Философия времени и земли в лирике Максимилиана Волошина

 
Фаритов Вячеслав Тависович
 
 
 
Аннотация. Предметом исследования предлагаемой статьи являются философские аспекты поэтического творчества М. Волошина. Основное внимание автор сосредотачивает на проблеме времени, истории, материи и земли в системе философского и поэтического мировоззрения поэта. В исследовании указывается на связь философских мотивов лирики М. Волошина с такими мыслителями, как Ж. Делез, Ж. Деррида, Р. Штейнер, Гераклит и Фалес. Особое внимание уделяется выявлению параллелей взглядов М. Волошина с философскими идеями Ф. Ницше. В статье используются базовые методологические принципы и установки философского анализа художественного текста, сравнительного литературоведения и деконструктивизма. Основным вкладом автора в исследование темы является философский анализ таких образов-концептов поэтического мира М. Волошина, как время, мгновение, след, рана, знак, свиток, материя и земля. Новизна исследования заключается в экспликации идеи вечного возвращения Ф. Ницше в системе философского мировоззрения поэта.
 
  
Философия времени Максимилиана Волошина очерчивается такими образами-концептами, как свиток, знак, рана, след, морщина, письмо: «На живом каждое пережитое мгновение отмечает свой знак. Новая морщина у глаза, новая складка в углах губ, новая прядь седины в волосах, шрам на коре дерева, годичное кольцо в разрезе ствола, стертая ступень на крыльце, выбитый камень в стене дома, водомоина на скате холма, выветрившийся зубец скалы на гряде гор – все это письмена времени, знаки ранящих мгновений. Из этих знаков складывается индивидуальное лицо человека, предмета, местности, страны. Везде есть свиток, который можно развернуть и прочесть в нем историю жизни» [1, С. 312]. Время – мгновение бытия, мгновение, которое исчезает, вытесняется последующим мгновением. Но мгновения не проходят бесследно, не уходят в небытие. Время вписывается в материю, оставляет на нем свои неизгладимые следы – складки и морщины. Эти следы являются ранами существования – чтобы вписаться в материю мгновения должны наносить глубокие раны – одну за другой, как можно глубже врезаться в жизнь, оставляя неизгладимые шрамы. «Дух есть жизнь, которая сама режет по живому: своим собственным страданием увеличивает она собственное знание, – знали ли вы уже это?» – скажет Ф. Ницше [2, С. 108]. Эти следы, оставленные ранящими мгновениями, являются одновременно знаками – они несут смысловую нагрузку, они могут быть не просто восприняты в своем наличии, но и прочитаны, осмыслены. Вместе эти знаки-раны, знаки-следы образуют письмена – письмена времени. Так время пишет свою летопись на всем существующем: на камне, на человеке, на земле. Новые письмена накладываются поверх старых, скрывают под собой старые. Так образуется свиток – форма, в которой хранятся письмена тысячелетий.
 
Свитком писем времени являются и наше сознание и наше тело, наш мозг и наша нервная система: «Наше «я» – свиток. Наше тело – летопись мира. Оно есть точный отпечаток всей нашей эволюции во вселенной. Искрой сознания освещены только самые последние строки этого гигантского свитка. Если бы мы могли развернуть его, то в извилинах нашего мозга раскрылась бы вся человеческая история; если бы мы смогли пройти сознанием по всем разветвлениям нашей нервной системы, то мы бы узнали изнутри историю царства позвоночных, в кровеносной системе угадали бы волны, течения, приливы и отливы древнего океана – праотца жизни, в строении костного нашего остова нам открылась бы вся геологическая история земного шара, а еще глубже, в плодотворящих и оплодотворяемых клеточках, мы открыли бы кружения солнца и пляски вселенных. И надо сказать, что все факты внешнего опыта и исследования становятся для нас творческими и живыми лишь тогда, когда мы, хотя бы смутно, нащупаем их место в этой летописи внутреннего «я» [3, С. 249]. В приведенном отрывке Волошин устанавливает не образное, не символическое, но материальное и физическое, физико-физиологическое соответствие между структурой человеческого сознания и тела и эволюцией вселенной. Вся история космического, физического и биологического существования – от образования галактик и солнечных систем, от формирования геологической поверхности земли и возникновения океанов, от развития живых организмов – вся эта единая цепь вписана в организм и психику человека. Человек сам является звеном – и отнюдь не завершающим – этой цепи. И человек может понять все эти знаки-раны, может прочесть все эти письмена времени, он может развернуть гигантский свиток и проникнуть в самую глубь истории земли и мира. Эта история, эта летопись никуда не исчезла – она всегда присутствует в свернутом виде в каждой конфигурации актуальных мгновений. Но летопись эта свернута – в свиток – и погребена, забыта под знаками настоящего, которые образуют поверхность нашего сознания. Для нас летопись времени остается бессознательной, она и есть то, что образует наше бессознательное, составляет его содержание. Мировая история – как история вселенной, как история земной поверхности, – материя, испещренная знаками времени, ждет того, кто развернет этот свиток: «Земля ждет Освободителя, который бы расколдовал ее, преобразив в творческом сновидении, освободил от древних уз» [1, С. 321]. Так формируется еще один значимый компонент философского мировоззрения М. Волошина: представление о творческом акте, как о проникновении вглубь мирового свитка, как об освобождении погребенных в слоях материи и времени знаков-следов, преобразовании их путем перевода в настоящее, осознанное и актуальное. Как скажет Ницше: «Спасти минувших и преобразовать всякое «было» в «так хотел я» – лишь это назвал бы я избавлением! Спасти прошлое в человеке и преобразовать все, что «было», пока воля не скажет: «Но так хотела я! Так захочу я» [2, С. 146, 221].
 
Такова в общих чертах философия времени и материи М. Волошина. Только во второй половине ХХ столетия во французском постструктурализме появятся основательные теоретические разработки прочувствованных и промысленных русским поэтом концептуальных образов. Феномен складки будет разработан Ж. Делезом [4, 5]. Концепты письма и следа займут центральное место в проекте грамматологии и деконструкции Ж. Деррида [6]. Из представителей западной философской мысли на становление взглядов самого Волошина повлияли, в частности, труды А. Бергсона и Р. Штейнера. (Учение Бергсона также оказало влияние на Ж. Делеза [7]). Значительную роль в формировании мировоззрения поэта сыграл Ф. Ницше [8, 9, 10].
 
Без учета философских воззрений Волошина невозможно проникнуть в глубинное содержание его поэтического наследия. С другой стороны, именно в поэзии его философия времени и материи находит свое адекватное и живое воплощение.
 
В наиболее отчетливой форме проблема времени заявляется в цикле «Когда время останавливается». Например, в стихотворении 1904 года, открывающем цикл, поэт предпринимает попытку непосредственного осмысления времени:
 
Тесен мой мир. Он замкнулся в кольцо.
Вечность лишь изредка блещет зарницами.
Время порывисто дует в лицо.
Годы несутся огромными птицами.
 
Клочья тумана – вблизи... вдалеке...
Быстро текут очертанья.
Лампу Психеи несу я в руке –
Синее пламя познанья.
 
В безднах скрывается новое дно.
Формы и мысли смесились.
Все мы уж умерли где-то давно...
Все мы еще не родились.
 
Первая строфа переполнена словами, несущими значительную философскую смысловую нагрузку: мир, кольцо, вечность, время, годы. Мир замыкается в кольцо повторений уже бывших форм – мир не бесконечен, но замкнут, ограничен, «тесен». Однако в этом замкнутом кольце повторений и заключается вечность – вечность мирового цикла, вечность становления, которое всегда должно начинаться сызнова и проходить те же формы. Возможность увидеть вечность в потоке времени, уловить сам ход времени как становящуюся вечность – такая возможность выпадает человеку лишь в особые мгновения его бытия. Поэтому: «Вечность лишь изредка блещет зарницами». Но для того, кто проник в тайну времени, меняются все представления о существовании. Мир утрачивает характер фиксированного и самотождественного бытия и раскрывается как становление форм: «Быстро текут очертанья». Собственная экзистенция теперь ощущается как синее пламя, которое проносится сквозь клочья тумана сменяющих друг друга и колеблющихся очертаний. Из этого пункта рождается идея вечного возвращения: «В безднах скрывается новое дно». У бездны времени есть дно – новое начало мирового цикла становления, повторение того же самого. Поэтому: «Все мы уж умерли где-то давно... // Все мы еще не родились». Все уже было, и все будет вновь, еще раз – и до бесконечности.
 
Во втором стихотворении цикла мы находим продолжение тех же самых идей:
 
Быть заключенным в темнице мгновенья,
Мчаться в потоке струящихся дней.
В прошлом разомкнуты древние звенья,
В будущем смутные лики теней.
 
Гаснуть словами в обманных догадках,
Дымом кадильным стелиться вдали.
Разум запутался в траурных складках,
Мантия мрака на безднах земли.
 
Тени Невидимых жутко громадны,
Неосязаемо близки впотьмах.
Память – неверная нить Ариадны –
Рвется в дрожащих руках.
 
Время свергается в вечном паденьи,
С временем падаю в пропасти я.
Сорваны цепи, оборваны звенья –
Смерть и Рожденье – вся нить бытия.
 
В первой строфе представлено экзистенциальное решение, выбор своего собственного бытия. Именно так поэт и хочет быть: в темнице мгновения, в потоке дней. Он не ищет той вечности, которая была бы противопоставлена времени и становлению, его не привлекает неизменное и неподвижное бытие, вневременное царство идей. Он утверждает не безвременную вечность, но вечность становления, вечность самого времени. Жить – значит постоянно падать в пропасти вместе со временем. И снова возвращаться к существованию: «Смерть и Рожденье – вся нить бытия». Последний стих представляет собой цитату из гетевского «Фауста»:
 
В буре деяний, в волнах бытия
Я подымаюсь,
Я опускаюсь...
Смерть и рожденье –
Вечное море;
Жизнь и движенье
В вечном просторе...
Так на станке проходящих веков
Тку я живую одежду богов [11, С. 25].
 
В стихах Гете также утверждается становление, речь идет о единстве становления и вечности. Аналогичную идею мы находим в ницшевском «Заратустре»: «Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия» [2, С. 222].
 
У Волошина тот же посыл – через время прийти к вечности, которая сама является временем и становлением:
 
По ночам, когда в тумане
Звезды в небе время ткут,
Я ловлю разрывы ткани
В вечном кружеве минут.
Я ловлю в мгновенья эти,
Как свивается покров
Со всего, что в формах, в цвете,
Со всего, что в звуке слов.
 
Это значимая и заслуживающая внимания попытка поэта проникнуть в тайну времени непосредственно, решить проблему сразу – взять быка за рога. Однако в этих стихах недостает материальности, недостает земли, которая хранит в своих свитках знаки и раны мгновений. Произведения этого посвященного времени цикла слишком отвлечены, абстрактны и риторичны в своем стремлении ухватить бестелесное. С наибольшей силой философское мировоззрение Волошина воплощается в стихах, посвященных земле:
 
Быть черною землей. Раскрыв покорно грудь,
Ослепнуть в пламени сверкающего ока,
И чувствовать, как плуг, вонзившийся глубоко
В живую плоть, ведет священный путь.
 
Под серым бременем небесного покрова
Пить всеми ранами потоки темных вод.
Быть вспаханной землей... И долго ждать, что вот
В меня сойдет, во мне распнется Слово.
 
Быть Матерью-Землей. Внимать, как ночью рожь
Шуршит про таинства возврата и возмездья,
И видеть над собой алмазных рун чертеж:
По небу черному плывущие созвездья.
 
Сочетание «быть землей» в различных вариациях повторяется в каждой из трех строф стихотворения – на манер заклинания. Поэт заклинает самого себя: быть землей, быть материальным, телесным. Это, в общем, элемент антропософского учения, согласно которому задача духа не в отделении от тела, но в проработке всего материального, телесного и земного [12]. Плоть должна быть одухотворена, преобразована светом мысли и сознания. Для этого дух должен стать самой плотью и испытать все, что присущее ее способу существования: глухие и смутные порывы, ранения, страдания, смерть и возрождение. Все это описано в истории жизни и смерти Христа – в последнем стихе второй строфы дана непосредственная отсылка к этому мотиву распятия воплотившегося Слова-Логоса. И одновременно, поворот западной философии к телу (не к абстрактному понятию материи материалистов различного толка, но именно к телесности, к земле и плоти) был осуществлен в учении Ф. Ницше: «Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах!» [12, С. 14].
 
В данном стихотворении время уже не заявлено тематически: поэт не употребляет здесь слов «вечность», «мгновение», «годы». И, тем не менее, время является центральным мотивом рассматриваемого текста. Время представлено здесь уже не непосредственно, но в характерных для творчества Волошина образах-концептах, которые и делают его оригинальным мыслителем и поэтом. Время – это плуг, вонзающийся в земную плоть и ведущий свой путь (ср. у О. Мандельштама: «Время вспахано плугом, // И роза землею была»). Плоть – живая, но жизнь немыслима без боли и страданий. Время – это потоки темных вод, которые вспаханная земля пьет своими отверстыми ранами. Время – это плывущие по небу созвездья, оставляющие на небе следы-письмена – чертеж алмазных рун. И время – это восходящая в поле рожь, которая говорит «про таинства возврата и возмездья». Перед нами уже не абстрактное время, не отвлеченная философская категория, но время телесное, совершающее свое движение в материальных телах и оставляющее на них свои следы-раны – знаки-письмена.
 
В стихах цикла «Киммерийские сумерки» поэт развивает тему земли и времени. В стихотворении «Полынь» скалы и холмы пронизаны внутренним порывом становления:
 
В гранитах скал – надломленные крылья.
Под бременем холмов – изогнутый хребет.
Земли отверженной – застывшие усилья.
Уста Праматери, которым слова нет!
 
Смысл данных строк не в том, что разыгравшееся воображение поэта видит в земном ландшафте фигуры птиц и зверей. Речь здесь идет о геологической истории: лицо земли хранит в себе следы работы времени. Время подобно скульптору, обрабатывающему камень. В самом камне раскрывается стремление к форме, к движению, к жизни, к свету и сознанию. В камне, в очертаниях ландшафта, в становлении геологической поверхности – начало истории, первые попытки самопреодоления – стремление созидать дальше самого себе. Следы этих застывших порывов поэт находит в самом себе, в своем собственном я:
 
Дитя ночей призывных и пытливых,
Я сам – твои глаза, раскрытые в ночи
К сиянью древних звезд, таких же сиротливых,
Простерших в темноту зовущие лучи.
 
В человеке – такой же нереализованный порыв к становлению за пределы самого себя, за пределы своей собственной ограниченности, своей слепоты и немоты – к сиянью звезд. В человеке есть прошлое и будущее. Прошлое – в окаменевших земных ландшафтах. Будущее – в зовущих лучах древних звезд. И одновременно – сиянье звезд является прошлым, еще более глубоким и древним, чем формирование земной поверхности. В этом пункте прошлое и будущее сходятся, границы между временными модусами начинают стираться. Будущее – это наиболее удаленное прошлое, то, что уже было много тысяч и миллионов лет назад, это исток, к которому мы снова вернемся. Будущее – это то, что уже было когда-то очень давно.
 
Волошин мыслит космическими масштабами: его время – это время движения звездных систем, его пространство – это пространство созвездий и галактик. Но этот космический масштаб вписан в масштаб земной поверхности и человеческого духа. Так сознание оказывается расширено и углублено до истории Вселенной:
 
Я сам – уста твои, безгласные как камень!
Я тоже изнемог в оковах немоты.
Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень,
Незрячий и немой, бескрылый, как и ты.
 
В данной строфе мы находим значимую оппозицию: противоречие между камнем и огнем, между землей и солнцем. Это фундаментальная философская оппозиция становления и ставшего. Пламя солнца – гераклитовский огонь – вечное движение становление, зарождение. Это также гераклитовский Логос, слово [13, С. 21-22]. Камень – предельное выражение ставшего, застывшего, неподвижного, безгласного. Но ставшее есть результат становления, потухший огонь, застывшее слово. В самом ставшем есть становящееся, которое рвется за свои собственные пределы, прочь из собственных оков – к свету, пламени и слову. У скал – надломленные крылья, человек – бескрылый, как земля в своем не воплотившемся стремлении. Но ничто еще не завершено – время продолжает свою работу, и неосуществленные в камне порывы стремятся найти свое воплощение в духе человека.
 
Противоречие между становлением и ставшим представлено также в стихотворении «Старинным золотом и желчью напитал…» этого же цикла. В камне тот же порыв к форме, к жизни:
 
А груды валунов и глыбы голых скал
В размытых впадинах загадочны и хмуры.
В крылатых сумерках – намеки и фигуры...
Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал,
 
Вот холм сомнительный, подобный вздутым ребрам.
Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром?
Кто этих мест жилец: чудовище? титан?
 
В своих первых стремлениях к созиданию земля рождает чудовищ и титанов. На этом фоне стесненной и окаменевшей воли разворачивается свободное движение океана:
 
Здесь душно в тесноте... А там – простор, свобода,
Там дышит тяжело усталый Океан
И веет запахом гниющих трав и йода.
 
Теперь камню противополагается не огонь, но вода. В предыдущем стихотворении имплицитно присутствовал Гераклит, здесь неявно оживает тень Фалеса. Мировой океан – источник становления, источник жизни. Это само время, чреватое будущим, еще не воплотившееся в фиксированных и устойчивых формах. Это нереализованный потенциал, возможность дальнейшего движения, новых творческих усилий. Это – воля к власти как воля к организации хаоса. Застывшая в камне воля еще сохраняет свою свободу в движении океана и находит свое продолжение в духе человека.
 
История человека – продолжение истории геологической поверхности, дальнейшее развитие первых творческих порывов земли. Описание этой истории дано в стихотворении 1919 года «Пустыня». Начало стихотворения напоминает пушкинского «Пророка»:
 
И я был сослан в глубь степей.
И я изведал мир огромный
В дни страннической и бездомной
Пытливой юности моей.
 
В пустыне совершается превращение, духовное прозрение героя. Пророк Пушкина внимает звукам небесных сфер и природы, герой стихов Волошина прозревает начало истории человеческих народов:
 
И, нисходя по склонам горным,
Селился первый человек
Вдоль по теченьям синих рек,
По топким заводям озерным.
 
И оставлял на дне степей
Меж чернобыльника и чобра
Быков обугленные ребра
И камни грубых алтарей.
 
Человечество начинает свой исторический путь во взаимодействии с земным ландшафтом: здесь оно находит себе пристанище, здесь оно находит себе пищу, здесь зарождаются первые религиозные культы. Сама культура – продолжение творческих усилий геологической поверхности.
 
Во время странствия по пустыне древнее историческое прошлое пробуждается, оживает в памяти героя:
 
Как незапамятно и строго
Звучал из глубины веков
Глухой пастуший голос рога
И звон верблюжьих бубенцов,
 
Когда, овеянный туманом,
Сквозь сон миражей и песков,
Я шел с ленивым караваном
К стене непобедимых льдов.
 
Следует обратить внимание на переход между строфами. Обе строфы – шестая и седьмая – представляют собой одно сложноподчиненное предложение. Но в шестой строфе говорится о древних временах человеческой истории («из глубины веков») – здесь продолжается повествование о жизни первого человека, начатое в предыдущих строфах. В седьмой строфе происходит резкое переключение временных пластов: здесь речь уже идет о настоящем, о времени странствования героя по бескрайним степным просторам. Получается, что содержание шестой строфы относится не к прошлому, а к настоящему. Это в настоящем времени звучат «пастуший голос рога и звон верблюжьих бубенцов». Но звучат они все-таки из глубины веков. Прошлое проникает в настоящее, присутствует в настоящем, само настоящее – продолжение прошлого, в нем хранятся его следы. Настоящее – это свиток, хранящий знаки прошлого.
 
Такой опыт, приобретенный во время странствия «по расплавленным пустыням», существенно меняет представление о времени. Время перестает мыслиться в качестве линии. Вместо этого появляется образ звездного дерева времен:
 
А по ночам в лучистой дали
Распахивался небосклон,
Миры цвели и отцветали
На звездном дереве времен.
 
Время не однородно и не линейно, времен множество и вес они одновременно присутствую на космическом дереве, цветут и отцветают, и возвращаются вновь.
Идея присутствия прошлых исторических эпох в настоящем представлена в стихотворении 1913 года:
 
В янтарном забытьи полуденных минут
С тобою схожие проходят мимо жены...
В душе взволнованной торжественно поют
Фанфары Тьеполо и флейты Джиорджьоне.
И пышный снится сон: и лавры, и акант
По мраморам террас, и водные аркады,
И парков замкнутых душистые ограды
Из горьких буксусов и плющевых гирлянд.
Сменяя тишину веселым звоном пира,
Проходишь ты, смеясь, средь перьев и мечей,
Средь скорбно-умных лиц и блещущих речей
Шутов Веласкеса и дураков Шекспира...
Но я не вижу их... Твой утомленный лик
Сияет мне один на фоне Ренессанса,
На дымном золоте испанских майолик,
На синей зелени персидского фаянса.
 
Привычное течение времени здесь остановлено, настоящее превращается в распахнутые двери, сквозь которые проходит свет прошлых времен. Образ жены оказывается умноженным во временной перспективе – подобно взаимному отражению поднесенных друг к другу зеркал. Последний стих первой строфы дает указание на культурно-исторический контекст: имеется в виду итальянская живопись периода Высокого Возрождения (Джиорджьоне) и барокко (Тьеполо). Второй стих посредством упоминания элементов архитектуры и характерной растительности погружает нас в Италию прошедших исторических эпох. Это Италия периода расцвета художественного творчества, Италия, о которой мечтали Моцарт и Пушкин (хотя никогда там не были). В третьем стихе снова появляется образ женщины, обозначенный личным местоимением второго лица. При этом происходит перемена субъекта деятельности: в первом стихе глагол «проходят» относился к схожим женам, здесь проходит сама героиня. Но проходит она уже не в настоящем, а сквозь пышный колорит давно прошедшей эпохи. Но эта эпоха продолжает жить, продолжает цвести пышным цветом в настоящем. В последнем стихе третьей строфы снова появляются два имени собственных, которые расширяют культурно-историческое аллюзивное поле стихотворения. Четвертая строфа открывается отрицанием: «Но я не вижу их…». Данное отрицание означает сознательный отказ – в значении «я не хочу их видеть». Если в первой строфе утверждалась множественность, то здесь именно эта множественность подвергается отрицанию и утверждается единичность – единичность субъекта, единичность женского образа. Но это такая единичность, которая вбирает в себя множественность (всех тех «схожих» жен, что изображались на полотнах мастеров прежних времен) и через которую раскрываются культурные пласты прошлого. Женский лик становится концентрированным выражением блеска и величия былых времен. Обращает на себя внимание словосочетание «утомленный лик». Это традиционная характеристика иконописного образа (ср. из другого стихотворения Волошина: «Моя земля хранит покой, // Как лик иконы изможденный»). Так образ жены углубляется и расширяется до образа Богоматери (столь часто изображавшейся на полотнах художников эпохи Ренессанса). Нечто подобное в поэзии предпринимал Пушкин, сравнивший свою избранницу с Мадонной. Так происходит возвращение когда-то бывшего в настоящем – через женщину-аниму, оживляющей в душе поэта глубинные пласты времени и существования.
 
Эта же идея обнаружения культурно-исторического прошлого в настоящем представлена в другом стихотворении Волошина:
 
Ты живешь в молчаньи темных комнат
Средь шелков и тусклой позолоты,
Где твой взгляд несут в себе и помнят
Зеркала, картины и киоты.
 
Смотрят в душу строгие портреты...
Речи книг звучат темно и разно...
Любишь ты вериги и запреты,
Грех молитв и таинства соблазна.
 
И тебе мучительно знакомы
Сладкий дым бензоя, запах нарда,
Тонкость рук у юношей Содомы,
Змийность уст у женщин Леонардо...
 
Сквозь зарисовку предметов быта начинает проступать другое время. Портреты и книги оживают: они смотрят, они говорят, они являются свитками, живыми хранителями знаков времени. Замкнутое пространство темных комнат постепенно расширяется – благодаря появлению во второй строфе слов, относящихся к книжной, церковной лексике (вериги, таинства). В третьей строфе происходит полное преобразование пространственно-временных координат: благодаря бензою и нарду раскрывается пространство храма, а через юношей Содомы и женщин Леонардо оживают исторические эпохи прошлого.
 
«Запах нарда» заставляет вспомнить одно стихотворение Пушкина:
 
Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный;
Чистый ключ у ней с горы
Не бежит запечатленный.
У меня плоды блестят
Наливные, золотые;
У меня бегут, шумят
Воды чистые, живые.
Нард, алой и киннамон
Благовонием богаты:
Лишь повеет аквилон,
И закаплют ароматы.
 
Здесь тот же медитативный настрой, то же изобилие благовоний и ароматов, то же характерное употребление книжной лексики. Возвращается что-то до боли знакомое, то, что всегда уже было и всегда присутствует здесь, в настоящий момент.
 
Вместе с тем философское мировоззрение Волошина не предполагает декадентского бегства от настоящего в отдаленное прошлое. Поэт принимает свое время как собственный, лично сделанный выбор – на манер ницшевского amor fati:
 
Я не сам ли выбрал час рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?
 
Одновременно с этим героическим принятием судьбы поэту знакомы моменты, когда время останавливается и миг настоящего – преходящий миг – становится равен вечности:
 
Фиалки волн и гиацинты пены
Цветут на взморье около камней.
Цветами пахнет соль... Один из дней,
Когда не жаждет сердце перемены
И не торопит преходящий миг,
Но пьет так жадно златокудрый лик
Янтарных солнц, просвеченных сквозь просинь.
Такие дни под старость дарит осень.
 
Это философия вечного возвращения, выраженная в поэтической форме. Вечность присутствует в мгновении – достигнуто наивысшее утверждение существования.
 
Таковы основные черты сложной и многогранной философии М. Волошина, представленной в его лирическом наследии.
 
 
 
БИБЛИОГРАФИЯ:
 
 
 
1.  Волошин М. А. Константин Богаевский // Лики творчества / М.А. Волошин. – Л.: Наука, 1988. – С. 312-324.
 
2. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого // Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 4: Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого / Ф. Ницше. – М.: Культурная революция, 2007. – 432 с.
 
3. Волошин М. А. Театр как сновидение // Лики творчества / М.А. Волошин. – Л.: Наука, 1988. – С. 349-356.
 
4. Делез Ж. Складка. Лейбниц и барокко / Ж. Делез. – М.: Логос, 1997. – 264 с.
 
5. Делёз Ж. Логика смысла / Делёз Ж. – М.: Академический проект, 2011. – 472 с.
 
6. Деррида Ж. О грамматологии / Ж. Деррида. – М.: AdMarginem, 2000. – 512 с.
 
7. Делёз Ж. Бергсонизм // Эмпиризм и субъективность: опыт о человеческой природе по Юму. Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсонизм. Спиноза / Ж. Делез. – М.: ПЕР СЕ, 2001. – С. 229-325.
 
8. Бонецкая Н.К. Боги Греции в России // Вопросы философии. – 2006. – № 7. – С. 113-128.
 
9. Заяц С.М. Миф и библия в творчестве М. Волошина / С.М. Заяц. – Стерлитамак: Стерлитамакская государственная педагогическая академия им. Зайнаб Биишевой, 2010. – 175 с.
 
10. Пинаев С.М. Максимилиан Волошин или себя забывший бог / С.М. Пинаев. – М.: Молодая гвардий, 2005. – 462 с.
 
11. Гете И.В. Фауст / И.В. Гете. Перевод Н.А. Холодковского. – СПб.: Кристалл, 2001. – 408 с.
 
12. Белый А. Душа самосознающая / А. Белый. Душа самосознающая. – М.: Канон+, 1999. – 560 с.
 
13. Трубецкой С. Учение о Логосе в его истории: Философско-историческое исследование / С. Трубецкой. – М.: Фолио, 2000. – 656 с.
 

 

Философия времени и земли в лирике Максимилиана Волошина

 
Фаритов Вячеслав Тависович
 
 
 
Аннотация. Предметом исследования предлагаемой статьи являются философские аспекты поэтического творчества М. Волошина. Основное внимание автор сосредотачивает на проблеме времени, истории, материи и земли в системе философского и поэтического мировоззрения поэта. В исследовании указывается на связь философских мотивов лирики М. Волошина с такими мыслителями, как Ж. Делез, Ж. Деррида, Р. Штейнер, Гераклит и Фалес. Особое внимание уделяется выявлению параллелей взглядов М. Волошина с философскими идеями Ф. Ницше. В статье используются базовые методологические принципы и установки философского анализа художественного текста, сравнительного литературоведения и деконструктивизма. Основным вкладом автора в исследование темы является философский анализ таких образов-концептов поэтического мира М. Волошина, как время, мгновение, след, рана, знак, свиток, материя и земля. Новизна исследования заключается в экспликации идеи вечного возвращения Ф. Ницше в системе философского мировоззрения поэта.
 
 
 
 
Философия времени Максимилиана Волошина очерчивается такими образами-концептами, как свиток, знак, рана, след, морщина, письмо: «На живом каждое пережитое мгновение отмечает свой знак. Новая морщина у глаза, новая складка в углах губ, новая прядь седины в волосах, шрам на коре дерева, годичное кольцо в разрезе ствола, стертая ступень на крыльце, выбитый камень в стене дома, водомоина на скате холма, выветрившийся зубец скалы на гряде гор – все это письмена времени, знаки ранящих мгновений. Из этих знаков складывается индивидуальное лицо человека, предмета, местности, страны. Везде есть свиток, который можно развернуть и прочесть в нем историю жизни» [1, С. 312]. Время – мгновение бытия, мгновение, которое исчезает, вытесняется последующим мгновением. Но мгновения не проходят бесследно, не уходят в небытие. Время вписывается в материю, оставляет на нем свои неизгладимые следы – складки и морщины. Эти следы являются ранами существования – чтобы вписаться в материю мгновения должны наносить глубокие раны – одну за другой, как можно глубже врезаться в жизнь, оставляя неизгладимые шрамы. «Дух есть жизнь, которая сама режет по живому: своим собственным страданием увеличивает она собственное знание, – знали ли вы уже это?» – скажет Ф. Ницше [2, С. 108]. Эти следы, оставленные ранящими мгновениями, являются одновременно знаками – они несут смысловую нагрузку, они могут быть не просто восприняты в своем наличии, но и прочитаны, осмыслены. Вместе эти знаки-раны, знаки-следы образуют письмена – письмена времени. Так время пишет свою летопись на всем существующем: на камне, на человеке, на земле. Новые письмена накладываются поверх старых, скрывают под собой старые. Так образуется свиток – форма, в которой хранятся письмена тысячелетий.
 
Свитком писем времени являются и наше сознание и наше тело, наш мозг и наша нервная система: «Наше «я» – свиток. Наше тело – летопись мира. Оно есть точный отпечаток всей нашей эволюции во вселенной. Искрой сознания освещены только самые последние строки этого гигантского свитка. Если бы мы могли развернуть его, то в извилинах нашего мозга раскрылась бы вся человеческая история; если бы мы смогли пройти сознанием по всем разветвлениям нашей нервной системы, то мы бы узнали изнутри историю царства позвоночных, в кровеносной системе угадали бы волны, течения, приливы и отливы древнего океана – праотца жизни, в строении костного нашего остова нам открылась бы вся геологическая история земного шара, а еще глубже, в плодотворящих и оплодотворяемых клеточках, мы открыли бы кружения солнца и пляски вселенных. И надо сказать, что все факты внешнего опыта и исследования становятся для нас творческими и живыми лишь тогда, когда мы, хотя бы смутно, нащупаем их место в этой летописи внутреннего «я» [3, С. 249]. В приведенном отрывке Волошин устанавливает не образное, не символическое, но материальное и физическое, физико-физиологическое соответствие между структурой человеческого сознания и тела и эволюцией вселенной. Вся история космического, физического и биологического существования – от образования галактик и солнечных систем, от формирования геологической поверхности земли и возникновения океанов, от развития живых организмов – вся эта единая цепь вписана в организм и психику человека. Человек сам является звеном – и отнюдь не завершающим – этой цепи. И человек может понять все эти знаки-раны, может прочесть все эти письмена времени, он может развернуть гигантский свиток и проникнуть в самую глубь истории земли и мира. Эта история, эта летопись никуда не исчезла – она всегда присутствует в свернутом виде в каждой конфигурации актуальных мгновений. Но летопись эта свернута – в свиток – и погребена, забыта под знаками настоящего, которые образуют поверхность нашего сознания. Для нас летопись времени остается бессознательной, она и есть то, что образует наше бессознательное, составляет его содержание. Мировая история – как история вселенной, как история земной поверхности, – материя, испещренная знаками времени, ждет того, кто развернет этот свиток: «Земля ждет Освободителя, который бы расколдовал ее, преобразив в творческом сновидении, освободил от древних уз» [1, С. 321]. Так формируется еще один значимый компонент философского мировоззрения М. Волошина: представление о творческом акте, как о проникновении вглубь мирового свитка, как об освобождении погребенных в слоях материи и времени знаков-следов, преобразовании их путем перевода в настоящее, осознанное и актуальное. Как скажет Ницше: «Спасти минувших и преобразовать всякое «было» в «так хотел я» – лишь это назвал бы я избавлением! Спасти прошлое в человеке и преобразовать все, что «было», пока воля не скажет: «Но так хотела я! Так захочу я» [2, С. 146, 221].
 
Такова в общих чертах философия времени и материи М. Волошина. Только во второй половине ХХ столетия во французском постструктурализме появятся основательные теоретические разработки прочувствованных и промысленных русским поэтом концептуальных образов. Феномен складки будет разработан Ж. Делезом [4, 5]. Концепты письма и следа займут центральное место в проекте грамматологии и деконструкции Ж. Деррида [6]. Из представителей западной философской мысли на становление взглядов самого Волошина повлияли, в частности, труды А. Бергсона и Р. Штейнера. (Учение Бергсона также оказало влияние на Ж. Делеза [7]). Значительную роль в формировании мировоззрения поэта сыграл Ф. Ницше [8, 9, 10].
 
Без учета философских воззрений Волошина невозможно проникнуть в глубинное содержание его поэтического наследия. С другой стороны, именно в поэзии его философия времени и материи находит свое адекватное и живое воплощение.
 
В наиболее отчетливой форме проблема времени заявляется в цикле «Когда время останавливается». Например, в стихотворении 1904 года, открывающем цикл, поэт предпринимает попытку непосредственного осмысления времени:
 
Тесен мой мир. Он замкнулся в кольцо.
Вечность лишь изредка блещет зарницами.
Время порывисто дует в лицо.
Годы несутся огромными птицами.
 
Клочья тумана – вблизи... вдалеке...
Быстро текут очертанья.
Лампу Психеи несу я в руке –
Синее пламя познанья.
 
В безднах скрывается новое дно.
Формы и мысли смесились.
Все мы уж умерли где-то давно...
Все мы еще не родились.
 
Первая строфа переполнена словами, несущими значительную философскую смысловую нагрузку: мир, кольцо, вечность, время, годы. Мир замыкается в кольцо повторений уже бывших форм – мир не бесконечен, но замкнут, ограничен, «тесен». Однако в этом замкнутом кольце повторений и заключается вечность – вечность мирового цикла, вечность становления, которое всегда должно начинаться сызнова и проходить те же формы. Возможность увидеть вечность в потоке времени, уловить сам ход времени как становящуюся вечность – такая возможность выпадает человеку лишь в особые мгновения его бытия. Поэтому: «Вечность лишь изредка блещет зарницами». Но для того, кто проник в тайну времени, меняются все представления о существовании. Мир утрачивает характер фиксированного и самотождественного бытия и раскрывается как становление форм: «Быстро текут очертанья». Собственная экзистенция теперь ощущается как синее пламя, которое проносится сквозь клочья тумана сменяющих друг друга и колеблющихся очертаний. Из этого пункта рождается идея вечного возвращения: «В безднах скрывается новое дно». У бездны времени есть дно – новое начало мирового цикла становления, повторение того же самого. Поэтому: «Все мы уж умерли где-то давно... // Все мы еще не родились». Все уже было, и все будет вновь, еще раз – и до бесконечности.
 
Во втором стихотворении цикла мы находим продолжение тех же самых идей:
 
Быть заключенным в темнице мгновенья,
Мчаться в потоке струящихся дней.
В прошлом разомкнуты древние звенья,
В будущем смутные лики теней.
 
Гаснуть словами в обманных догадках,
Дымом кадильным стелиться вдали.
Разум запутался в траурных складках,
Мантия мрака на безднах земли.
 
Тени Невидимых жутко громадны,
Неосязаемо близки впотьмах.
Память – неверная нить Ариадны –
Рвется в дрожащих руках.
 
Время свергается в вечном паденьи,
С временем падаю в пропасти я.
Сорваны цепи, оборваны звенья –
Смерть и Рожденье – вся нить бытия.
 
В первой строфе представлено экзистенциальное решение, выбор своего собственного бытия. Именно так поэт и хочет быть: в темнице мгновения, в потоке дней. Он не ищет той вечности, которая была бы противопоставлена времени и становлению, его не привлекает неизменное и неподвижное бытие, вневременное царство идей. Он утверждает не безвременную вечность, но вечность становления, вечность самого времени. Жить – значит постоянно падать в пропасти вместе со временем. И снова возвращаться к существованию: «Смерть и Рожденье – вся нить бытия». Последний стих представляет собой цитату из гетевского «Фауста»:
 
В буре деяний, в волнах бытия
Я подымаюсь,
Я опускаюсь...
Смерть и рожденье –
Вечное море;
Жизнь и движенье
В вечном просторе...
Так на станке проходящих веков
Тку я живую одежду богов [11, С. 25].
 
В стихах Гете также утверждается становление, речь идет о единстве становления и вечности. Аналогичную идею мы находим в ницшевском «Заратустре»: «Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия» [2, С. 222].
 
У Волошина тот же посыл – через время прийти к вечности, которая сама является временем и становлением:
 
По ночам, когда в тумане
Звезды в небе время ткут,
Я ловлю разрывы ткани
В вечном кружеве минут.
Я ловлю в мгновенья эти,
Как свивается покров
Со всего, что в формах, в цвете,
Со всего, что в звуке слов.
 
Это значимая и заслуживающая внимания попытка поэта проникнуть в тайну времени непосредственно, решить проблему сразу – взять быка за рога. Однако в этих стихах недостает материальности, недостает земли, которая хранит в своих свитках знаки и раны мгновений. Произведения этого посвященного времени цикла слишком отвлечены, абстрактны и риторичны в своем стремлении ухватить бестелесное. С наибольшей силой философское мировоззрение Волошина воплощается в стихах, посвященных земле:
 
Быть черною землей. Раскрыв покорно грудь,
Ослепнуть в пламени сверкающего ока,
И чувствовать, как плуг, вонзившийся глубоко
В живую плоть, ведет священный путь.
 
Под серым бременем небесного покрова
Пить всеми ранами потоки темных вод.
Быть вспаханной землей... И долго ждать, что вот
В меня сойдет, во мне распнется Слово.
 
Быть Матерью-Землей. Внимать, как ночью рожь
Шуршит про таинства возврата и возмездья,
И видеть над собой алмазных рун чертеж:
По небу черному плывущие созвездья.
 
Сочетание «быть землей» в различных вариациях повторяется в каждой из трех строф стихотворения – на манер заклинания. Поэт заклинает самого себя: быть землей, быть материальным, телесным. Это, в общем, элемент антропософского учения, согласно которому задача духа не в отделении от тела, но в проработке всего материального, телесного и земного [12]. Плоть должна быть одухотворена, преобразована светом мысли и сознания. Для этого дух должен стать самой плотью и испытать все, что присущее ее способу существования: глухие и смутные порывы, ранения, страдания, смерть и возрождение. Все это описано в истории жизни и смерти Христа – в последнем стихе второй строфы дана непосредственная отсылка к этому мотиву распятия воплотившегося Слова-Логоса. И одновременно, поворот западной философии к телу (не к абстрактному понятию материи материалистов различного толка, но именно к телесности, к земле и плоти) был осуществлен в учении Ф. Ницше: «Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах!» [12, С. 14].
 
В данном стихотворении время уже не заявлено тематически: поэт не употребляет здесь слов «вечность», «мгновение», «годы». И, тем не менее, время является центральным мотивом рассматриваемого текста. Время представлено здесь уже не непосредственно, но в характерных для творчества Волошина образах-концептах, которые и делают его оригинальным мыслителем и поэтом. Время – это плуг, вонзающийся в земную плоть и ведущий свой путь (ср. у О. Мандельштама: «Время вспахано плугом, // И роза землею была»). Плоть – живая, но жизнь немыслима без боли и страданий. Время – это потоки темных вод, которые вспаханная земля пьет своими отверстыми ранами. Время – это плывущие по небу созвездья, оставляющие на небе следы-письмена – чертеж алмазных рун. И время – это восходящая в поле рожь, которая говорит «про таинства возврата и возмездья». Перед нами уже не абстрактное время, не отвлеченная философская категория, но время телесное, совершающее свое движение в материальных телах и оставляющее на них свои следы-раны – знаки-письмена.
 
В стихах цикла «Киммерийские сумерки» поэт развивает тему земли и времени. В стихотворении «Полынь» скалы и холмы пронизаны внутренним порывом становления:
 
В гранитах скал – надломленные крылья.
Под бременем холмов – изогнутый хребет.
Земли отверженной – застывшие усилья.
Уста Праматери, которым слова нет!
 
Смысл данных строк не в том, что разыгравшееся воображение поэта видит в земном ландшафте фигуры птиц и зверей. Речь здесь идет о геологической истории: лицо земли хранит в себе следы работы времени. Время подобно скульптору, обрабатывающему камень. В самом камне раскрывается стремление к форме, к движению, к жизни, к свету и сознанию. В камне, в очертаниях ландшафта, в становлении геологической поверхности – начало истории, первые попытки самопреодоления – стремление созидать дальше самого себе. Следы этих застывших порывов поэт находит в самом себе, в своем собственном я:
 
Дитя ночей призывных и пытливых,
Я сам – твои глаза, раскрытые в ночи
К сиянью древних звезд, таких же сиротливых,
Простерших в темноту зовущие лучи.
 
В человеке – такой же нереализованный порыв к становлению за пределы самого себя, за пределы своей собственной ограниченности, своей слепоты и немоты – к сиянью звезд. В человеке есть прошлое и будущее. Прошлое – в окаменевших земных ландшафтах. Будущее – в зовущих лучах древних звезд. И одновременно – сиянье звезд является прошлым, еще более глубоким и древним, чем формирование земной поверхности. В этом пункте прошлое и будущее сходятся, границы между временными модусами начинают стираться. Будущее – это наиболее удаленное прошлое, то, что уже было много тысяч и миллионов лет назад, это исток, к которому мы снова вернемся. Будущее – это то, что уже было когда-то очень давно.
 
Волошин мыслит космическими масштабами: его время – это время движения звездных систем, его пространство – это пространство созвездий и галактик. Но этот космический масштаб вписан в масштаб земной поверхности и человеческого духа. Так сознание оказывается расширено и углублено до истории Вселенной:
 
Я сам – уста твои, безгласные как камень!
Я тоже изнемог в оковах немоты.
Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень,
Незрячий и немой, бескрылый, как и ты.
 
В данной строфе мы находим значимую оппозицию: противоречие между камнем и огнем, между землей и солнцем. Это фундаментальная философская оппозиция становления и ставшего. Пламя солнца – гераклитовский огонь – вечное движение становление, зарождение. Это также гераклитовский Логос, слово [13, С. 21-22]. Камень – предельное выражение ставшего, застывшего, неподвижного, безгласного. Но ставшее есть результат становления, потухший огонь, застывшее слово. В самом ставшем есть становящееся, которое рвется за свои собственные пределы, прочь из собственных оков – к свету, пламени и слову. У скал – надломленные крылья, человек – бескрылый, как земля в своем не воплотившемся стремлении. Но ничто еще не завершено – время продолжает свою работу, и неосуществленные в камне порывы стремятся найти свое воплощение в духе человека.
 
Противоречие между становлением и ставшим представлено также в стихотворении «Старинным золотом и желчью напитал…» этого же цикла. В камне тот же порыв к форме, к жизни:
 
А груды валунов и глыбы голых скал
В размытых впадинах загадочны и хмуры.
В крылатых сумерках – намеки и фигуры...
Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал,
 
Вот холм сомнительный, подобный вздутым ребрам.
Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром?
Кто этих мест жилец: чудовище? титан?
 
В своих первых стремлениях к созиданию земля рождает чудовищ и титанов. На этом фоне стесненной и окаменевшей воли разворачивается свободное движение океана:
 
Здесь душно в тесноте... А там – простор, свобода,
Там дышит тяжело усталый Океан
И веет запахом гниющих трав и йода.
 
Теперь камню противополагается не огонь, но вода. В предыдущем стихотворении имплицитно присутствовал Гераклит, здесь неявно оживает тень Фалеса. Мировой океан – источник становления, источник жизни. Это само время, чреватое будущим, еще не воплотившееся в фиксированных и устойчивых формах. Это нереализованный потенциал, возможность дальнейшего движения, новых творческих усилий. Это – воля к власти как воля к организации хаоса. Застывшая в камне воля еще сохраняет свою свободу в движении океана и находит свое продолжение в духе человека.
 
История человека – продолжение истории геологической поверхности, дальнейшее развитие первых творческих порывов земли. Описание этой истории дано в стихотворении 1919 года «Пустыня». Начало стихотворения напоминает пушкинского «Пророка»:
 
И я был сослан в глубь степей.
И я изведал мир огромный
В дни страннической и бездомной
Пытливой юности моей.
 
В пустыне совершается превращение, духовное прозрение героя. Пророк Пушкина внимает звукам небесных сфер и природы, герой стихов Волошина прозревает начало истории человеческих народов:
 
И, нисходя по склонам горным,
Селился первый человек
Вдоль по теченьям синих рек,
По топким заводям озерным.
 
И оставлял на дне степей
Меж чернобыльника и чобра
Быков обугленные ребра
И камни грубых алтарей.
 
Человечество начинает свой исторический путь во взаимодействии с земным ландшафтом: здесь оно находит себе пристанище, здесь оно находит себе пищу, здесь зарождаются первые религиозные культы. Сама культура – продолжение творческих усилий геологической поверхности.
 
Во время странствия по пустыне древнее историческое прошлое пробуждается, оживает в памяти героя:
 
Как незапамятно и строго
Звучал из глубины веков
Глухой пастуший голос рога
И звон верблюжьих бубенцов,
 
Когда, овеянный туманом,
Сквозь сон миражей и песков,
Я шел с ленивым караваном
К стене непобедимых льдов.
 
Следует обратить внимание на переход между строфами. Обе строфы – шестая и седьмая – представляют собой одно сложноподчиненное предложение. Но в шестой строфе говорится о древних временах человеческой истории («из глубины веков») – здесь продолжается повествование о жизни первого человека, начатое в предыдущих строфах. В седьмой строфе происходит резкое переключение временных пластов: здесь речь уже идет о настоящем, о времени странствования героя по бескрайним степным просторам. Получается, что содержание шестой строфы относится не к прошлому, а к настоящему. Это в настоящем времени звучат «пастуший голос рога и звон верблюжьих бубенцов». Но звучат они все-таки из глубины веков. Прошлое проникает в настоящее, присутствует в настоящем, само настоящее – продолжение прошлого, в нем хранятся его следы. Настоящее – это свиток, хранящий знаки прошлого.
 
Такой опыт, приобретенный во время странствия «по расплавленным пустыням», существенно меняет представление о времени. Время перестает мыслиться в качестве линии. Вместо этого появляется образ звездного дерева времен:
 
А по ночам в лучистой дали
Распахивался небосклон,
Миры цвели и отцветали
На звездном дереве времен.
 
Время не однородно и не линейно, времен множество и вес они одновременно присутствую на космическом дереве, цветут и отцветают, и возвращаются вновь.
Идея присутствия прошлых исторических эпох в настоящем представлена в стихотворении 1913 года:
 
В янтарном забытьи полуденных минут
С тобою схожие проходят мимо жены...
В душе взволнованной торжественно поют
Фанфары Тьеполо и флейты Джиорджьоне.
И пышный снится сон: и лавры, и акант
По мраморам террас, и водные аркады,
И парков замкнутых душистые ограды
Из горьких буксусов и плющевых гирлянд.
Сменяя тишину веселым звоном пира,
Проходишь ты, смеясь, средь перьев и мечей,
Средь скорбно-умных лиц и блещущих речей
Шутов Веласкеса и дураков Шекспира...
Но я не вижу их... Твой утомленный лик
Сияет мне один на фоне Ренессанса,
На дымном золоте испанских майолик,
На синей зелени персидского фаянса.
 
Привычное течение времени здесь остановлено, настоящее превращается в распахнутые двери, сквозь которые проходит свет прошлых времен. Образ жены оказывается умноженным во временной перспективе – подобно взаимному отражению поднесенных друг к другу зеркал. Последний стих первой строфы дает указание на культурно-исторический контекст: имеется в виду итальянская живопись периода Высокого Возрождения (Джиорджьоне) и барокко (Тьеполо). Второй стих посредством упоминания элементов архитектуры и характерной растительности погружает нас в Италию прошедших исторических эпох. Это Италия периода расцвета художественного творчества, Италия, о которой мечтали Моцарт и Пушкин (хотя никогда там не были). В третьем стихе снова появляется образ женщины, обозначенный личным местоимением второго лица. При этом происходит перемена субъекта деятельности: в первом стихе глагол «проходят» относился к схожим женам, здесь проходит сама героиня. Но проходит она уже не в настоящем, а сквозь пышный колорит давно прошедшей эпохи. Но эта эпоха продолжает жить, продолжает цвести пышным цветом в настоящем. В последнем стихе третьей строфы снова появляются два имени собственных, которые расширяют культурно-историческое аллюзивное поле стихотворения. Четвертая строфа открывается отрицанием: «Но я не вижу их…». Данное отрицание означает сознательный отказ – в значении «я не хочу их видеть». Если в первой строфе утверждалась множественность, то здесь именно эта множественность подвергается отрицанию и утверждается единичность – единичность субъекта, единичность женского образа. Но это такая единичность, которая вбирает в себя множественность (всех тех «схожих» жен, что изображались на полотнах мастеров прежних времен) и через которую раскрываются культурные пласты прошлого. Женский лик становится концентрированным выражением блеска и величия былых времен. Обращает на себя внимание словосочетание «утомленный лик». Это традиционная характеристика иконописного образа (ср. из другого стихотворения Волошина: «Моя земля хранит покой, // Как лик иконы изможденный»). Так образ жены углубляется и расширяется до образа Богоматери (столь часто изображавшейся на полотнах художников эпохи Ренессанса). Нечто подобное в поэзии предпринимал Пушкин, сравнивший свою избранницу с Мадонной. Так происходит возвращение когда-то бывшего в настоящем – через женщину-аниму, оживляющей в душе поэта глубинные пласты времени и существования.
 
Эта же идея обнаружения культурно-исторического прошлого в настоящем представлена в другом стихотворении Волошина:
 
Ты живешь в молчаньи темных комнат
Средь шелков и тусклой позолоты,
Где твой взгляд несут в себе и помнят
Зеркала, картины и киоты.
 
Смотрят в душу строгие портреты...
Речи книг звучат темно и разно...
Любишь ты вериги и запреты,
Грех молитв и таинства соблазна.
 
И тебе мучительно знакомы
Сладкий дым бензоя, запах нарда,
Тонкость рук у юношей Содомы,
Змийность уст у женщин Леонардо...
 
Сквозь зарисовку предметов быта начинает проступать другое время. Портреты и книги оживают: они смотрят, они говорят, они являются свитками, живыми хранителями знаков времени. Замкнутое пространство темных комнат постепенно расширяется – благодаря появлению во второй строфе слов, относящихся к книжной, церковной лексике (вериги, таинства). В третьей строфе происходит полное преобразование пространственно-временных координат: благодаря бензою и нарду раскрывается пространство храма, а через юношей Содомы и женщин Леонардо оживают исторические эпохи прошлого.
 
«Запах нарда» заставляет вспомнить одно стихотворение Пушкина:
 
Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный;
Чистый ключ у ней с горы
Не бежит запечатленный.
У меня плоды блестят
Наливные, золотые;
У меня бегут, шумят
Воды чистые, живые.
Нард, алой и киннамон
Благовонием богаты:
Лишь повеет аквилон,
И закаплют ароматы.
 
Здесь тот же медитативный настрой, то же изобилие благовоний и ароматов, то же характерное употребление книжной лексики. Возвращается что-то до боли знакомое, то, что всегда уже было и всегда присутствует здесь, в настоящий момент.
 
Вместе с тем философское мировоззрение Волошина не предполагает декадентского бегства от настоящего в отдаленное прошлое. Поэт принимает свое время как собственный, лично сделанный выбор – на манер ницшевского amor fati:
 
Я не сам ли выбрал час рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?
 
Одновременно с этим героическим принятием судьбы поэту знакомы моменты, когда время останавливается и миг настоящего – преходящий миг – становится равен вечности:
 
Фиалки волн и гиацинты пены
Цветут на взморье около камней.
Цветами пахнет соль... Один из дней,
Когда не жаждет сердце перемены
И не торопит преходящий миг,
Но пьет так жадно златокудрый лик
Янтарных солнц, просвеченных сквозь просинь.
Такие дни под старость дарит осень.
 
Это философия вечного возвращения, выраженная в поэтической форме. Вечность присутствует в мгновении – достигнуто наивысшее утверждение существования.
 
Таковы основные черты сложной и многогранной философии М. Волошина, представленной в его лирическом наследии.