиотеки переполнено. Воздух сперт, приходится открыть окно. Гости — ни одного приметного умом и характером, — пишет граф Кеслер, чуть ли не висят со стыдливым благоговением над покойником.

В довершение всего приглашенный сестрой оратор! Искусствовед той категории, какую ненавидел Ницше. Вытаскивает из кармана огромный свиток и не знает, куда его положить. Пока фрау Ферстер не приносит свою шкатулку с принадлежностями для шитья. Обретя кафедру, человек начинает говорить, расчленяет жизнь и творчество Ницше на периоды, и кажется, его речи не будет конца… Если бы покойник в те минуты встал из гроба, напишет один из присутствовавших, то выбросил бы оратора… в окно, а нас изгнал из храма.

Но покойник не шелохнется. Лежит недвижно, с восковым лицом. Лишь смотрит одним глазом. А вкруг виллы Зильберблик хлещет дождь.

Страницы: 1 2