III
"Мысли, вызванные
переписью в Москве" появились сравнительно скоро после "Анны Карениной" —
промежуток между ними равняется 3-4 годам. В сущности, он еще короче, если
принять во внимание признание гр. Толстого, что за эту статью он несколько раз
принимался еще раньше, но ему никак не удавалось довести ее до конца. Очевидно,
что перепись не была причиной перемены мировоззрения гр. Толстого. Все, что
нужно было для нового душевного переворота, уже давно было подготовлено у гр.
Толстого. Перепись, как это часто происходит в жизни людей, была только внешним
поводом, которого гр. Толстой уже, по-видимому, давно искал. Его душевное
равновесие — то, что он у Левина называл "жизнью, осмысленной добром", уже давно
ушло в область воспоминаний. Может быть, "Анна Каренина" была только попыткой
восстановить прошлое, и в то время, когда гр. Толстой с такой силой убеждения
рассказывал нам, что "добро" с Левиным и за Левина, что Левин, как плуг,
врезался в землю и делает самое лучшее, настоящее дело, — может быть, в это
время сам гр. Толстой уже жил только воспоминаниями прошлого, к которым его тем
настоятельнее тянуло, чем очевиднее и мучительнее было сознание, что казавшаяся
когда-то столь прочной почва начинает уходить из-под его ног. Быть может, этим
особенным настроением и объясняется его плохо скрытая радость по поводу
возможности опозорить и уничтожить Анну. Он уже тогда сознавал, что теряет свои
права, что хозяйство, семья, ограниченное вмешательство в жизнь крестьян,
фрондирование против либерализма и газет, "отрицательное" служение добру, —
словом, все то, что наполняло когда-то собою левинское существование — уже не
удовлетворяет его, что снова явилась какая-то пустота, что снова недостает той
прочности, которая давала ему право смотреть на всех людей сверху вниз и
считать, что за него — Бог и против всех его врагов — Бог. "Анна Каренина"
написана, по-видимому, ex post facto. Оттого-то в этом романе столько осторожной
справедливости и преувеличенной внимательности ко всем действующим лицам
анти-левинского направления. Никого из них, в конце концов, автор не пощадит, но
именно вследствие этого все они описываются с их лучших сторон. Они — и добрые,
и умные, и честные, и красивые. Гр. Толстой не торопится выставлять напоказ их
слабости. Лишь изредка, мелкими штрихами, почти вставочными замечаниями он
намекает читателю, в чем негодность этих людей. Но удар направлен верной и
сильной рукой. Никто из них не спасется: левинское
восторжествует.
Но не надолго. "Анна Каренина"
— последняя попытка, сделанная гр. Толстым, чтоб удержаться на прежней почве.
Все старые интересы уже для него не существовали; он ушел уже далеко за пределы
левинских радостей и огорчений. Когда он приехал в Москву перед переписью, это
уже, по-видимому, не был тот гр. Толстой, который недавно напечатал в "Русском
Вестнике" большой роман с мировоззрением столь ясным и определенным. Это был
хотя уже и не молодой человек — ему уже было тогда за 50 лет, хотя и
прославленный всеми писатель, в котором прежде всего поражали твердость и
смелость убеждений, но на самом деле это был человек, весь преисполненный
сомнений, знавший только одно — что то, что у него есть — ничего уже не стоит, и
что нужно искать другого. Как ни странно звучит это, но ужасы, открытые им при
обхождении московских приютов для бездомных и бедных людей, были для него почти
счастливой находкой. "И прежде, — рассказывает он, — чуждая мне и странная
городская жизнь теперь опротивела мне так, что все радости роскошной жизни,
которые прежде мне казались радостями, стали для меня мучением. И как я ни
старался найти в своей душе хоть какие-нибудь оправдания нашей жизни, я не мог
без раздражения видеть ни своей, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого
стола, ни экипажа, сытого кучера и лошадей, ни магазинов, театров, собраний. Я
не мог видеть рядом с этим голодных, холодных и униженных жителей Ляпинского
дома". Такое противоположение роскоши и обеспеченности собственной жизни с
нуждой, ляпинской нуждой — действительно может и должно вызвать в человеке,
никогда не открывавшем глаз своих на несчастие ближнего, сильную реакцию. Но гр.
Толстой не был новичком в этом деле. Автор "Войны и Мира", так мастерски
нарисовавший нам все ужасы 12-го года, видевший пред собой тысячи смертей и
убийств, самые страшные и отвратительные проявления человеческой жестокости и
низости и вышедший твердым из жизненных испытаний, не мог смутиться зрелищем
нужды, подобно тому индийскому юноше, который, впервые вырвавшись из дворца,
увидел больного, старика и нищего. Я не хочу этим сказать, что с наступлением
зрелого возраста человек научается или должен научиться равнодушно относиться к
царствующему на земле злу. Нет, наоборот даже, взрослый человек может ближе, чем
юноша, принимать к сердцу несчастия людей. Но тем загадочнее становятся для нас
переживания гр. Толстого по поводу виденного им в Ляпинском доме. Сначала,
передает он, его до такой степени поразила обстановка и условия жизни обитателей
ночлежных домов, что он не мог говорить об этом без слез и злобы: "Я, сам не
замечая того, со слезами в голосе кричал и махал руками на своего приятеля. Я
кричал: "Так нельзя жить, нельзя так жить, нельзя". Но потом все ему, по
его словам, стали говорить, что он волнуется так не потому, что виденное им
зрелище столь ужасно, а лишь потому, что он сам очень "добрый и хороший
человек". И эти разговоры убедили его. "Я, — говорит он, — охотно поверил этому.
И не успел оглянуться, как вместо чувства упрека и раскаяния, которое я
испытал сначала, во мне уже было чувство довольства своей добродетелью и желание
высказать людям". Впоследствии гр. Толстой понял, что его друзья обманывают его
путем ложных и ловких софизмов, и что он не только не добродетельный и хороший,
но очень дурной человек, и это привело его к проповеди отречения от
цивилизованной жизни. Рождается любопытный вопрос, что было бы, если бы,
рассматривая свою жизнь, гр. Толстой убедился, что его друзья правы, и что он
точно хороший и добродетельный, а не дурной и виноватый человек? Положение
обитателей ночлежных домов от этого не стало бы легче. По-прежнему на морозе
толпились бы наполовину замерзшие люди, едва прикрытые разодранными лохмотьями,
по-прежнему городовые водили бы в участки Христовых нищих, по-прежнему ночные
обходы забирали бы кучи несчастных и отвратительных проституток — все осталось
бы по-прежнему, кроме одного: у гр. Толстого совесть была бы спокойна. И тогда
можно было бы быть довольным своей добродетелью и показывать ее людям, как это
случилось с гр. Толстым, когда на время его друзьям удалось убедить
его?
Этот вопрос гораздо важнее, нежели может
показаться с первого раза. В нем объяснение того, какое дело занимает гр.
Толстого, чего ищет он в московских трущобах. Очевидно — не в нищих ляпинского
дома дело, а в нем самом, в гр. Толстом. Придя к этим беднякам, он ищет не дать
им, а взять у них, он спрашивает не за них, а за себя. Он мог бы уйти от них,
закрыть глаза, забыть их, как он это делал в прежние годы, когда сталкивался с
несчастием, — но на этот раз нищие ему нужны. Не все, а некоторые и даже не эти,
ляпинские, а другие. И от тех, которые ему не нужны — он уйдет, отвернется, как
отворачивался когда-то от Сони, от Вареньки, от Анны, с которыми не был
непосредственно лично связан — и придет к тем, с которыми можно жить, которые не
отнимают жизненную бодрость, а увеличивают ее, которые помогают врезаться, как
плуг, в землю и дают возможность радостно чувствовать, что "добро" опять на
твоей стороне. Словом, — те бедные, которые могут сделать то, что сделали для
Левина хозяйство, пчелиная охота, семья и т. д. Что касается остальных, этих
самых городских нищих, из-за которых, по-видимому, весь сыр-бор загорелся — их
гр. Толстой покинет: им помочь нельзя. "У безнадежно больного не должно желать
быть врачом". Эти слова, как помнит читатель, принадлежат Ницше. Я уже приводил
их рядом с другим его изречением, почти тождественным: "Что слабо — то должно
еще толкнуть". Последнее правило читатель, пожалуй, еще не решится применить к
гр. Толстому. Но первое? Ему тоже ужасались. А оно резюмирует собою отношение
гр. Толстого к ляпинским и рожновским
беднякам.
Сейчас после переписи гр. Толстой,
записав всех наиболее нуждающихся, решил заняться благотворительностью. Те из
его знакомых, которые обещали ему свое содействие, денег ему не дали. Тем не
менее, он своих бедных обходил некоторое время и кой-кому помог. В один из своих
обходов он наткнулся на голодную, не евшую два дня женщину. На его вопрос, кто
она, ему ответили: "Была распутная, теперь никто не берет, так и неоткуда
взять". Я не стану передавать подробностей этой ужасной сцены. Женщина точно
ничего не ела два дня. Но вот заключение рассказа гр. Толстого: "Я дал ей рубль
и помню, что очень был рад, что другие видели это". Неужели это правда?
Неужели правда, что гр. Толстой "очень был рад, что другие видели это"? Не
верить нельзя: дальше он, словно желая рассеять могущие возникнуть по этому
поводу сомнения, говорит: "Мне так было приятно давать, что я, не
разбирая нужно или не нужно давать, дал и
старушке".
Я не хочу уличать гр. Толстого или
обвинять его. Автор "Войны и Мира", автор "Мыслей, вызванных переписью" — выше
всяких обличений и обвинений.
Но тем важнее
нам понять смысл и значение его проповеди. Эти откровенные признания — для нас
путеводные знаки, которые поведут нас вслед за гр. Толстым к тому источнику,
откуда он черпал свое пророческое вдохновение. В том, что ему было приятно, "так
приятно" давать милостыню даже и в тот момент, когда на его глазах разыгралась
ужаснейшая драма — кто не почувствует ее в этих немногих словах: "Была
распутная, теперь никто не берет, так и неоткуда взять" — в том, что друзья его
могли хоть на время соображениями о чувствительности его души отвлечь его
внимание от сцен московских ночлежных домов, кроется странная загадка, а может
быть, и разгадка толстовской натуры. Уже теперь, не дочитывая статьи о переписи,
можно предсказать, чем она окончится. Человек, которому так нужно быть
добродетельным — так или иначе окажется правым перед собою и пред всеми. Добро
уже придет к нему, он приведет его к себе, хотя бы для этого пришлось
лишить добра всех людей.
Так и вышло, как
помнят все, читавшие "Мысли, вызванные переписью". Гр. Толстой бросил
московских бедных, потому что, как он подробно объясняет, им нельзя было
помочь. Он кой-кому из них давал деньги — и раз, и два, и три раза, и давал
столько, сколько, по их собственным расчетам, нужно было, чтобы стать на ноги —
но все это ни к чему не повело. Ни одного из них гр. Толстому не удалось спасти.
Тогда он уехал в свою деревню, чтоб на досуге разобраться в своих впечатлениях и
найти выход из тяжелого положения. А положение, действительно, было ужасно.
Слова, которыми определял гр.Толстой свое настроение: "Так нельзя жить",
показывают нам, если его рассказы о московской бедноте и не произвели на нас
должного впечатления, как он сам отнесся к обнажившимся перед ним язам столичной
жизни. И точно, как может такой человек, как гр. Толстой жить, если наряду с ним
существуют обитатели ночлежных домов? Хорошо тем, которые никогда не открывали
глаза на эти ужасы. Но как быть тому, кто их видел, кто их не может забыть, не
хочет, не должен забыть? Можно их помнить?
IV
Ответом на эти вопросы
послужат для нас результаты, к которым пришел в своей деревне гр. Толстой. Их
знают все, и подробно говорить о них не приходится. Он решил, что вся беда наша
в том, что мы, интеллигентные и достаточные люди, собирающиеся помогать
несчастным беднякам из ляпинского и иных домов, — что мы сами недостаточно
нравственны для такого дела, и что прежде чем исцелять других, нам нужно
исцелиться самим. Деньгами ничего сделать нельзя, ибо эти бедняки не в деньгах
нуждаются. Их нужно научить работать, ценить и любить труд — тот труд, которым
приобретаются средства к существованию. А как же можем мы научить их этому,
когда мы сами ничего не делаем? Следовательно, прежде всего нужно нам о самих
себе подумать, исправиться, тогда все остальное само собою устроится. Тогда мы
можем словом и делом учить, а не только словом, которому наши дела противоречат;
и затем, мы, отказавшись от права на чужой труд, этим самым перестанем отнимать
у других те средства, которые им необходимы, а нам служат для роскоши. И гр.
Толстой, сбросивши с себя европейское платье, оделся по-мужицки, стал сам для
себя топить печь, убирать комнату, пахать, сеять и т. д. "И тут-то, придя к
этому сознанию и практическому выводу, — говорит он, — я был вознагражден
вполне за то, что не заробел перед выводами разума и пошел туда, куда они
вели меня".
В чем же оказалась награда? В том,
что ляпинские жители стали иными, что их судьба стала менее ужасной? Нет, само
собою разумеется; ляпинцы забыты: лучше стал сам гр. Толстой. Оказалось,
объясняет он, что, "отдав на физический труд восемь часов, ту половину дня,
которую я прежде проводил в тяжелых усилиях борьбы со скукой, у меня оставалось
еще 8 часов..., оказалось, что физический труд не только не исключает
возможности умственной деятельности, не только улучшает ее достоинство, но
поощряет ее". И далее он говорит: "Чем напряженнее был труд, чем больше он
приближался к считающемуся самым грубым земледельческому труду, тем больше я
приобретал наслаждений, знаний и приходил тем более в тесное и любовное
общение с людьми и тем более получал счастья жизни". Несмотря на
предостережение врачей, физический труд не только не повредил здоровью, но
наоборот, тем "сильнее, бодрее, веселее и добрее" себя чувствовал гр. Толстой,
чем больше он работал. И сверх всего этого — что самое главное — он испытал
полнейший душевный мир, успокоение совести, которое он в красноречивых и
патетических словах обещает всякому, кто последует его примеру: "Ты почувствуешь
радость жить свободно с возможностью добра, ты пробьешь окно, просвет в область
нравственного мира, который был закрыт для
тебя".
Таков результат, к которому пришел в
деревне гр. Толстой. У нашего брата, учившегося человека, есть возможность
хорошо жить, спастись от скуки, стать бодрым, веселым, радостным и сверх того,
опять привлечь на свою сторону добро, успокоить свою совесть, сделаться очень
хорошими, нравственными и счастливыми людьми. Гр. Толстой узнал это у нищих
ляпинского дома, которым он шел помочь. Не правда ли, эти нищие были для него
счастливой находкой, тем именно, в чем он более всего нуждался в ту эпоху, когда
он уже не мог быть более бодрым, веселым, счастливым и нравственным на тот
левинский манер, когда пчелиная охота, семья и все прочее так высоко ценилось?
Такова уже, видно, судьба бедняков: всегда они служили и служат средством для
богатых. Если нельзя или не нужно брать у них материальные блага, то они
доставляют "нравственные" утешения. Оказывается, что не только не "нельзя
жить" нам ввиду ляпинской нужды, но можно жить отлично — радостно,
весело, бодро, совсем так, как в свое время жил Левин или Пьер Безухов после
женитьбы. Даже более того, теперь, после переписи, явился один совершенно новый
и чрезвычайно важный ресурс в жизни — сознание того, что все эти радости не
просто радости, как бывает у других, и даже не добро, как было у Левина, а
подвиг во имя и ради страдающих ближних.
Если
и прежде можно было негодовать против всех, кто не по-левински жил, если прежде
можно было ради "добра" уничтожать Вронского, Кознышева, Анну Каренину — то
теперь, нечего и говорить, это право переходит в обязанность, в святую
обязанность, можно было бы сказать, если бы скрывающееся под словом
"уничтожение" содержание не так плохо ладилось с нашими представлениями о
святости. Гр. Толстой, по-видимому, только ждал того момента, когда, наконец,
можно будет прямо и открыто начать проповедовать — не в романах, где нападать
приходится осторожно, с соблюдением всех условий, поставляемых художественной
задачей, а в специальных статьях, не имеющих никаких посторонних проповеди
целей.
Теперь только он нашел себе дело,
настоящее дело.
Правда, гр. Толстой
утверждает, что он нашел способ исцелить человечество от всех общественных
недугов. По его словам, он напал, наконец, на архимедов рычаг. Стоит только
надавить — и весь старый мир перевернется, все бедствия исчезнут, и люди станут
счастливыми. Но об этой стороне дела он говорит очень мало. Это для него само
собой разумеется, так само собою разумеется, что он даже не допускает искренних
сомнений в годности средств, рекомендуемых им для спасения человечества. На все
возможные возражения он отвечает либо сказками о человеке, испугавшем своей
настойчивостью духа моря, либо общими рассуждениями вроде следующего: "Это будет
тогда (т. е. все люди тогда начнут жить по принципам гр. Толстого), что будет
очень очень скоро, когда люди нашего круга, а за ними все огромное
большинство людей, не будут считать, что стыдно идти в личных сапогах в гости, а
не стыдно идти в калошах мимо людей, у которых нет никакой обуви; что стыдно не
знать по-французски или последней новости, а не стыдно есть хлеб и не знать, как
его ставят; что стыдно не иметь крахмальной рубашки и чистого платья, а не
стыдно ходить в чистом платье, выказывая тем свою праздность; что стыдно иметь
грязные руки, а не стыдно не иметь руки с мозолями, Все это будет тогда, когда
этого будет требовать общественное мнение"... "Будет очень скоро!" Скоро,
конечно, понятие условное: может, через 50, может, через 100 лет, — а может, и
раньше. Пока с того времени, как была окончена статья "Мысли, вызванные
переписью", прошло 20 лет. Несмотря на то, что гр. Толстой все это время
неустанно проповедовал одно и то же, обстоятельства не только не изменились к
лучшему, но стали еще ужаснее.
Если бы он
теперь, как 20 лет тому назад, вздумал навестить московские ночлежные дома — он,
конечно, не нашел бы там своих старых знакомых. О них позаботилось время,
сметающее с земли и радости, и несчастия, но он нашел бы там новых людей, таких
же ужасных, как и те, которых он когда-то видел. И этих людей теперь гораздо
больше, чем было прежде. За 20 лет десятки, может быть, сотни тысяч прошли через
рожновские дома, жили там, мучились там, совершали преступления, умирали — в то
время как гр. Толстой совершенствовался нравственно в Ясной Поляне и готовил
громовые статьи по адресу тех интеллигентов, которых его пример не соблазнял к
подражанию. Что же это значит? Как может гр. Толстой говорить себе и убеждать
нас, что он вполне удовлетворен за то, что не заробел перед выводами разума? О
каком удовлетворении может быть речь, пока существуют ляпинцы, да еще в таком
подавляющем количестве? Пророческое "будет очень скоро" оказалось неправдой,
значит! И какой обидной неправдой!
Тут только
сказывается то представляющееся на первый взгляд парадоксальным обстоятельство,
что проповедь, как и многие другие виды духовной деятельности человека, не имеет
и не ищет цели вне самой себя. По-видимому, гр. Толстой не только словом, но и
примером учит людей помогать ближним. Но оказывается, что ни слово, ни дело к
ближним отношения не имеют. Статьи и книги одна лучше другой, в смысле силы и
полноты выражения, непрерывно напоминают читателям о беспокойном мыслителе Ясной
Поляны; гр. Толстой все больше и больше укрепляется в своем убеждении, что он
открыл новый путь, несомненно ведущий — и скоро — к всеобщему счастью, но
счастье так же далеко, как и прежде, а горе, то ужасное горе, о котором так
мастерски рассказал нам знаменитый художник, осталось все тем же и даже стало
ужаснее. И он "удовлетворен"? И он уже забыл свое "нельзя жить" только потому,
что пашет и пишет хорошие книжки, что ему снова удалось переманить на свою
сторону "добро"? Ему "так приятно давать", он считает это дело даванья столь
важным, что за ним можно забыть грозное "так нельзя жить" и даже выступать с
суровыми, уничтожающими обличениями против всех тех, кто не видит возможности
выхода по указываемому им пути?! В "Мыслях, вызванных переписью" обличитель
сравнительно еще не так заметен. Гр. Толстой, вновь почувствовав приятство
добра, считает себя еще слишком богатым, чтоб сердиться и негодовать. Он как
будто бы надеется лаской и добрыми словами повести за собой людей. Но люди,
конечно, не пошли за ним. И по мере того, как уходило время и "это будет скоро"
затягивалось, счастливые времена не наступали, пророчество не сбывалось, —
раздражение гр. Толстого все росло. Явилось неизбежное "кто виноват"? Кто
виноват, что простое и ясное учение гр. Толстого не осуществляется? Виноваты —
люди и только, конечно, люди, — ибо кто же другой, кроме людей, ответит, кому
можно будет вменить в вину, на кого можно напасть, кого упрекать? Таково уже
свойство нравственности. Она не может существовать без своей противоположности —
безнравственности. Добру нужно зло как объект мщения, а добрым людям — злые
люди, которых можно призвать к суду, хотя бы к воображаемому суду
совести.
Этим и объясняется странная симпатия
гр. Толстого к кантовской "критике практического разума". Последователь
Евангелия, ученик Христа заявляет, что критика практического разума "содержит в
себе сущности нравственного учения". Уже одно происхождение "критики" отнимает у
истинного христианина право называться кантианцем. "Критика практического
разума" является только пристройкой к "критике чистого разума". Кант нашел
синтетические суждения а priori и признал их источником наших знаний, условием
существования науки. Таким способом, как он сам объясняет в своих prolegomena,
он задержал скептицизм Юма, устанавливавший невозможность какой бы то ни было
науки. Прав или неправ был Кант, разрешивши таким образом юмовскую задачу, но
решение показалось ему до того важным, всеобъемлющим, что он, не затрудняясь,
применил его к вопросам нравственной
философии.
В опытных науках нас смущало
понятие о причинности, и мы склонны были признать его незаконным детищем опыта.
Кант доказал его законное происхождение, отнеся его к синтетическим априорным
суждениям, т. е. к таким, которые предшествуют опыту, обусловливают собою опыт.
Категорический императив построен по образу и подобию категории причинности и
только потому, что для полноты системы ему должно было быть так
построенным.
Действительные противоречия в
области нравственной жизни для Канта уже не существовали. Пред ним стояло
неоконченное здание метафизики, и его задача состояла лишь в том, чтобы, не
изменяя раз задуманного и наполовину выполненного плана, докончить начатое. И
явились категорический императив, постулат свободы воли и т. д. Все эти столь
роковые для нас вопросы имели для Канта лишь значение строительного материала. У
него были незаделанные места в здании, и ему нужны были метафизические затычки:
он не задумывался над тем, насколько то или иное решение близко к
действительности, а смотрел лишь, в каком соответствии находится оно с критикой
чистого разума — подтверждает ли оно ее или нарушает архитектоническую гармонию
логического построения. И, конечно, своей цели он достиг. Логическое
соответствие между частями здания ничего не оставляет желать: оно вполне
кантовское. Но тем поразительнее отношение гр. Толстого к критике практического
разума. Что общего между категорическим императивом или принципом возмездия,
провозглашенным Кантом, и евангельским учением? Если немецкие профессора
благоговеют пред нравственным учением Канта, если они восхищаются его
"благородной защитой долга" — это понятно. Им больше всего нравится то
обстоятельство, что у Канта этика по прочности и точности своих выводов
приравнена к математике. Но гр. Толстой? Как мог он примириться с учением, где
принципом наказания выставляется не милосердие, а справедливость ("гордое слово
справедливость", как выражался он еще в "Войне и Мире"), где говорится, что
наказывать нужно не затем, чтобы оградить общество от опасности, и даже не
затем, чтобы исправить преступника, а потому, что преступление совершено.
Для Канта возможность подменить в данном случае слово "затем" словом "потому"
было настоящей и очень важной победой: ad majoren gloriam критики чистого
разума, интересы которой для ее автора, естественно, казались самыми высшими. Но
гр. Толстой говорит, что критика чистого разума никуда не годится, что она
"только потакает царствующему злу". Что же привлекло его к критике практического
разума? Едва ли ему пришлось по сердцу учение Канта о сострадании. Как известно,
Кант отвергал сострадание на том "основании", что оно только увеличивает
количество страдания, прибавляя к горю страдающего еще горе сострадающего. Все
эти практические выводы, которые так подходили Канту, так мало гармонируют с
запросами гр. Толстого, по словам которого — "все благо людей только в
отвержении от себя и служении другим!" Что же подвигло его, так скупо
расточающего похвалы ученым — особенно знаменитым — возносить "критику
практического разума"? Очевидно одно: категорический императив, обязанность
служить добру, как добру, то самое, что когда-то Левин после мучительных
сомнений отверг как антижизненный, ложный принцип. Теперь же для гр. Толстого
этот принцип дороже всего. "Служить добру" — для него это не только бремя, а
облегчение от бремени. И сверх того, это дает ему, помимо мнимых обязанностей,
еще право требовать от других людей, чтобы они делали то, что он делает,
чтобы они жили так, как он живет. Это дает ему счастливую возможность выступить
с проповедью, открывает ему новые горизонты и перспективы, в которых он теперь
более, чем когда бы то ни было, нуждается, после того как "Война и Мир" и "Анна
Каренина" заключили собой иной период его существования, когда были другие
горизонты и перспективы. И долг, чистый кантовский долг в той своей форме,
которая не допускает никаких сомнений о том, что "можно" и чего "нельзя" делать,
ложится в основание учения гр. Толстого, того самого гр. Толстого, который еще
недавно так мало верил в разум и требовал от людей, чтобы они не меняли
легкомысленно пути своих отцов и вверялись не соображениям ума, воображающего,
что он может перекроить мир, а непосредственному инстинкту, дающему возможность
"врезаться, как плуг в землю".
V
Быть может, читателю
покажутся несправедливыми и ненужными сличения нового учения гр. Толстого с его
прежним мировоззрением. Кто старое помянет — тому глаз вон. И затем, гр. Толстой
так торжественно отрекся от своего прошлого, что укорять его в противоречии и
непоследовательности уже совсем излишне. Он ведь сам признается, что был дурным.
Чего же еще? Но прежде всего, я менее кого бы то ни было хочу укорять гр.
Толстого. Он был, есть и навсегда останется "великим писателем земли русской".
Если я заглядываю в его прошлое, то вовсе не затем, чтобы уличать его, а
единственно с тем, чтобы лучше разъяснить себе смысл и значение его учения. И
затем, меня не столько поражает разница между новым и прежним гр. Толстым,
сколько единство и последовательность в развитии его философии. Правда, есть и
существенные противоречия, и их забывать не следует. Гр. Толстой времени "Войны
и Мира" и "Анны Карениной", во всяком случае, является для нас важным
свидетелем, которого не только можно, но дoлжно, обязательно выслушать. В
особенности ввиду того обстоятельства, что, как было показано выше, этот
замечательный человек упорно и постоянно в течение всей своей жизни высказывал
убеждение, что вне "добра" — нет спасения. Все изменения его философии никогда
не выходили за пределы "жизни в добре": перемены происходили только в
представлении о том, в чем это добро и что нужно делать, чтобы иметь право
считать его на своей стороне. Оттого-то в гр. Толстом всегда замечалась такая
чисто сектантская нетерпимость в отношении к чужим мнениям и к отличному от его
собственного образу жизни. Таково уже свойство добра. Кто не за него, тот против
него. И всякий человек, признавший суверенность добра, принужден уже делить
своих ближних на хороших и дурных, т. е. на друзей и врагов своих. Правда, гр.
Толстой выражает постоянную готовность простить человека и перевести его из
разряда дурных в разряд хороших, — но под непременным условием раскаяния.
"Признайся, что ты был неправ, был дурным, живи по-моему, и тогда я назову тебя
хорошим". Иного способа примирения нет. Более того — без этого условия
объявляется вражда навеки. Вражда, конечно, не в обыкновенном смысле. Гр.
Толстой не ударит, не подведет под несчастье своего противника. Наоборот даже,
он подставит другую щеку, когда его ударят в одну, он примет и обиду, и горе, и
тем больше будет доволен, чем больше нужно будет отдать. Одного только не отдаст
— своего права на добро. При всяком посягательстве на это право гр. Толстой
проявляет такую же жадность, какую проявляет у Шекспира Генрих V, когда дело
идет о славе. Оба они — и гр. Толстой, и Генрих V — считают, что в данном случае
жадность — не порок и не только не может быть поставлена в упрек, а прямо-таки
должна быть вменена в достоинство человеку. С английского короля, конечно,
спрашивать нечего, но когда гр. Толстой проявляет ту же готовность защищать свое
благо, что и средневековый рыцарь, — это наводит уже на серьезные размышления.
Та нравственность, то добро, которое, как мы всегда думали, стоит вне обычного
соревнования эгоизма, оказывается вдруг таким же человеческим, неотчуждаемым
благом, как и все другие чисто языческие блага, как слава, власть, богатство и
т. д. Из-за добра тоже возможна неумолимая борьба — только при посредстве иного
оружия. Вся жизнь гр. Толстого служит тому примером; вся проповедь его служит
тому доказательством. В последнем своем произведении — "Что такое искусство",
гр. Толстой, уже семидесятилетний старик, вступил в борьбу за свое право с целым
поколением людей. И как эта борьба вдохновляет его! Книжка эта, вся задача
которой сводится к тому, чтобы заявить людям: вы безнравственны, а я
нравственен, т. е. высшее благо за мной, а не за вами — написана с мастерством,
подобного которому вы не найдете в современной не только русской, но и
европейской литературе. Несмотря на внешне спокойный, почти эпический тон,
страстное возбуждение и негодование, направлявшие собой перо гр. Толстого,
слишком чувствуются даже и теми, которые не очень интересуются источником
творчества этого замечательного писателя. Бранных слов, в которых обыкновенно
выражается человеческий гнев, там нет и в помине. Гр. Толстой избегает даже
открытой насмешки. Все его оружие — это тонкая ирония и затем несколько на вид
безобидных эпитетов — "дурной", "безнравственный", "испорченный" и т. д. Слово
"наглость" употреблено всего один раз — в применении к Ницше. Казалось бы, таким
путем ничего и сделать нельзя, особенно в наше время, когда слово
"безнравственный", по-видимому, уже давно потеряло свою прежнюю остроту, а
противоположное ему слово "добродетельный", которым гр. Толстой не боится
пользоваться для обозначения своего и своих, считается почти синонимом
комического. И тем не менее, что может сделать талант! "Что такое искусство"
является образцом полемической литературы. Сильнее сказать то, что сказал гр.
Толстой — невозможно даже и вне тех условий христианской самообороны, в которые
он добровольно себя поставил. Я глубоко убежден, что огромное большинство
читателей, особенно русских — как бы далеки они ни были от идеалов гр. Толстого
и как бы мало они ни были расположены отказываться от своих преимуществ
привилегированного класса, с истинным наслаждением прочли его новое произведение
и даже нашли, что "в сущности" он совершенно прав. Правда, и на этот раз, как и
до сих пор было, дело "добра" нисколько не подвинулось вперед. Даже, если
угодно, еще ухудшилось. Ибо между многочисленными читателями толстовской
литературы, наслаждающимися художественным талантом великого мастера, есть и
такие, которые на самом деле хотят у него научиться чему-нибудь и исправить свою
жизнь. И на совесть этих людей слова гр. Толстого упадают свинцом, их и без того
невеселая жизнь совершенно отравляется грозными нападками неумолимого судьи.
"Да, мы едим, пьем, одеваемся и все берем у мужиков, которым ничего взамен не
возвращаем", — повторяют они слова учителя, но сделать, конечно, ничего не
могут. Они идут в деревню, куда зовет их гр. Толстой и возвращаются оттуда с
новым запасом укоров совести, ибо там они ничего или почти ничего не могли
сделать по той программе, которая была выработана для них в "Ясной Поляне". От
них требовалось, чтоб они жили среди мужиков и по-крестьянски; они, конечно, не
могли этого сделать и ушли назад в город больные, обессиленные, измученные, с
тяжким сознанием громадности числящегося за ними долга. Те, которых имел или, по
крайней мере, должен был иметь в виду опрокинуть своим рычагом гр. Толстой, и
ухом не вели, читая его произведения. Наоборот, они с удовольствием перечитывали
его новые статьи как образцы душеспасительной литературы, как они читали
Евангелие, пророков. Я знал одного фабриканта миллионера, отдавшего свои деньги
на проценты и считавшего себя толстовцем. И этот случай — не исключение.
Наоборот, он типично выражает собой отношение читающей публики к проповеди. Да
что говорить! Ведь гр. Толстой не от своего имени проповедует. Он лишь повторяет
на современном языке то, чему тысячи лет тому назад учили пророки и апостолы;
но, если европейские народы, столько столетий подряд признававшие Библию своей
священной книгой, не исполнили ее заветов, то как гр. Толстой мог серьезно
надеяться, что его слово сделает больше, чем слово его учителей! Очевидно, его
обещание "это будет скоро", как и весь пафос его проповеди, относился не к
действительной борьбе со злом и неправдой, а к собственным, чисто личным
задачам. Ему нужно было не вне себя сделать что-нибудь, не другим помочь, а себе
найти дело, удовлетворение, которого он не нашел в своих художественных трудах.
"Война и мир", носившая печать полной законченности и умиротворения, сменилась
"Анной Карениной", "Анна Каренина", в свою очередь казавшаяся произведением
цельного и самоудовлетворенного духа, сменилась проповедью нравственности. Конец
ли это? Кто может предсказать? Может быть, у гр. Толстого еще раз хватит сил и
мужества сжечь то, чему он теперь поклоняется и возвестить новое слово? Теперь
он отвергает свою прежнюю художественную деятельность, которой он с такой
искренностью и страстностью предавался когда-то. Она ни для чего не нужна, она
ничего не сделала. Но проповедь, на которую он теперь рассчитывает, сделает ли
больше? И какой критерий человеческой деятельности выставит гр. Толстой тогда?
Теперь он отвергает все искусство, и свое, и не свое на том основании, что оно
ненужно массе. Но если и проповедь его не облегчает положения масс, то,
следовательно, и ее нужно отвергнуть?
Но в
отношении к проповеди гр. Толстой, по-видимому, не признает — теперь, по крайней
мере — того масштаба, которым он измеряет достоинство всех других родов
литературы. Проповедь хороша сама по себе, независимо от результатов, ею
приносимых. Есть возможность и все искусство сделать в этом смысле ценным. Для
этого нужно ему поставить те же задачи, которые поставляет себе проповедь.
Художник, который хочет иметь право называться этим почетным именем, должен в
своих произведениях подчиняться двум условиям: во-первых, писать так, чтобы все
решительно могли понимать его, а во-вторых — говорить не обо всем, что его
занимает, а лишь о таких вещах, которые возбуждают в людях добрые чувства. С
этой точки зрения гр. Толстой осуждает все современное искусство, начиная с
собственных произведений и кончая Шекспиром, Данте, Гете — не говоря уже о менее
видных и особенно более новых писателях, для осуждения которых он в своем
кратком репертуаре добродетельно-бранных слов не находит достаточно сильных
выражений. Исключение он делает лишь для немногих произведений немногих
писателей. В этом ограниченном списке достойных учителей слова любопытно видеть
имя Достоевского — того самого Достоевского, которого и Ницше называл своим
учителем. Собственно говоря, Достоевский не удовлетворяет основному условию,
предъявляемому гр. Толстым к писателям. Мужики его не поймут, ибо он для них
настолько же учен, как и Шекспир. По-видимому, гр. Толстой считает, что зато
Достоевский более полно, чем какой бы то ни было другой писатель, удовлетворяет
второму условию: он учит добру. В этом отношении гр. Толстой вполне прав.
Достоевский точно во всех своих сочинениях (исключая отчасти особенно
рекомендуемых гр. Толстым "Записок из мертвого дома") никогда не забывает учить
добру. Но чем же тогда он мог снискать себе расположение Фридриха Ницше, для
которого добро было приблизительно тем же, чем дьявол для гетевской Гретхен?
Понять за что Ницше и гр. Толстой ценили Достоевского — значит найти ключ к
объяснению их столь противоположных на вид философий. Поэтому мы остановимся на
одном из самых характерных и наиболее прославившихся произведений Достоевского,
— на "Преступлении и наказании".
VI
Основная идея
"Преступления и наказания" почти уже высказана в самом названии романа. Сущность
ее в том, что нарушения "правила" ни в каком случае дозволено быть не может —
даже тогда, когда человек решительно не понимает, для какой надобности это
правило придумано.
Раскольников, бедный
студент, решается убить уже почти неживую старуху, чтобы добыть средства для
устроения своей жизни. Раскольников человек даровитый, талантливый, полный жизни
и желания найти себе соответствующую своим силам деятельность. Все мечтания его
по душе и самому Достоевскому, у которого не было, как у гр. Толстого,
убеждения, что всякого рода интеллигентный труд — безнравственен. Наоборот, если
бы случайно Раскольников получил дозволенными законом способами нужные ему для
занятия средства, Достоевский благословил бы все его планы. Но эти средства
дозволенным способом достать невозможно. Нужно выбирать одно из двух: или
отказаться от своего будущего и погубить жизнь за черной бессмысленной работой,
в борьбе из-за куска насущного хлеба, или открыть себе путь к настоящей (по
мнению Достоевского, "настоящей") жизни при посредстве преступления, убийства.
Половина романа наполнена размышлениями Раскольникова, борющегося против
живущего в нем представления о недозволенности убийства. С одной стороны,
внутренний голос говорит ему: нельзя убивать; с другой стороны, тысячи
соображений являются к нему в доказательство того, что этого голоса слушать не
надо, что убить — можно. В отыскании этих соображений Раскольников (т. е.
Достоевский) неисчерпаем — и это называется "психологией преступника", этому
роман обязан своей славой. Основная, впрочем, тема одна: убийство бесчисленное
количество раз совершалось людьми — и безнаказанно. Все дело не в том, что
"нельзя" убивать, размышляет Раскольников, — но что это "нельзя" связывает
только маленьких, слабых людей. Большие же и сильные люди не боятся этого
формального препятствия и, когда оно задерживает их в намеченных целях, —
сметают его с пути. Пример — Наполеон. В таком духе написана была Раскольниковым
и статья для журнала. Приблизительно эти же соображения заставляют его решиться
и на убийство. Я не знаю, нужно ли говорить, что Раскольников — фантастический
убийца, и что при его настроениях совершить убийство — дело невозможное. Мне
кажется, что и сам Достоевский не стал бы этого отрицать. И в этом именно весь
интерес романа. Настоящий убийца и те способы, которыми он преодолевает заповедь
"не убий" — Достоевского совсем не занимали. Оттого-то и жертва для
Раскольникова подобрана такая: полуживая старуха, со дня на день готовящаяся
отдать Богу душу. Это именно и нужно было Достоевскому. Он стремился поставить
своего героя в такое положение, при котором его преступление будет преступлением
только с формальной стороны. Мне кажется, что, если б он мог, не запутывая
слишком романа, так сделать, чтобы Раскольников ударил топором старуху уже после
того, как она умерла раньше естественной смертью, он бы это сделал — и потом
все-таки заставил бы Раскольникова угрызаться, отдать себя в руки правосудия,
пойти в каторгу и т. д. Пред Достоевским вопрос стал так: кто прав, кто лучше —
те ли, которые (как он сам, Достоевский) держатся правила, смысл которого им
непонятен, или те, которые по тем или иным побуждениям осмеливаются нарушать это
правило. Ответом и является вторая часть "Преступления и наказания", в которой
Раскольников смиряется — и не в силу того, что ему жаль своей жертвы (жертва,
обе жертвы не играют никакой роли в романе и для Достоевского, как и для
Раскольникова, имеют только внешнее значение преграды, черты, дальше которой
человек не должен идти), а потому, что он постиг, что нельзя преступать правило.
Чтоб привести Раскольникова к этому сознанию, Достоевский придумывает для него
самые ужасные пытки.
Жестокий талант! Но
откуда пришла к нему эта жестокость? Разве Достоевский иначе создан, чем все
люди? Здесь та же история, что и у гр. Толстого, только на иной манер.
Раскольникова (фантастического, никогда не существовавшего убийцу — повторяю
это) нужно заставить покориться правилу, чтоб из покорности правилу создать свою
добродетель. Достоевский, как и гр. Толстой, готов подставить щеку ближнему, —
но добродетели своей, своего права на добродетель — не только не уступит, но
отнимет у ближнего. И в борьбе за это право — он неумолим. Даже наоборот — чем
больше он может проявить жестокости, чем сильнее может наказать он свою жертву,
тем полнее его торжество. Но и этого ему мало; он не довольствуется тем, что
мучает жертву — он вырывает у нее признание в ее неправоте, в ее виновности,
преступности. Приведу несколько слов, в которых выльется весь Достоевский:
"Странно было видеть, как в этой маленькой комнатке сошлись за чтением вечной
книги убийца и распутница". Убийца — Раскольников, распутница — Соня. Зачем
понадобилось Достоевскому, не выпускавшему из рук Евангелия — клеймить этими
ужасными именами изголодавшегося студента и содержавшую своим позором семью
Соню? Это он в Евангелии прочел? Тaк он читал Евангелие? Нет, ему нужно было
иное! Ему нужны были для себя особые правила и привилегии, ему, подпольному
человеку, не умевшему не посторониться при встрече с офицером и тщетно
надеявшемуся превзойти в величии Наполеона — и он ставил себе в заслугу свою
готовность не преступать правило, свою нравственность, которую он придумал в
долгие, бессонные ночи, проведенные в борьбе с соблазнами недоступной ему силы.
В результате — "психология", две психологии даже. С одной стороны, первая часть
"Преступления и наказания", в которой Раскольников заодно со своим творцом
признает свою неспособность к преступлению — слабостью; с другой стороны —
вторая часть, где Достоевский уже один, без Раскольникова находит для себя в
готовности остаться нравственным новый ореол, источник славы и
гордости.
И тогда только, когда сомнения в
своей слабости побеждены, Достоевский начинает торжествовать победу правила над
Раскольниковым как свою собственную победу. И чем больше унижен, опозорен,
уничтожен Раскольников, — тем яснее на душе у Достоевского; под конец, когда
Раскольников, уже лишенный всех, не только юридических, но и нравственных прав
состояния, кается в совершенном, Достоевский дарует ему душевный мир под
условием, что все оставшиеся ему дни он проведет в каторге как кающийся, не
смеющий надеяться на земное счастье "убийца", в обществе "распутницы" Сони, тоже
искупающей добрыми делами несчастие своей молодости. "Жестокий талант" теперь
понятен. Понятно теперь, почему и Ницше, и гр. Толстой пришли поклониться ему.
Ницше близки были подпольные рассуждения первой части "Преступления и
наказания". Он и сам, с тех пор как заболел безнадежно, мог видеть мир и людей
только из своего подполья и размышлениями о силе заменять настоящую силу. Он
простил охотно Достоевскому вторую часть — наказание за первую — преступление.
Гр. Толстой — обратно: за вторую часть — простил первую. Ибо та "психология",
которая грозит подорвать обязательность правила, наверное, не по душе гр.
Толстому. Это все "испорченность", "развратность", это все "пакостные идеи",
придуманные "праздной культурной толпой" (все слова гр. Толстого — если собрать
их вместе, едва ли от них повеет смирением, да и отдельно взятые, особенно в том
количестве, которое допускает в последней своей книге гр. Толстой — они
достаточно говорят о "кротости" знаменитого писателя) — за это похвалить нельзя.
Но Раскольников был наказан, у Раскольникова было исторгнуто признание вины,
прощение было дано под условием жизни в добре — разве этого недостаточно, чтоб
заслужить право на звание народного учителя?
Здесь я позволю себе небольшое отступление, которое, ввиду задачи этой книги,
вероятно, окажется не лишним. Я хочу сравнить миросозерцание Шекспира, того
самого Шекспира, которого не признает гр. Толстой, с миросозерцанием
Достоевского. Сравнить не во всем объеме — а только отчасти: в их понимании зла
и преступления. У Достоевского есть Раскольников, у Шекспира — Макбет. Сюжет —
тождественен. И оба писателя — христиане. Только Шекспир никогда не ставит на
вид этого обстоятельства, Достоевский же сделал из этого свое литературное
profession de foi.
Больше всего поражает при
сравнении "Макбета" с "Преступлением и наказанием" отношение их авторов к
жертвам убийства. У Достоевского обе убитые женщины не играют никакой роли. Он
бы, подчеркиваем это обстоятельство, оставил их жить или воскресил бы, если бы
мог, до такой степени факт их смерти безразличен для него. Они введены в роман
лишь потому, что нужен же хоть какой-нибудь объект для Раскольникова. Но смысл и
значение преступления, с точки зрения Достоевского, не в том, какое зло сделал
Раскольников своим жертвам, а в том, какое зло сделал он своей душе. В этом
отношении и автор, и герой "Преступления и наказания" думают и чувствуют
совершенно одинаково. Достоевский почти не говорит ни о старухе, ни о девушке —
хотя говорит о многом, что никакого отношения к роману не имеет, хотя часто
является многословным до утомительности; Раскольников, в свою очередь, почти не
вспоминает об убитых им, хотя фантазия его непрерывно рисует ему самые
разнообразные ужасы. У Шекспира мы видим совсем иное. Макбет действительно
только и размышляет, что о своей душе. Для него весь ужас совершаемых им
поступков сводится только к личной ответственности. Он "погубил навеки свою
душу", он "не может молиться", не может произнести аминь, когда другие говорят
"Господи, помилуй" — и это мучительное душевное состояние застилает пред ним
весь остальной мир, всех людей. Он так глубоко погрузился в кровь, что ему все
равно не стоит возвращаться. Он чувствует, что отрезан от всего мира и видит во
всех людях, живых и мертвых, только врагов, ищущих погубить его душу. Но Шекспир
смотрит на Макбета своими собственными глазами. Он ни на минуту не забывает, что
не только в душе и ее погибели дело, когда речь идет о зле и преступлении.
Наоборот, его столько же занимают те несчастья, которые Макбет приносит
окружающим его людям, сколько и психология преступной души. Вот в каких словах
Росс описывает положение Шотландии:
Страна несчастная! Увы, ей страшно
И оглянуться на себя! Для нас
Она не мать, а темная могила.
Улыбки там не встретишь на лице;
На
стон и вопль, звучащий без умолку,
Никто не обращает там вниманья,
Печаль слывет за пошлое безумство.
При мрачном звуке похоронной меди
Едва ль кто вздумает спросить: по ком?
И люди мрут, с болезнью не
знакомясь,
Как вянет сорванный цветок.
Шекспир далее изображает ужасную сцену избиения семьи Макдуфа. Какое страшное впечатление производит на читателя немой ужас Макдуфа, узнавшего о гибели своих малюток и жены. Кто не помнит обращенных к Макдуфу слов Малькольма:
Творец небесный!
Макдуф, не надвигай на брови шляпу!
И затем, восклицание Макдуфа о Макбете: "Злодей бездетен". Ничего подобного у Достоевского мы не видим. Преступление его заинтересовало, могло заинтересовать только с одной стороны: со стороны своего значения для души преступника. Он подошел к своему Раскольникову с прямо противоположной стороны, чем Шекспир к Макбету. Его занимал вопрос, как могут, как смеют делать другие люди то, чего он, Достоевский, не может, не смеет делать. Оттого-то он и убийцу подобрал такого, который учится в университете, пишет статьи, не знает сегодня, что будет есть и будет ли вообще есть завтра. С этим — он знал заранее — психология справится в желательном смысле. Т. е. убийство наверное раздавит и уничтожит его: его ли это дело? А вывод получится такой: в подчинении правилу высший смысл жизни; Достоевский правилу подчиняется, следовательно — смысл за ним. У Шекспира нет и следа таких настроений. Для него преступление становится преступлением только в силу того зла, которое оно причиняет людям — Дункану, Макдуфу, его детям, всей Шотландии. У него нет и не может быть вопроса о том, хорошо ли самому стать убийцей и не прибавит ли к его собственному душевному величию то обстоятельство, что он убьет кого-нибудь. Более, если бы он и убедился в том, что убийство может прибавить что-нибудь, даже очень много к величию его души, — он все-таки не убил бы. Если бы размышления выяснили ему, что такого правила — "не убий" — нет или что это правило для ничтожных и маленьких людей, а для больших, великих людей есть другое правило: убивай — он все-таки не убил бы. Ибо кроме расчетов, выгод своей души у него есть еще понимание счастья и несчастья других людей — малюток Макдуфа, короля Дункана и т. д. Если бы пред ним "убий" восстало бы в том всеоружии грозной повелительности, в каком пред Макбетом и Раскольниковым встало "не убий" — он все-таки не убил бы. Для Достоевского, очевидно, шекспировское отношение к преступлению было совершенно недоступным. У него весь вопрос сводился лишь к тому, какое правило лучше вооружено — "убий" или "не убий". Но и в этом вопросе он не был беспристрастным судьей. Он всю силу своего огромного таланта направил на поддержание престижа "не убий" главным образом потому, что он все равно не мог быть Наполеоном. Оттого-то он и душит своего Раскольникова, оттого-то он его отпускает только под условием признания своей "вины". У Шекспира нет и следа такого отношения к Макбету. Едва ли нужно говорить, что красок у Шекспира для изображения мук угрызения совести у преступника много больше, чем у Достоевского, что в коротеньком "Макбете" полнее и ярче обрисованы настроения и терзания героя, чем в длинном "Преступлении и наказании". Вспомните хоть эти слова несчастного убийцы:
По сводам замка
Неумолкаемо носился вопль:
"Гламис зарезал сон,
зато отныне
Не будет спать его убийца, Кавдор,
Не будет спать его
убийца, Макбет".
От этого и подобных
восклицаний Макбета веет истинно средневековым ужасом пред неизбежностью
страшного суда. Шекспир понимал и умел обрисовывать самые ужасные трагические
настроения, не делая ни малейшего напряжения, не прибегая к искусственным
приемам, не выматывая душу у читателя вечным повторением мучительных длиннот. И
тем не менее, какая разница между Шекспиром и Достоевским и здесь, в изображении
психологии убийцы! Шекспир не только не ищет "погубить" душу Макбета, не только
не хочет раздавить, уничтожить своим красноречием и без того уже уничтоженного и
раздавленного человека, но наоборот, он весь, целиком на стороне Макбета — и без
всяких условий, ограничений и требований, без которых Достоевский и все
почитатели "добра" ни за что не отпустят своих преступников. И Шекспир ни на
минуту не боится, что таким отношением он потакает убийце или поощряет убийство.
И еще менее думает о том, что его нравственное величие потеряет, если за
Макбетом останутся человеческие права, если преступник будет сметь думать о
себе, о своем спасении, а не о покаянии; у Шекспира, по мере развития трагедии,
Макбет не только не уступает, не склоняет повинной головы пред добродетельным
автором, но наоборот, все более и более ожесточается с того момента, когда он
понял или вообразил себе, что внутренний судья ни за что не простит ему "одного
удара!" И это ожесточение не вызывает у Шекспира вражды к непокорному; оно
кажется поэту естественной, справедливой реакцией против безмерной
притязательности "категорического императива", осмеливающегося предавать вечной
анафеме человека за "один удар". Для Шекспира Макбет не перестает быть
человеком, ближним после рокового события, и, несмотря на то, что Шотландия
обращена озверевшим королем в темную могилу, несмотря на то, что тысячи жертв
вопиют к небу о справедливости, Шекспир не считает ни нужным, ни возможным
заставить самого Макбета признать постигшую его кару законной. Чем безжалостнее
преследуют Макбета фантастические призраки, тем энергичнее он готовится к
отпору, и пока у него есть физические силы — он не смиряется. Нужно ли говорить
о том, насколько психологически Шекспир правее Достоевского? Ибо как бы ужасно
ни было прошлое человека, как бы он ни раскаивался в своих делах — никогда он в
глубине своей души не признает, не может признать себя справедливо отверженным
людьми и Богом. Конечно, пред непобедимыми внутренними и внешними препятствиями
каждый, в конце концов, смиряется. Но никто не признаёт, и не признает, что
вечное осуждение справедливо, что все права его потеряны, что он зависит от
милости и великодушия других людей, соглашающихся на известных условиях даровать
ему прощение. Гигантская борьба Макбета с живыми и мертвыми врагами служит этому
бесподобной иллюстрацией. Не всякий будет смел, как Макбет, не всякий решится до
конца поступать и говорить по-своему, от своего имени. Обыкновенный, средний
человек при подобных обстоятельствах сдается: он признает, что травля
категорического императива законна, что он действительно заслуживает какого
угодно вечного осуждения. Но это — притворство, ложь, посредством которой он
ищет избежать именно той участи, которой он на словах признает себя достойным. В
выборе сюжета сказались черты обоих художников. Шекспир заинтересовался
непокорившимся и действительно ужасным злодеем. Достоевский — покорившимся и
безобиднейшим убийцей. Шекспир искал оправдать человека, Достоевский — обвинить.
Кто из них истинный христианин? И до какой степени по основной своей идее (я уже
не говорю о выполнении) "Преступление и наказание" уступает "Макбету"! Меж этими
двумя художественными произведениями, помимо степени дарования их творцов,
существенная разница в основных задачах. У Достоевского — на первый план
выдвигается проповедь. У Шекспира — вопрос чисто философского характера.
Достоевскому нужно внушить людям, что можно служить "добру" и "злу", что он сам
служит "добру" и потому — очень достойный человек, а другие служат "злу" и —
недостойные люди. У Шекспира вопрос о личном достоинстве в стороне. Перед ним —
ужасное явление: преступление. Ужасное вдвойне: по тем несчастьям, которые оно
приносит людям, и по вечному проклятию, которому подвергается
преступник.
Ему нужно понять, объяснить себе,
что это значит: действительно ли наши представления о сущности преступной души
правильны? Он не хочет великодушно поступить со своим злодеем — даровать ему
прощение в доказательство собственной нравственной высоты. Он добивается найти
право Макбета и потому не отнимает у него сил для борьбы. Прочитавши
"Преступление и наказание", вы остаетесь под мучительным впечатлением, что
выслушали проповедь безгрешного праведника, направленную против многогрешного
мытаря. Прочитавши "Макбета" — в котором автора как будто и нет — вы выносите
убеждение, что нет такой силы, которая могла, хотела бы уничтожить человека.
Говоря словами Евангелия: "Нет воли вашего Отца небесного, чтобы погиб один из
малых сих".
Более подробно останавливаться на
Шекспире и Достоевском программа настоящей работы не дозволяет. Но и
приведенного, кажется, достаточно для того, чтобы выяснить, в чем существенная
разница между философией и проповедью, и кому нужна проповедь, кому
философия.