Страницы: 1 2
Странник
| Ницше | Цветаева |
|
"Взбираясь на гору, Заратустра вспоминал дорогою о своих многочисленных одиноких странствованиях с самой юности и о том, как много гор, хребтов и вершин пришлось ему переходить" [4:131];
|
Даль – ногами добудь [8:287]; Ибо странник – Дух И идёт один [8:190]; – Ты и путь и цель [8:190]. В завтра путь держу [8:172]. |
Б е г у н
| Ницше | Цветаева |
|
"Я люблю быстрый бег" [4:255]; "И опять бежали ноги Заратустры по горам и лесам" [4:227]; "Так говорил Заратустра в сердце своём и бежал дальше" [4:236];
"… я побегу один, чтобы опять светло стало вокруг меня" [4:238]. |
"… я есмь бег" [8:264]; "…во весь мой бег" [8:300]; Зелень земли ударяла в ночи – Богом – донёс бы до самых врат Неба…[8:397]; Ибо единый вырвала Дар у богов: бег! [10:201]. |
К р ы л а т о е с у щ е с т в о
| Ницше | Цветаева |
|
"Лететь только хочет вся воля моя, лететь до тебя" [4:142]; (обращение к небу – Авт.) "…нужно иметь крылья, если любишь бездну…" [5:443]. "Я научился летать: с тех пор я не жду толчка, чтобы двинуться с места. Теперь я лёгок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь бог танцует во мне, – Так говорил Заратустра" [4:37]; "Слишком далеко залетел я в будущее…" [4:104]; "…Заратустра, легкий, манящий крыльями, всегда готовый к полётам, кивающий всем птицам…" [5: 61]; "…больше всех ненавидят того, кто летает" [4: 57]; |
"За моей спиной крылатой" [8:106]; "…я поистине крылата" [8:88]; Широко расправьтесь, Крылья! [8:252]; Всё великолепье Крыл [1:144]; И не на то мне пара крыл прекрасных Дана, чтоб нe сердце держать пуды. Спелёнатых, безглазых и безгласных Я не умножу жалкой слободы [8:139]; Закипание – до – кипени Двух вспененных – крепись! – крыл [8:208]; Два крыла, Да и в лазорь! [8: 345]; Я, крылатая, была проклятой [8: 101]; Всё истрепала, изорвала, – Только осталось что два крыла [8: 102]. |
Таким образом, духовное странничество на гору, в небо как Ницше, так и Цветаева осуществляют в форме бега и полёта. Впрочем, бег по воздуху и есть полёт.
Сам Бог воспринимается Цветаевой как бег – некая динамическая энергия становления, пронизывающая мироздание и задающая движение всему ("Бег", 1922), а "дитя" – в "отца" [11:315].
Уместно вспомнить и слова К.Г. Юнга: "В соответствии со своей первоначальной природой (дыхание), дух всегда является активной, крылатой и подвижной сущностью, а также тем, кто оживляет, стимулирует, возбуждает и вдохновляет" [18:292]. Традиционно крылья – атрибут небесных существ (птиц, ангелов). И не случайно характерная примета духовного облика цветаевской лирической героини – крылья за спиной (как у античных гениев или христианских ангелов), что демонстрирует её принадлежность высшему, горнему миру. Но ошибочно было бы представить это крылатое существо чем-то эфемерно-бесплотным, смиренным, кротким. Оно преисполнено колоссальной духовной энергии, силы, воли. Наличие этих качеств – важнейшее условие самореализации личности, достижения ею неба и у Ницше, и у Цветаевой.
Культ силы – как совокупности незаурядных психофизических, духовных, нравственных качеств, творческих способностей, позволяющих личности достичь своей цели, – одно из основополагающих положений учения Ницше о сверхчеловеке:
– Что хорошо? – Все, от чего возрастает в человеке чувство силы, воля к власти, могущество.
– Что дурно? – Все, что идет от слабости.
– Что счастье? – Чувство возрастающей силы, власти, чувство, что преодолено новое препятствие [4: 19].
Цветаева высоко ценит сильную личность, к таковым относит и самоё себя. Лишь избыток силы Ницше считал доказательством силы. "Меня вещи всегда выбирали по примете силы…" [14: 93], – указывает поэтесса, поясняя: "Каким-то вещам России хотелось сказаться, выбрали меня. И убедили, обольстили чем? моей собственной силой: только ты!" [14: 93].
Рассказывая о встречах с Белым, Цветаева отмечает: "Лично он меня никогда не разглядел, но, может быть, больше ощутил меня, моё целое, живое целое моей силы, чем самый внимательный ценитель и толкователь..." [9:270].
Цветаева признаётся, что никогда не просила у Бога рифмы – только "силы найти её [14:371], и это ей "Бог – давал; подавал" [14:371].
Лирическая героиня Цветаевой нередко противопоставляется другим именно по признаку силы:
В мире, где всяк
Сгорблен и взмылен,
Знаю – один
Мне равносилен [8:258].
Речь идёт, конечно, не о физической силе – о силе личностной: силе духа, силе характера, отпущенной от природы жизненной силе (витальной энергии). Цветаева фиксировала появление нового женского типа, в котором соединились традиционные женские и традиционно мужские духовные качества, пробивавшем себе дорогу в жизнь в мире, где безраздельно господствовали мужчины. "Вечным женственностям" она противопоставляла "Вечной мужественности взмах!" ("По загарам – топор и плуг", 1922).
Сильный, по Цветаевой, неспособен подчиняться другому, признать его власть над собой.
Не суждено, чтоб сильный с сильным
Соединились бы в мире сём.
Так разминулись Зигфрид с Брунгильдой,
Брачное дело решив мечом [8: 258], –
пишет поэтесса в стихотворении "Двое" (1924). Действительно, прочные пары образуют, как правило, сильный и слабый.
Столкновение двух сильных личностей – женской и мужской – изображается Цветаевой в былинно-гиперболизированном духе:
Не Вавилон обрушен –
Силою переведались души [8: 268].
Души, о которых пишет Цветаева, явно наделены сверхчеловеческими качествами.
Сильный, убеждена Цветаева, не нуждается в самоутверждении внешними средствами, а потому у него своя этика:
Сильнейший должен первым
Склоняться [13: 201].
Склоняясь первым, сильнейший ничуть не чувствует себя униженным, напротив – ощущает своё превосходство, демонстрирует пренебрежение условностями, щадящее (царственное) отношение к слабому.
Ощущение силы даёт прежде всего богатство натуры.
"Слишком богат ты… – пишет Ницше о Заратустре, –
Ты мог бы дарить, раздаривать своё излишек" [5:439].
Такой же богатой, хотя и нищей, изображена лирическая героиня Цветаевой ("Новый год я встретила одна", 1918).
Вместе с тем Цветаева замечает: "Когда же мы наконец перестанем принимать силу за правду?" [14:89] Она отнюдь не считает: кто сильнее, тот и прав. Сила для неё – лишь предпосылка для самоосуществления, самосозидания личности. Самый результативный вариант применения силы Цветаева видит в Пушкине:
То – серафима
Сила была:
Несокрушимый
Мускул – крыла [8:285].
Пушкин – как крылатое сверхчеловеческое существо – приравнивается к вестникам высшей реальности – реальности Духа. Речь идёт о силе творчества, дающего прообраз идеального бытия.
Неотъемлемая черта сильной личности – воля. В отличие от Ницше у Цветаевой это не только энергия самоутверждения – это и воля выбора и воля исполнения (у поэта – физического исполнения духовного задания). Воля дает силу обуздать стихию, поэту – стихию слова.
Цветаева сближается с Ницше в отношении к жизни как к явлению стихийному, дионисийскому, "наитие стихий" считает необходимым условием творчества. "Проще сразу перерезать себе жилы" [14:77], – пишет поэтесса. Однако только способность "управиться со стихией" позволяет, по мысли Цветаевой, не быть раздавленной ею. "Гения без воли нет, – пишет поэтесса, – но ещё больше нет, ещё меньше есть – без наития (стихий. – Авт.). Воля – та единица к бессчетным миллиардам наития, благодаря которой только они и есть миллиарды (осуществляют свою миллиардность). <…> Воля же без наития – в творчестве – просто кол. Дубовый" [14:74]. Гений, согласно Цветаевой, – "высшая степень подверженности наитию – раз, управа с этим наитием – два" [14:74]. Цветаева перекликается с Шопенгауэром, отмечавшим наличие необычайной энергии воли, "которую представляет собой гениальный индивид и которая выражается в стремительности всех волевых актов" [17:202]. Конкретизируют размышления поэтессы "Стихи к Пушкину" (1931). Осуществиться как гению, реализовать свой дар, доказывает Цветаева, Пушкину дала силу воля, столь мало свойственная русскому человеку:
Преодоленье
Косности русской –
Пушкинский гений?
Пушкинский мускул
На кашалотьей
Туше судьбы –
Мускул полета,
Бега,
Борьбы [8:284].
Доминирует в четвертом стихотворении цикла при характеристике Пушкина слово "мускул" (употреблено 9 раз), акцентирующее волевое усилие, напряжение, энергию, крепость, упругость, выносливость, красоту естественно-необходимого. В этом отношении Цветаева считает возможным сблизить с Пушкиным себя:
И не воловья
Жила (усердство
Из-под ремня!) –
Конского сердца
Мышца – моя! [8:284]
Хотя цветаевский стих отличается повышенной экспрессивностью и экзальтированностью, он тоже мускулистый, атлетичный, передает присущее ее характеру волевое начало.
Билась, не свою же ль – воли
Женской! – жилу тетивою
Натянув на лук, –
акцентирует данное качество своей личности поэтесса. Не случайно Цветаева отождествляет здесь себя с амазонкой, дополнившей исконные женские качества – исконно мужскими, такими как смелость, выносливость, волевое упорство. Сюда следует добавить и ее мужество в восприятии многочисленных ударов судьбы, мужественное переживание жизни в целом. В огромной мере наделена Цветаева "основным инстинктом" – инстинктом "стремления к жизни", который, как считал Ницше, "только и объясним крайним избытком силы" [5:340]. Философ показал, что в мистериях Диониса эллины возвели глубокий инстинкт жизни в религиозный принцип: "Что представляли из себя для эллина все эти мистерии? Вечную жизнь, вечное возвращение жизни, будущее, освященное и обетованное прошедшим, торжество жизни над смертью, над всем происходящим; настоящую жизнь как постоянное существование…"[5:341]. Психологией дионисийства, психологией оргиазма – "чувства чрезмерного обилия жизненности и силы, в котором сама боль действует как побуждающее средство" [5:342], проникнуто все, написанное Цветаевой. Сама ее жизнь напоминает экстаз, состояние вдохновения, характеризируя которое, Ницше писал: "Восторг, огромное напряжение… Все происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в потоке чувства свободы, безусловности, силы, божественности…" [5:405]. При всем том Цветаева не позволяет жизни навязывать ей неприемлемого, не уступает своего ни в чем. Касаясь вопроса столкновения своей воли с "волей" конкретных обстоятельств существования, Цветаева писала: "Благоприятные условия? Их для художника нет. Жизнь сама неблагоприятное условие" [14:159]. Но на этом поэтесса не ставила точку, а утверждала: "Мы с вами обречены на мужество… <…> Это и есть "воля к самому себе", вернее – вся пресловутая "воля к самому себе" есть только – согласие на самого себя" [16:31]. Воля быть Цветаевой – воля быть самой собой: карабкающейся на гору, восходящей в небо, бегущей, летящей, устремленной ввысь.
Колоссальная сила духа сказывается в способности Цветаевой, несмотря ни на что, извлекать из жизни радость и красоту.
Ницше признаком силы и душевного здоровья считал способность человека любить жизнь, радоваться жизни. Он побуждал своего Заратустру изливать переполняющие его душевные богатства в смехе и танце. О самом себе Ницше писал: "Меня часто видели танцующим; я мог… без понятия об утомлении быть пять, шесть часов в пути в горах. Я хорошо спал, я много смеялся” [5:407]. Заратустра обращается к танцующим со словами: "… вы добрые плясуны, а еще лучше: станьте-ка также и на голову!
Этот венец смеющегося, этот венец из роз" [5:61].
Цветаева пишет:
Пляшущим шагом прошла по земле! – неба дочь!
С полным передником роз! – Ни ростка не наруша! [8:139].
Изображается лирическая героиня поэтессы и в виде плясуна на канате, под крылатой ногой которого воздух. Тем самым подчеркивается опасность жизни-танца над головами других, почти без опоры, связывающей с твердью.
Не оставляет ощущение, что Цветаева впрямую перекликается с Ницше и как с автором стихотворения "Последняя воля", поэтизирующем воина, "в битве пляшущего", ликующего оттого, что победил, хотя и ценой смерти.
– Отчего я не плачу?
– Оттого что смеюсь! [8:132], –
восклицает поэтесса. В подобных случаях смех Цветаевой – маска-вызов мужественного человека, не желающего демонстрировать свою боль.
Даже в самые драматические мгновения жизни гордость может оказаться сильнее испытываемой муки-унижения:
Не похоронив – смеяться?
(И похоронив – смеюсь.) [8:365];
Ибо с гордыни своей, как с кедра,
Мир озираю [8:218].
Скрытое страдание не перестает быть страданием. Цветаевская душа может быть израненной, изрубцованной, но никогда – подчиненной неприемлемому для нее. Несмотря ни на что, она свободна.
Без свободы для поэтессы нет жизни (подлинной жизни) – ведь несвободный человек не может быть самим собой. Поэтому свобода для Цветаевой – один из синонимов жизни.
Сила и цвет жизнь, поэтическое и драматическое в ней воплощены в Цветаевой в таком концентрированном выражении, что вслед за Ницше, представлявшем жизнь в облике женщины, поэтесса считает себя вправе наделить ее собственными чертами:
Я! – Живейшая из жен:
Жизнь [8:185].
Действительно, по органическому сродству с природными стихиями, "языческой" мощи натуры, предельной воле и любви к бытию, богатству внутреннего мира именно личность Цветаевой из числа всех поэтов ХХ в., пожалуй, наиболее адекватна понятию "жизнь". Это – бьющая через край жизнь: в ее изобилии, силе, подлинности, неустанном творчестве, трагическом стоицизме, сопротивлении всему мертвящему.
В "жизни"-Цветаевой слились такие природные стихии, как огонь, воздух, вода, без которых невозможно само существование на земле.
Огонь: Что другим не нужно – несите мне!
Все должно сгореть на моем огне! [8:109].
Воздух (Ветер): А я-то ночами беседую с ветром.
<…> Одна – мол – семья! [8:137].
Вода: В купели морской крещена [8:131].
Масштабы личности поэтессы отражают такие явления природы, как небо и море:
Небо! – морем в тебя окрашиваюсь
<…>
Море! – небом в тебя отваживаюсь [8: 269].
Чувству меры поэтесса неизменно противопоставляет "Чувство моря…" [1: 278]. Гиперболизация служит выявлению бескрайности духовных устремлений, силе эмоциональных переживаний Цветаевой:
Не разведенная чувством меры –
<…>
Вера! Аврора! Души – лазурь! [4:398].
Безмерность – главное качество личности Цветаевой, самая характерная черта ее лирической героини. Цветаевская безмерность – это безграничность устремлений ее духа, жажда жить утысячеренной жизнью, на пределе человеческих возможностей.
Цветаева живет по-настоящему, «на износ», с такой полнотой самоотдачи, растраты своих сил, нервов, которая эквивалентна напору хлещущей из вскрытых жил крови:
Вскрыла жилы: неостановимо,
Невосстановимо хлещет жизнь [8:302].
"Чтобы оживить Аидовы тени, нужно было напоить их живою кровью. Но я дальше пошла Одиссея, я пою вас – своей" [14:426], – писала Цветаева. И в этом она будто выполняла завет Ницше: "Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью: и ты узнаешь, что кровь есть дух" [4:35]. Цветаева говорила, что своей считает вещь, за которую может отдать жизнь. Она знала: лишь подлинное жизнь принимает как свое собственное, даруя ему бессмертие.
Жизнь в лице цветаевской лирической героини оправдана, опоэтизирована, представлена как отстаивающее себя в борьбе с небытием творческое, вечно обновляющееся начало.
"Я за жизнь, за то, что было. Что́ было – жизнь, каќ было – автор. Я за этот союз" [15:199], – писала Цветаева в 1925 г. Она уточняла, что жизнь для нее начинает "обретать смысл и вес – только преображенная, т.е. в искусстве" [15:199].
Неодухотворенная, убогая, расплющивающая человека жизнь становится в творчестве Цветаевой 20 – 30-х годов синонимом смерти. Образ смерти используется и для обозначения предельной муки.
"Страдание не служит возражением против жизни: "Если у тебя нет больше счастья, чтобы дать его мне, ну, что ж! У тебя есть еще твоя мука…" [5:403], – утверждает Ницше. Так же считает и Цветаева:
"Петь не могу!"
– "Это воспой" [8:274].
Когда "переживания поражают слишком глубоко, воспоминание является гноящейся раной", существует, согласно Ницше, только одно великое целебное средство. Немецкий философ называет его "русским фатализмом, тем фатализмом без возмущения, с каким русский солдат, когда ему тяжел военный поход, ложится наконец в снег. Ничего вообще больше не принимать, не допускать к себе, не воспринимать в себя, – вообще не реагировать больше…" [5:355], – пока не восстановятся силы.
Подобные болезненные состояния находят свое отражение у Цветаевой. Поэтическим эквивалентом ницшевского понятия "русский фатализм" становится у нее метафора "столбняк":
Существования котловиною
Задавленная, в столбняке глушизн [8:267];
Остолбеневши, как бревно… [8:308].
"Остолбенение" Цветаевой – это та безмерная степень измученности души, когда у человека уже, кажется, нет сил реагировать на происходящее с ним. Душа предельно истощена обрушившимися на нее потрясениями и интенсивностью их переживания, пребывает как бы в неком шоке, психологическом параличе.
Мешать себе "в русском фатализме", когда испытываешь сильнейшую депрессию и упадок сил, насильно возбуждать себя в этом состоянии Ницше считал "смертельно вредным: поистине это и было каждый раз смертельно опасно". Философ заключает: "Принимать самого себя, как фатум, не хотеть быть "иным" – это и есть в таких обстоятельствах самое великое разумение" [5:356]. Как бы инстинктивно, и Цветаева избирает аналогичный путь сбережения жизненных сил, накопления витальной энергии и инстинктивно же уходит от саморазрушения, к которому ведет озлобленно-агрессивная реакция на жизненные тяготы. "… Ни от чего не сгорают быстрее, чем от аффектов злобы. Досада, бессилие в мести, желание, жажда мести, отравление во всяком смысле – все это для истощенных сил есть, несомненно, самый опасный род реагирования: быстрая трата нервной силы, болезненное усиление вредных выделений… Злоба есть нечто запретное само по себе для больного – его зло…" [5:355-356]. "Столбняк" Цветаевой – преграда злобе, которую она не допускает в свою душу.
Изживание страдания, способного достичь степени "остолбенения", в которое впадает человек, осуществляется Цветаевой через творчество. Помимо всего прочего, творчество для нее еще и канал переключения тягостных эмоций в безопасное для личности русло. Оно освобождает и укрепляет, возрождает жажду жизни, хотя, в свою очередь, трата духовной энергии в процессе творчества поглощает жизненную силу. Поэтому периодический упадок душевных сил, который испытывает Цветаева, связан также и с интенсивностью ее поэтического труда, жизнью "на износ".
Обращаясь в "Генеалогии морали" к легенде о короле Вишвавмитре, который "из тысячелетних самоистязаний вынес такое чувство мощи и доверия к себе, что предпринял постройку нового неба", Ницше сделал вывод обобщающего характера: “Каждый, когда-либо строивший "новое небо", мощь свою для этого находил только в собственном аду" [6:289].
Потребность вырваться из ада душевных мук, созданного предельной интенсивностью переживания страданий, активирует в цветаевском бессознательном архетип "рая", конденсирующий в себе контрастно противоположное начало – радость, блаженство, совершенство. Цветаева изобретает и помещает на небо новый тип рая – рай творчества, пронизанный светом, имеющий вертикальную структуру, предполагающий безостановочное движение ввысь, в бесконечность ("Поэма воздуха"). Как и для Ницше, любой предел был для нее лишь заданием для преодоления. Тем самым и Ницше, и Цветаева поднимали планку требований к личности, которую хотели видеть полностью развернувшей свой позитивный потенциал.*
Собственно-ницшеанские черты у Цветаевой резко ослаблены** и проявляются, главным образом, в отрицании христианской морали как регулятора сексуальной сферы жизни. Реабилитируется "демон" страсти, не знающей "ни берегов, ни вех" [8:216], осуществляется перераспределение гендерных ролей. Пожаром чувств, призывом плоти, потребностью испытать неиспытанное оправдывается своевольная любовь-эрос. В отличие от других "отступников" от общепризнанных норм Цветаева готова заплатить за свой выбор сполна.
Как и во всем другом, драматизм переживаний поэтессы прямо пропорционален степени несоответствия владеющих ею стремлений реальности и способен достигать трагедийного накала.
"Что говорит нам о себе трагический художник? Не указывает ли он на безбоязненное отношение ко всем ужасам, ко всем вопросам жизни? Самое это состояние служит доказательством страстной жажды жизни. <…>Мужество и свобода чувств перед могущественным врагом, перед великим несчастьем, перед проблемой, пробуждающей ужас, – вот то победоносное состояние, которое избирает для себя художник и которое он прославляет. Перед жизненной трагедией воинственная сторона нашей души совершает свои сатурналии" [7:314], – невозможно отделаться от впечатления, что это сказано Ницше о Цветаевой. И если одних русских поэтов интересовал ницшевский Дионис, других сверхчеловек, третьих – имморализм, то Цветаева пронизана Ницше насквозь. Другие решали поставленные Ницше проблемы – Цветаева сама стала ответом, реальностью, сошедшей со страниц "Заратустры" в жизнь.
* Ницше специально оговаривает следующее: "… если бы человек научился еще и летать, увы! Куда бы не залетела хищность его!" [4:184]. Летает у него сверхчеловек.
** В чем проявилась "откорректированость" "философии жизни" модернизированным христианством.
_______________________
1. Белый А. Символизм как миропонимание / Сост., вступ. ст. и прим. Л.А. Сугай. – М.: Республика, 1994.
2. Белый А. Фридрих Ницше. Круговое движение (Сорок две арабески) // Фридрих Ницше и русская религиозная философия. – Мн.: Алкиона – Присцельс, 1996. Т.1: Переводы, исследования, эссе философов "серебряного века".
3. Ерофеев Вик. Бог Х. – М.: Зебра Е, 2001.
4. Ницше Ф. Так говорил Заратустра: Книга для всех и ни для кого /Пер. Ю. Антоновского. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990.
5. Ницше Ф. Ессе Ноmо: Как становятся сами собою // Фридрих Ницше и русская религиозная философия. – Мн.: Алкиона – Присцельс, 1996. Т.2: Переводы, исследования, эссе философов "серебряного века".
6. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Генеалогия морали. – Мн.: Беларусь, 1992.
7. Ницше Ф. Сумерки кумиров, или Как философствовать молотом // Фридрих Ницше и русская религиозная философия. – Мн.: Алкиона – Присцельс, 1996. Т.1: Переводы, исследования, эссе философов "серебряного века".
8. Цветаева М. Соч.: В 2т. – Мн.: Нар. асвета, 1988. Т.1: Стихотворения. Поэмы.
9. Цветаева М. Соч.: В 2т. – Мн.: Нар. асвета, 1988. Т.2: Проза.
10. Цветаева М. Избранные произведения / Авт. Предисловия С. Букчин. – Мн.: Наука и техника, 1984.
11. Цветаева М. Поэмы 1920 – 1927. – СПб.: абрис, АО "Альянс", 1994.
12. Цветаева М. Чужому // Новый мир. 1998. №6.
13. Цветаева М. Театр. – М.: Искусство, 1988.
14. Цветаева М. Об искусстве. – М.: Искусство, 1991.
15. Цветаева М. Из литературного наследия // Октябрь. 1987. №7.
16. Цветаева М. Из письма А. Берг. Цит. по: Саакянц А. Последняя Франция// Вл. 1992. №3. С.31.
17. Шопенгауэр А. Собр. соч.: В 5т. – М.: Моск. клуб, 1992. Т.1.: Мир как воля и представление.
18. Юнг К.Г. Душа и миф: шесть архетипов. – Киев – М.: Порт-Рояль – Совершенство, 1997.
Страницы: 1 2