Страницы: 1 2
8. Если окинуть общим взглядом изображаемую Ницше картину господствующего нравственного сознания: страх перед опасностями и страданиями жизни - и идеал спокойного и уверенного существования; боязнь перед высоким напряжением страстей, независимостью воли и мысли, оригинальною и резко выраженною индивидуальностью - и стремление сплотиться в одну обезличенную, однородную массу и сделать личность ее служебным органом; наконец - вытекающие отсюда идеалы равенства, культ "общественности", симпатических влечений, мягких характеров и утилитарных добродетелей, - то понято будет, почему Ницше называет современную европейскую мораль моралью стадных животных.
Эта мораль и тот культурных процесс, выражением и результатом которого она явилась*, сделали свое дело, добились своей цели. Проникнув во все области быта и культурной жизни, определяя сознание человека во всех сторонах его деятельности, эта мораль действительно укротила и смягчила человека, сделала из него домашнее, прирученное животное.
*Ницше подразумевает историю христианской морали и выросшего из нее гуманитарного, демократического и социалистического движения. См. Jens. von Gut u. Bose and Gen. Der Moral, passim. - Там же охарактеризовано и внутреннее значение этого процесса
Но она согнула и расслабила его волю, вытравила из него все сильные и властные инстинкты, связала и усмирила все бьющиеся в человеке страсти:
она истребила в нем все пышное и роскошное и сделала его проще и дешевле. Она сделала внутреннюю жизнь человека и общества безопаснее, спокойнее, но она сделала ее пресною и бесцветною; она сделала более доступными для всех маленькие наслаждения жизни, но она зато истребила в корне возможность и способность к великой радости. Уничтожив силу и добрую волю к риску и страданиям жизни, своей и чужой. Она сделала и делает все возможное, чтобы сгладить неравенство между людьми, смягчить естественное преобладание одного над другим и устранить вытекающую отсюда опасность обладания и власти человека над человеком; но зато она нивелировала людей, сделала посредственность типом и идеалом человека. "Равенство прав" слишком легко превращается в равенство в несправедливости, т.е. в общую борьбу против всего редкого, чуждого, привилегированного, против более высокого человека, высокой души, высокой ответственности, против творческой полноты мощи и царственного стремления к владычеству (Jens. 212). В выгоде остаются более похожие друг на друга, более обыкновенные люди; более же изысканные натуры, более тонкие и редкие, труднее понятные - легко остаются одинокими, и при их отрозненности легче прогибают в случайностях жизни и редко оставляют после себя потомство. Нужно вызвать чудовищные силы, чтоб остановить этот естественный, слишком естественный процесс у п о д о б л е н и я (progressus in simile), это преобразование человека во что-то одинаковое, обыкновенное, не возвышающееся над средним уровнем, стадообразное, пошлое (Jens., 268). Где найдем мы теперь что-нибудь совершенное, действительно законченное, счастливое, мощное, торжествующее, - человека, который был бы оправданием человека? Где найдем мы искупляющий счастливый случай человека, ради которого можно было бы сохранить веру в человека? Человеческая раса ухудшается... В этом измельчании и уравнении человечества заключается величайшая наша опасность, ибо вид такого человечества утомляет. Мы не видим никого, кто стремился бы стать выше и величественнее; мы чувствуем, что все идет к низу и к низу, - к чему-то все более тощему, более добродушному, благоразумному, покойному и довольному, посредственному, равнодушному, китайскому*; человек, без сомнения, делается "лучше". Но именно в этом-то и состоит то величайшее несчастье, тот рок, который тяготеет над человечеством. Со страхом перед человеком мы потеряли и любовь к нему, и благоговение перед ним, и надежду на него, - даже волю к нему. Вид человека утомляет теперь; в чем же ныне и состоит нигилизм, как не в этом? Мы устали от человека... (General. Der Moral, I, 11-12).
*Яркую картину культурного падения нашего времени Ницше рисует в своих Unzeitgemasse Betrachtungen and Gotzendammerung; вопросы, которые он возбуждает в них, стоят самого глубокого и серьезного внимания.
Нет скорби, говорит Ницше, которая была бы так чувствительна, как увидеть хоть раз, угадать и почувствовать, как необыкновенный человек сходит со своего пути и вырождается. Но у кого взор достаточно чуток, чтобы увидать ту общую опасность вырождения человека вообще, кто познает ту чудовищную случайность, которая до сих пор играла будущностью человека, кто угадает ту роковую опасность, которая кроется в глупом простосердечии и безобидности "идей современной цивилизации" (moderne Ideen), - да и вообще во всей христианско-европейской морали, тот будет страдать одной заботой и опасением, с которыми нельзя сравнить никаких других. Он одним взглядом обоймет, что только можно было бы вырастить из человека при благоприятном сосредоточении и напряжении сил и задач, он знает всем знанием своей совести, как неисчерпаем еще человек для величайших возможностей, как часто стоял тип человека у таинственных решений и новых дорог; он знает из самого скорбного своего воспоминания, о какие жалкие вещи разбивалось, опускалось, делалось жалким самое великое и высокое грядущее. Общее вырождение человека, его измельчание до совершенно стадного животного, его превращение в животное-карлика, с одинаковыми правами и притязаниями, - все это, конечно, возможно... Но кто хоть раз продумает до конца эту возможность, тот испытает одним отвращением больше, чем прочие люди, - и быть может, увидит здесь новую задачу... (Jenseits, 203).
9. Нетрудно видеть, что эта задача заключается в построении новых идеалов жизни и деятельности, противоположных ныне господствующим, в переоценке установившихся и ходячих ценностей, в создании взамен их новых ценностей, новых "скрижалей благ".
Выше мы видели, что из свободно и добровольно признанной, самозданной цели могут вытекать для человечества какие бы то ни было "обязанности", но, само собою разумеется, обязанности добровольные, а не принудительно связывающие. Только идеалы, свободно созданные свободным, самоответственным человечеством, могут определять для него действительные, имеющие внутренний смысл ценности; и лишь в свободном и возвышающем стремлении к этому творчески построенному идеалу, а не в рабском преклонении перед чуждым положительным законом, откуда бы он ни был дан, может состоять истинное достоинство деятельности человечества. Пока, - повторим опять за Ницше, - такой цели не существует: у человечества нет единого разума и воли; те великие культурные силы, которые когда-то объединяли человечество и давали внутренний смысл и идеальное значение его жизни, давно уже лежат тяжелым бременем на человечестве, стесняя его развитие и отравляя его сознание. "После того, как умер Будда, - говорит Ницше, - в продолжение целых столетий показывали еще его тень в одной пещере". Современное человечество в своих высших кругах и представителях расстается теперь со старыми идолами, но много еще есть пещер, где приютились их тени, и человечеству придется еще долго бороться с этими тенями. Господствующие нравственные идеалы и уважение, ими вызываемое, - одна из таких теней.
Когда же, говорит Ницше, придет тот человек будущего, который искупит нас от господствовавшего доселе идеала и от того, что из него выросло, от великого отвращения, от воли к ничто, от нигилизма, - этот колокол полудня* и великого решения, который снова освободит волю и отдаст земле ее цель, а человеку его надежду!
10. Если у человечества нет еще цели, которая определяла бы смысл его существования, то могут ли быть налагаемы на индивидуума какие-либо обязанности отрекаться от своей личности, поступаться ею для неизвестной цели, жертвовать собою в интересах безличного общественного механизма и его слепого поступательного движения? Могут ли вообще возникать для индивидуума какие бы то ни было ограничения его свободы и его стремления к развитию и совершенствованию по собственным законам? Можно ли требовать от него внутреннего подчинения какому-либо вне его стоящему закону или авторитету? Ведь личность есть начало и конец человечества, а "ослабленная, тощая, угасшая, сама себя отрицающая и отказывающаяся от себя, личность больше ни на что хорошее уже не годится" (Fr. Wiss., 345). Какой может быть смысл для самого индивидуума связывать себя цепями нравственных предрассудков, вместо того чтобы давать своей личности и заложенным в ней силам полное и законченное выражение, к каким бы последствиям это не повело?
*В полдень бывают самые короткие тени.
Впредь до построения новых идеалов жизни и деятельности поведение индивидуума может подчиняться лишь его собственному разуму, руководиться только его собственным выбором, его вкусом и его дарованиями. Мы лучше всего сделаем, говорит Ницше, если в это междуцарствие станем своими собственными царями (Morgenr., 453). Мы сами перед собою отвечаем за свою жизнь, - будем же настоящими кормчими этой жизни и не дадим ей уподобиться бессмысленной случайности (Schop. Als Erzieher, c.6). Будем своими собственными экспериментами и своими собственными творцами. Высокая задача - выработать из себя цельную, законченную индивидуальность, дать стиль своему характеру, дать художественное единство всем проявлениям своей личности - в познании и любви, в созерцании и действовании. Великое дело - стать самим собою и в себе самом найти себе удовлетворение: кто в себе не находит своего довольства, тот всегда готов отмстить за это другим; другие станут его жертвами, "хотя бы одним тем, что им придется выносить его отвратительный вид; ибо вид отвратительного человека делает нас дурными и мрачными" (Fr. Wiss., 270, 290).
Только подлиенные, чисто индивидуальные действия имеют действительную, настоящую ценность. Чем выше какой-нибудь народ, какое-либо время ценит индивидуальность, чем более признает за ней прав и преимуществ, тем более появляется неа свет таких действий, и таким образом блеск и сиянье честности и искренности, подлинности и неподдельности в хорошем и дурном распространяется на целые века и народы, так что они, как например, греки, и после своего заката сияют подобно некоторым звездам целые тысячелетия (Morgenr., 529). Есть много людей, которые могли бы беззаботно отдаться своим влечениям, но не делают этого из страха перед воображаемым злым характером этих влечений. Поэтому-то между людьми так редко можно встретить душевный аристократизм, признаком которого всегда будет - не бояться себя, не ожидать от себя ничего позорного, без колебаний лететь туда, куда нас тянет, - нас, свободно рожденных птиц, - веря, что куда бы мы ни прилетели, кругом нас будет свобода и солнечный свет (Fr. Wiss., 294).
Нас единой нравственно-спасительной морали (allein-moralisch-machende Moral); всякая исключительно утверждающая себя нравственность убивает слишком много хороших сил и слишком дорого обходится человечеству. Сколько богатств и ценной энергии таится часто в отверженцах общества, так называемых преступниках, вольнодумцах, безнравственных
людях, злодеях*, которые живут, так сказать, вне покрова законов, с клеймом злобы и нечистой совести, загубленные и губя других? Нет, люди, уклоняющиеся от правил господствующих нравов и воззрений, живущие на свой образец и на свой страх, - люди, которые так часто бывают изобретательными и плодотворными, не должны быть более приносимы в жертву; уклоняться от нравственности, в делах и мыслях, не должно более считаться постыдным; пусть делаются бесчисленные новые опыты жизни и общественного устройства, и пусть будет изгнана со света эта огромная тягота "нечистой совести"; всем честным и ищущим правды людям следовало бы признать эти общие цели и способствовать их торжеству (Morgenr., 164). "И нравственная земля кругла, - говорит Ницше. - И на нравственной земле есть антиподы! И антиподы имеют свое право на существование" (Fr. Wiss., 289). До сих пор человечество резко делило человеческие действия и самих людей на две половины и клеймило добрую их половину нравственным позором. Нужно восстановить нарушенное равновесие. Правда, мы этим как будто уменьшим цену так называемых "нравственных действий"; может быть, их станут поэтому резе совершать, по крайней мере, на то время, пока наши оценки будут находиться под воздействием старых воззрений. Но зато мы вернем человеку мужество к действиям, которые были ославлены как "эгоистические", мы восстановим их цену, мы освободим их от связанной с ними нечистой совести (boses Gewissen). А так как они и доселе были самыми частыми, да и всегда впредь будут такими, то мы освободим от злого вида целую сторону человеческой жизни и поступков. Уже это будет очень ценным результатом, когда человек перестанет считать себя злым, он перестанет быть злым* (Morgenr., 148; cp. Ibid., 202).
*Ницше указывает, между прочим, на типы, выведенные в "Мертвом доме" Достоевского, которого он считает самым глубоким на известных ему психологов. Gotzendammerung, S. 120.
Ницше предостерегает, впрочем, от излишних иллюзий на счет того, что он называет нравственным междуцарствием, и того поколения, которое могло бы жить при нем. Не золотой век и не безоблачное небо будет уделом этих грядущих поколений; и не будет сверхчеловеческая доброта и справедливость, словно неподвижная радуга, простираться над полем этого будущего. Быть может, то поколение в общем будет казаться даже злее, чем нынешнее, ибо оно будет откровеннее в дурном и в хорошем; быть может даже, если бы душа его высказалась когда-нибудь полным, не стесненным звуком, она потрясла и испугала бы наши души подобно тому, как если бы вдруг раздался голос какого-нибудь скрытого доселе злого духа природы. И все-таки, говорит Ницше, нужно сознаться, что страсть лучше, чем стоицизм и ханжество, что быть честным и искренним, даже в злом, лучше, чем преклоняться пред традиционною нравственностью; что свободный человек может быть и добрым, и злым, а несвободный человек есть позор природы и не имеет ни в каком - ни небесном,
ни земном - утешении, и что всякий, кто желает быть свободным, должен сделаться таким собственными усилиями, ибо ни к кому свобода не может упасть с неба, словно чудесный дар (R.Wagner in Bayreuth, c.94-95).
*В пример этого Ницше приводит аскетический взгляд на половое влечение, как злую и дьявольскую похоть; благодаря этому, воображение средневекового человека было загрязнено уродливыми образами, почти непонятными для нынешнего здорового человека. См, Morgenrothe, 76.
11. Не существуют ли для свободного индивидуума какие-нибудь задачи за пределами его индивидуальности и выше ее? Как может приобрести жизнь индивидуума высшую цену и глубочайшее значение? Какую цель может поставить себе индивидуум, чтобы не расточить свою жизнь на мелкую работу, а создать из нее полное смысла и великое дело? В человеческой жизни нет никакого заранее вложенного в нее внутреннего смысла, так же как нет его ни в истории, ни в мировом процессе*. Только своею волей влагает человек смысл в свою жизнь: он сам создает ее значение и ценность, и, так сказать, a posteriori оправдывает ее, - тем, что ставит ей высокую и благородную цель. И если б он погиб на ее осуществлении, говорит Ницше, то нет "лучшей цели жизни, как погибнуть на великом и невозможном, animae magnae prodigus" (Historie, c.93).
*Ницше безусловно отвергает всякое нравственное и религиозное истолкование мира. Вместе с тем он совершенно справедливо замечает, что только с упадком религиозных верований мог возникнуть в настоящей форме, со всею гнетущею тяжестью, вопрос о ценности жизни. В выяснении этого он видит важную заслугу Шопенгауэра и его историческое значение. См. Frohl. Wiss., 357.
Такою целью для индивидуума может быть возвышение, усиление и облагораживание человеческой личности, возможно высокое могущество и великолепие человеческого типа и человеческой культуры.
Человек "неисчерпаем для величайших возможностей", и кто знает, что только можно было бы вырастить из человека при благоприятном сосредоточении и напряжении сил. В долгой, тяжелой исторической и культурной работе, бессознательной и глухой, человек воспитал себя из животного; много цепей было наложено на него, чтобы он отучился вести себя как зверь; и действительно, он стал мягче, духовнее, радостнее, разумнее, чем все животные. Но он страдает еще тем, что он так долго носил свои цепи, что ему так долго недоставало чистого воздуха и свободного движения. Эти цепи - тяжелые и многозначительные заблуждения нравственных, религиозных и метафизических представлений. Лишь тогда, когда будет преодолена эта болезнь цепей, будет достигнута первая великая цель: отделение человека от животных (Wanderer, 350)*.
Эта цель теперь уже достигается, но человек не должен останавливаться на ней; он должен, так сказать, преодолеть и себя, выработать и развить в себе мощь, красоту, глубину и великолепие души и тела, - вообще все великое, что только допускает человеческая природа, до ее высшей степени, - и этим дать смысл и себе, и всему земному существованию. Вкратце и символически эту задачу можно выразить следующею заповедью, которую Ницше влагает в уста своего идеала и двойника, Заратустры: "Сверхчеловек есть смысл земли; пусть ваша воля скажет: да будет сверхчеловек смыслом земли" (Also sprach Zarathustra, 1, 9).
* Кто желает подробнее узнать, в чем состоят эти "цепи" и "болезнь цепей", тому рекомендуем обратиться ко П и Ш части Zur Genealogie der Moral (II. Schuld, schlechtes Gewissen und Verwandtes. - III. Was bedeuten asketische Ideale).
Человек неисчерпаем для великих возможностей, но человек не равен с человеком и не равноценен; между людьми и их натурами существует естественное различие в ранге; между достоинством и ценностью отдельных людей существуют бесчисленные ступени и иерархический порядок (Rangordnung). "Всеобщее равенство" есть конец справедливости: истинный голос ее требует отдавать равному равное, неравному неравное, и неравного никогда не делать равным (Gotzendamm., 125). Поэтому, что справедливо для одного, то не может быть справедливо для другого, и требование одной морали для всех будет нарушением справедливости именно по отношению к людям, высшим по ценности (Jenseits, 228). Высшею несправедливостью будет, если жизнь, развитая менее всего, уже, беднее, зачаточнее, - тем не менее станет ставить себя как цель и меру вещей и в интересах своего сохранения подкапывать и колебать более высокое, великое и богатое (Menschlich., I, предисл. С.Х111). Высшее не должно унижать себя до орудия низшего; чувство расстояния (Pathos der Distanz), должно на все века разграничивать и отделять задачи людей. Высшие люди имеют в тысячу раз более прав на существование; это право - преимущество колокола с полным звуком перед колоколом надтреснутым и расстроенным; в них одних залог будущего; они одни обязаны и ответственны за будущность человека; что они могут, что они должны делать, того не могут и не должны делать люди низшие; а чтобы они могли свершить то, что они должны, они не могут становиться слугами и орудиями людей низших (Gen. Der Moral, III, 14). Безумною расточительностью было бы делать здорового орудием больного или гения орудием массы.
Между тем подавляющая масса человечества состоит именно из наименее ценных экземпляров человеческого типа, - "неясных, расплывчатых копий великих людей, отпечатанных на плохой бумаге стертыми клише", - людей без собственной мысли и воли, прячущихся за чужие мнения и чужие защиты, неспособных ни к широким интересам, ни к возвышенным интересам, ним к возвышенных настроениям, ни к высоким подвигам, неспособных к великому ни в добре, ни в зле, и равнодушных к нему, - людей, способных только к тому, чтобы препятствовать свободному развитию великого человека и его задаче, или же быть орудием в его руках. Не в этих людях, их идеалах и их благе - гордость и счастье человечества, не в них залог его будущего, расцвет его надежд и камень его веры, - не в них, одним словом, смысл человечества. Напротив, преобладание таких людей и господство массы неизбежно клонится именно к вытеснению наиболее оригинальных, выдающихся, редких и ценных людей, т.е. таких людей, на которых основывается вся надежда на возвышение и облагорожение человечества.
Отсюда вытекает, что смысл и ценность общественной массы заключается не в ней самой, "что общество может существовать не ради общества, но лишь в качестве фундамента и подмостков, на которых мог бы подняться более изысканный род существ к своей высшей задаче и вообще к высшему существованию, подобно тем жадным до солнца и стремящимся к нему вьющимся растениям на острове Яве (они называются Sipo Matador), которые своими ветвями обнимают и обвивают дуб до тех пор, пока наконец, высоко над ним, но опираясь на него, они в свободном свете не распустят своего венца, гордые своею красотой и счастьем" (Jenseits, 258). Назначение этих избранников быть не функцией общества, но его смыслом и высшим оправданием; в этом сознании они с чистою совестью могут принять жертву бесчисленного множества людей, которые ради них должны быть обречены на неполное существование и низведены на степень рабов и орудий (ibid.).
Такое общество будет по существу своему аристократическим. И действительно, по мнению Ницше, всякое возвышение человеческого типа было до сих пор, и всегда будет, делом аристократического общества, т.е. такого общества, в самой основе которого лежит вера в различие ценности между человеком и человеком и в существование целой иерархической лестницы таких отличий, и которое нуждается в рабстве в каком-либо смысле. Без пафоса расстояния, как он вырастает из всосавшегося в плоть и кровь различия сословий, из постоянной привычки господствующей касты видеть пред собой своих подчиненных и свои орудия и смотреть на них сверху, из ее столь же постоянного упражнения в повиновении и повелевании, держании ниже себя и далеко от себя, - никогда не мог бы вырасти и тот другой, более таинственный пафос, - стремление к все новому и новому расширению расстояния внутри самой души, постепенное образование все более высоких, редких, далеких и широко раскинутых настроений и состояний, - коротко говоря, - "самопреодоление человека, - т.е. именно возвышение человеческого типа" (Jens., 257)*.
12. Перед этою теоретическою задачей - задачей развития высшей мощи и великолепия человеческого типа, его облагорожения, возвышения его силы и красоты, телесной и духовной, бледнеют проблемы счастья и покоя жизни, своей и чужой; этому идеалу стоит принести в жертву себя и другого, и стремление к нему обосновывает и освящает право человека на другого человека.
Узкая и низменная, мещанская мораль, говорит Ницше, - смотреть прежде всего на ближайшие и самые непосредственные последствия наших бедствий для других и с ними сообразовать наши решения. Выше и свободнее - смотреть мимо этих ближайших последствий для других и способствовать осуществлению более отдаленных целей в случае нужды - даже путем страдания других; как, например, способствовать развитию знания, не взирая на то, что наше вольнодумство прежде всего повергает наших ближних в сомнении, печаль или что-нибудь еще хуже. Разве мы не можем обращаться с ближним по крайней мере так, как мы обращаемся сами с собой? И если мы не думаем так узко и низменно, когда дело идет о нас, почему должны мы думать так, когда дело идет о другом? Допустим, что мы стремимся пожертвовать собой; что может нам запретить пожертвовать вместе с тем и ближним - так, как это делало доселе государство, принося одного гражданина в жертву другим "ради общих интересов". И у нас есть общие и, может быть, более общие интересы: почему же не могут быть принесены в жертву будущим поколениям отдельные индивидуумы из нынешних поколений, так что их горе, их беспокойство, их отчаяние, их неудачи и крики страха оказались бы необходимыми, потому что новый плуг должен взрыть почву и сделать ее плодородною для всех. Наконец, мы можем сообщить ближнему настроение, в котором он будет в состоянии чувствовать себя жертвою, мы можем убедить его в той задаче, для которой мы его употребляем. Разве у нас нет сострадания? Но если мы даже преодолеем наше сострадание и одержим над собою победу, разве это не более высокое и свободное положение и настроение, чем в том случае, когда мы чувствуем себя уверенными, лишь убедившись, приносит ли наше действие ближнему удовольствие или страдание? Напротив, жертвой, которая захватывает и нас, и наших ближних, мы усиливаем и возвышаем общее чувство человеческого могущества; даже если бы мы не достигли ничего другого, то уже это было бы положительным увеличением счастья (Morgenr., 146).
*Характеристике отдельных сторон того, что Ницше считает аристократизмом (Vornehmheit), посвящена особая глава (Was ist vornehm?) в Jenseis von Gut und Bose. Как на исторические воплощения аристократического идеала Ницше указывает на античный мир, на эпоху Возрождения и на ХУ11 век во Франции.
Но не страданием и удовольствием определяются для человека конечные перспективы жизни. Человек, самое мужественное, самое привычное к страданиям животное, отрицает не страдание само по себе: он хочет его, он сам ищет его, если только ему укажут смысл его и цель. Не страдание само по себе возмутительно, а его бессмысленность (Gen. D. Moral, III, 28). И не к счастью направлены самые глубокие стремления человека; если у него есть цель жизни, то он мирится с каким угодно образом жизни (Gotzendamm., c.2).
Гедонизм, пессимизм, утилитаризм, эндемонизм, говорит Ницше, все эти воззрения, которые измеряют ценность вещей по удовольствию и страданию, т.е. по сопровождающим состояниям и второстепенным сторонам, - все это воззрения, которые видят только переднюю сторону вещей, все это наивности, на которые всякий, кто сознает в себе творческие, образующие силы, кто чувствует в себе художническое сознание, будет смотреть с насмешкой и сожалением. "Вы хотите, по возможности, устранить страдание, вы стремитесь к благополучию людей. Да ведь благополучие, как вы его понимаете, - ведь это не цель, это - конец, состояние, которое сделает человека смешным и презренным, которое заставит желать его погибели. Школа страдания, великого страдания создавала до сих пор все высокое в человеке. Это напряжение души в несчастии, которое выращивает в ней силу, этот трепет ее перед зрелищем великой погибели, ее изобретательность и мужество в терпении и перенесении несчастья, ее уменье истолковать и употребить несчастье в свою пользу, и все, что ей когда-либо было даровано, - ум, притворство, изворотливость, таинственность, глубина и величие, - все это было даровано ей среди страданий, в школе и выправке великих страданий" (Jens., 225).
Равным образом, не уверенность, безопасность, довольство, покой и легкость жизни составляют настоящую стихию человека; напротив, они расслабляют его и притупляют его силы и способности. Человек бывает плодородным лишь тогда, когда он бывает богат противоположностями; человек остается молодым только тогда, когда душа его не протягивается на покой и не жаждет мира; и только борьба воспитывает человека к истинной свободе (Gotzendamm., 109). Нужно жить в опасности, чтобы достигнуть высшего плодородия (Fr. Wiss., 283; Menschl., I, 233). Человек сильнее всего рос в вышину там, где опасность его положения разрасталась до чудовищных размеров, где под долгим гнетом и принуждением должны были развиться до утонченности и дерзости его способности к изобретательности и притворству, где его воля к жизни должна была дойти до безусловной воли к обладанию и мощи (Jens. 43; Gotzendamm., 110). Суровость, насильственность, порабощение, опасность вне и внутри, "на улице и в сердце", необходимость скрываться, сдерживать себя, всевозможные искушения и наваждения, - все злое, страшное, тираническое, хищное и змеиное в человеке столько же способствует возвышению человеческого типа, как и их противоположности (Jenseits, 44). Без них невозможен сильный рост человеческих добродетелей; яд, который губит слабую натуру, укрепляет сильную (Fr/ Wiss., 19).
В человеке, говорит Ницше, соединены тварь и творец; в человеке есть и материя, и обрывок, и излишек, и глина, и бессмыслица, и хаос; но в нем же есть и творец, и художник, и твердость молота, и божественное созерцание, и седьмой день отдохновения. "И вы сострадаете твари в человеке, тому, что должно быть приведено в форму, сломано, сковано, разорвано, сожжено, расплавлено и очищено, - тому, что необходимо будет страдать и должно страдать! Нет, наше сострадание, наше обращенное сострадание восстает против вашего, как против худшей из всех слабостей и изнеженностей" (Jenseits, 225).
13. Теперь понятна будет нам и та "новая заповедь", которую дает Ницше в лице своего Заратустры и которой пришлось прозвучать словно последним заветом Ницше его друзьям и единомышленникам*:
"Зачем вы так мягки, мои братья, так уступчивы? Зачем так много отрицания и отречения в вашем сердце, так мало рока в ваших взорах? Ведь если вы не захотите быть роковыми, быть неумолимыми, как сможете вы некогда победить со мной? И если ваша твердость не захочет сверкать молнией, разрезать и рассекать, как сможете вы творить со мной? Ведь все творящи тверды. И блаженством должно вам быть - на тысячелетиях отпечатлеть вашу руку, как на воске, - на воле тысячелетий начертать письмена, как на бронзе, - тверже бронзы, благороднее бронзы. Совершенно твердо только благороднейшее. Эту новую скрижаль ставлю я перед вами, мои братья: будьте тверды (werder hart)!
14. Из представленного выше очерка воззрений Ницше на мораль альтруизма, в их отрицательной и положительной стороне, не трудно будет, думаем мы, угадать и тот ответ, который Ницше дает на поставленный в начале очерка вопрос о ценности и цели нравственности вообще. Легко было заметить, в чем заключается то вненравственное, стоящее "по ту сторону добра и зла", мерило, которым Ницше определяет ценность общественной морали и которое составляет внутренний мотив, руководящий им при построении собственных нравственных идеалов. Мораль общественности клонится к понижению энергии жизни человечества и препятствует возможно богатому и пышному расцвету человеческой природы, или же сама оказывается выражением упадка жизни и вырождения человечества. В собственных же идеалах Ницше стремится или к устранению препятствий, мешающих свободному развитию жизни, в ее возможном разнообразии и богатстве (моральное междуцарствие), или к созданию такой формы и таких условий общежития, которые обеспечивают наиболее сильный рост и великолепие человеческого типа и человеч6ской культуры (аристократизм и устранение эвдемонистической точки зрения на жизнь). В основе этих воззрений лежит одна мысль: жизнь, ее энергия и расцвет, служит мерилом морали, а не наоборот; ценностью этой жизни, ее упадком или подъемом, измеряется и относительная ценность нравственности, ибо последняя имеет значение лишь как средство или симптом жизни, абсолютной же цены не имеет.
*Под заглавием "Der Hammer redet" она составляет последнюю страницу последнего философского произведения Ницше - Gotzendammerung (ср.: Also spr. Zarath., III, 90).
Чтобы лучше выяснить этот общий взгляд на значение морали, мы приведем весьма характерный для Ницше конкретный пример его применения к сравнительной оценке двух типов нравственного быта, один из которых представляет взятая темой настоящего очерка мораль общественности.
В одном месте Ницше высказался, что он считает такие сильные и властные, так сказать - тропические натуры, как Цезарь, Алкивиад или даже Цезарь Борджиа и подобные ему люди эпохи Возрождения, гораздо более высокими и ценными образцами человеческого типа, чем, например, средний человек нынешнего времени. Такое предпочтение, отданное Цезарю Борджиа, вызвало против Ницше целую бурю нравственного негодования (по его выражению - die ganze Ferocitat der moralischen Verdummung). Отвечая на это, Ницше задает вопрос: действительно ли мы стали нравственнее с нашею нравственностью. "Мы, современные люди, - говорит он, - весьма нежные, весьма чувствительные к страданиям и привыкшие на сотни ладов принимать и оказывать внимание и уважение, в самом деле воображаем, будто такая изнеженная человечность, которую мы представляем собой, такое достигнутое единодушие в бережности, в готовности к помощи, во взаимном доверии - есть положительный прогресс, с которым мы далеко превзошли людей времени Возрождения. Но ведь так думает каждое время, так должно оно думать. Достоверно одно, что мы не в состоянии были бы перенести себя в обстановку Возрождения, даже в мыслях не могли бы перенестись в нее: наши нервы, не говоря уже о наших мускулах, просто не выдержали бы той действительности. Но эта неспособность вовсе не доказывает какого-нибудь прогресса, а только иной, более поздний склад натуры, более слабый, более изнеженный, более чувствительный, - из которого необходимо рождается мораль, изобилующая соображениями о других. Если мы отвлечемся от нашей нежности и запоздалости, нашего физиологического старения, то и наша мораль "очеловечения" тотчас же потеряет свою цену (сама по себе никакая мораль не имеет цены): она даже будет внушать нам пренебрежение. С другой стороны, не подлежит сомнению, что мы, современные люди, закутанные в нашу гуманность, точно в толстый слой ваты, чтобы не ударяться ни о какие камни, доставили бы современникам Цезаря Борджиа такое комическое зрелище, от которого бы они умерли со смеху. Ослабление враждебных и внушающих недоверие инстинктов, - а в этом и состоит наш "прогресс", - представляет собой лишь одно из следствий общего понижения жизненности. Вести столь обусловленное, столь позднее существование, как наше, стоит во сто раз более труда, более предосторожностей: и вот люди помогают друг другу, и каждый до известной степени - и больной, и сиделка у больного. Это и называется тогда "добродетелью"; а у людей, которые знали жизнь еще иначе, полнее, кипучее, расточительнее, это называлось бы по-другому. Может быть, "трусостью", "жалкою дряблостью", "бабьей моралью". Наша мягкость нравов есть следствие упадка; наоборот, суровость и жестокость нравов может быть следствием избытка жизни; тогда и можно на многое отважиться, многому бросить вызов, многое и расточить. То, что было когда-то приправой жизни, было бы для нас ядом. Быть равнодушными (это тоже одна из форм силы), - для этого мы тоже слишком стары, слишком поздно, и наша мораль сочувствия - то, что можно было бы назвать I'impressionisme moral - есть только еще одно выражение перераздражительности, свойственной всему вырождающемуся. Сильные времена, высокие и величественные культуры видят в сострадании, в "любви к ближним", в отсутствии собственной личности и чувства этой личности нечто презренное. Времена нужно измерять по их положительным силам, и тут время Возрождения, столь расточительное, столь роковое и полное опасностей, оказывается последним великим временем, а мы, новейшие люди, с нашей боязливою заботливостью о самих себе и любовью к ближним, с нашими добродетелями трудолюбия, непритязательности, любви к законности, научности, - мы, собирающие, копящие, экономные и машиноподобные, - мы оказываемся слабым временем, а наши добродетели обусловлены, вызваны нашею слабостью" (Gotzendammerung, 105-107).
15. На этом мы можем окончить настоящий очерк. В нашу задачу входило не полное изложение воззрений Ницше на общественную нравственность, а лишь характеристика того общего направления, по которому шла мысль Ницше в этой области; равным образом в положительных идеалах Ницше мы взяли только ту сторону и те их элементы, которые создались как противоположность отрицаемой Ницше морали альтруизма. Мы старались прежде всего показать и сделать понятной, если не убедительной, ту внутреннюю логику, которая соединяет последовательные ступени, иногда - кажущиеся скачки в ходе мыслей Ницше, и связывает в некоторое целое разбросанное щедрою, но капризною рукой, в различных местах и в разных книгах, отдельные, часто отрывочные размышления Ницше об альтруистической нравственности. Эти размышления составляют фрагмент более обширного целого: мы видели, как самый вопрос о ценности нравственности переходит у Ницше в вопрос о ценности жизни. Нравственные воззрения в тесном смысле образуют таким образом лишь составной элемент нравственного мировоззрения Ницше, и сам он говорит, что его критика альтруизма и морали вообще составляет лишь частный случай более широкой проблемы, именно - "критики и углубления пессимизма". Следовательно, до полного очерка общих воззрений Ницше, и критика его частных воззрений на нравственность была бы преждевременною.
Справка
Василий Петрович Преображенский (1864-1900) - философ, литературный критик, член совета и соредактор журнала "Вопросы философии и психологии" - вошел в историю русской мысли как первый отечественный исследователь и популяризатор учения Ницше. Научная строгость его очерка, открывшего широкому читателю чтение Ницше, имела существенное значение для распространения идей немецкого мыслителя в России.
В творчестве Ницше Преображенского более всего привлекали вопросы морали: происхождение и значение норм и идеалов человеческой деятельности, проблемы смысла и ценности человеческой жизни. Основное внимание в публикуемой статье автор сосредоточил на нравственных проблемах современного общества. Будучи решительным противником как филистерски-буржуазного строя жизни и мысли, при котором творческая воля людей скована путами косного, незыблемого уклата, так и социалистических тенденций, с их идеалом общего, регламентированного благополучия, Преображенский обратился к учению Ницше, видя в нем реальный путь преодоления отрицательных черт буржуазно-мещанской и социалистической форм организации жизни.
Главной заслугой Ницше Преображенский считает принципиально новый подход к проблеме морали, рассмотрение феномена нравственности как совокупности исторически преходящих оценок и воззрений. Различные этические системы могут конфликтовать друг с другом, но ни одна из них не в состоянии добиться весомого превосходства над другой. В этом, по мысли Преображенского, и заключен смысл ницшевского понятия "по ту сторону добра и зла", выражения, которым Ницше пользовался при анализе такой, казалось бы, общепринятой добродетели как альтруизм. Ницше показал, что моральная ценность приписывается альтруизму в силу того, что навязываемые обществу этические нормы ведут к "морали стада", согласно которой ценность индивидуальности определяется тем, насколько отдельный человек полезен для выполнения целей определенной группы. Альтруистическое общество боится личности. Людей в таком обществе ценят исключительно за их социальные добродетели, особенно за послушание и уважение авторитета. Источником морали становится страх перед самостоятельно мыслящим человеком. Преображенский подчеркивает, что Ницше удалось доказать несостоятельность идеалов равенства и альтруизма, порожденных страхом, превращающим личность в "прирученное животное".
Кульминация очерка - определение нравственности - новый взгляд на природу этических идеалов, почерпнутый из коренной уверенности Ницше в том, что жизнь в своем высочайшем проявлении должна служить основанием морали, а не наоборот.
Подчеркивая мастерство Ницше-художника, Преображенский признавал, что творчество философа было полно "кажущихся" противоречий, однако считал их, главным образом, итогом личной жизни Ницше и пережитых им потрясений. Предвосхищая критику противоречивости ницшевского учения, Преображенский много внимания уделил "умственному темпераменту" философа.
Страницы: 1 2