XII
Такие образы посещали
Ницше в его странствованиях. Могут, могли его успокоить толстовские рассказы
"Кавказский пленник" и т. д. или рассуждения о добре, или наука? Не прав ли он
был, что отвернулся от всего этого и пошел по своему
пути?
Ницше был и у "добра", у толстовского
добра, и быть может, это — наиболее мучительная страница его мучительной
повести. Ницше хотел, как помнит читатель, "любовью к ближним" заполнить свое
существование, закрыться от грозных призраков, посещавших его. И вот что из
этого вышло. Добро сказало ему: "Вы убегаете к ближнему от самих себя и хотите
из этого еще свою добродетель сделать, но я насквозь вижу ваше
самоотречение" прим. 24.
Таким языком заговорило добро к
человеку, пред которым были закрыты двери всех убежищ, где люди обыкновенно
находят себе успокоение. Ницше, никого не убивший, никого не обидевший, ни в чем
не провинившийся, мог, вслед за Макбетом, повторить его страшные слова: "Зачем
не мог я произнесть аминь? я так нуждался в милосердьи Бога!" Он говорит про
себя: "Но худшим врагом, какого можешь ты только встретить, всегда будешь ты
сам; сам станешь ты выслеживать себя в пещерах и лесах... Ты будешь для себя и
еретиком, и ведьмой, и предсказателем, и глупцом, и сомневающимся, и нечистым, и
злодеем. Ты должен сгореть на своем собственном пламени: как хочешь обновиться
ты, не обратившись прежде в пепел?" прим. 25 Узнает ли читатель в тоне и характере этих речей старого знакомого,
судью, который преследовал, по нашим представлениям, только "дурных" и
"виноватых" людей? Если не узнает, то приведем еще один отрывок, в котором все
особенные черты "категорического императива", травившего до сих пор, по нашим и
кантовским понятиям, только нарушителей правил, сказываются с особенной силой.
Цитируем его в подлиннике, ибо перевод никогда не сохранит энергии и страстности
оригинала, что в данном случае имеет решающее значение, ибо говорит о
категоричности императива:
Will Jemand ein
wenig in das Geheimniss hinab — und hinuntersehn, wie man auf Erden Ideale
fabriziert? Wer hat den Muth dazu?... Wohlan! Hier ist der Blick offen in
diese dunkle Werkstatte. Warten sie noch einen Augenblick, mein Herr Vorwitz und
Wagehals: Ihr Auge muss sich erst an dieses falsche schillernde Lient
gewohnen... So! Genug! Reden sie jetzt! Was geht da unten vor? Sprechen Sie aus,
was sie sehen, Mann der gefahrlichsten Neugierde — jetzt bin ich der, welcher
zuhort. — "Ich sehe nichts, ich hore urn so mehr. Es ist ein vorsichtiges
tuckisches leises Munkeln und Zusammenflustern aus allen Ecken und Winkeln. Es
scheint mir, dass man lugt; eine zuckrige Milde klebt an jedem Klange. Die
Schwache soil zum Verdienste umgelogen werden, es ist kein Zweifel — es
steht damit so, wie sie es sagten" —
—
Weiter!
— "und die Ohnmacht, die nicht
vergilt, zur "Gute"; die angstliche Niedrigkeit zur "Demuth"; die Unterwerfung
vor Denen, die man hasst, zum "Gehorsam" (namlich gegen Einen, von dem sie
sagen, er befehle diese Unterwerfung, — sie heissen ihn Gott). Das Unoffensive
des Schwachen, die Feigheit selbst an der er reich ist, sein An-der-Thur-stehn,
sein unvermeidliches Warten-mussen, kommt hier zu guten Namen, als "Geduld",
heisst auch wohl die Tugend; das Sich-nicht-rachenkonnen heisst
sich-nicht-rachen-wollen, vielleicht selbst Verzeihung ("denn sie wissen nicht,
was sie thun — wir allein wissen es, was sie thun!"). Auch redet man von der
"Liebe zu seinen Feinden" — und schwitzt
dabei"
—
Weiter!
"Sie sind elend, es ist kein Zweifel,
alle diese Munkler und Winkel Falschmunzer, ob sie schon warm bei einander
hocken — aber sie sagen mir, ihr Elend sei eine Auswahl und Auszeichnung Gottes,
man prugele die Hunde, die man am liebsten habe; vielleicht sei dies Elend auch
eine Vorbereitung, eine Prufung, eine Schulung, vielleicht sei es noch mehr, —
Etwas, das einst ausgeglichen und mit ungeheuren Zinsen in Gold, nein! in Gluck
ausgezahlt werde. Das heissen sie "die
Seligkeit".
—
Weiter!
"Jetzt geben sie mir zu verstehen, das
sie nich nur besser seien als die Machtigen, die Herrn der Erde, deren Speichel
sie lecken mussen (nicht aus Furcht, ganz und gar nicht aus Furcht!), das sie
nicht nur besser seien, sondern es auch "besser hatten", jedenfalls einmal
besser haben wurden. Aber genug! genug! Ich halte es nicht mehr aus. Schlechte
Luft! Diese Werkstatte, wo man Ideale fabriziert — mich dunkt, sie stinkt
vor lauter Lugen" прим. 26.
Может ли быть хоть на минуту
сомнение, кто так говорит? Где еще, если не у шекспировского Макбета,
чувствуется такое настроение ужаса пред самим собой? Кто не признает в этих
словах голоса совести, угрызений совести? Только на этот раз — совесть принялась
за совсем несвойственное ей дело. Вместо того, чтобы корить, проклинать,
предавать анафеме, отлучать от Бога и людей человека за то, что он был "дурным",
она преследует его за то, что он был "хорошим". Вместо того, чтоб ставить ему в
вину, что он был злым, гордым, мстительным, непочтительным, праздным — она его
упрекает за то, что он был смиренным, добрым, кротким, трудолюбивым,
почтительным! Оказывается, что совесть бичует не только за то, что человек
преступил "правила", но и за то, что он относился к ним со всем тем уважением, о
котором говорит Кант. И сила ее упреков не только не ослабевает, но, пожалуй,
даже растет. Мучения Ницше — ужаснее переживаний Макбета. А "грехов" за ним —
нет. Это он только рассчитывается за свои добродетели, это он лишь подводит
итоги, во что ему обошлось его "доброе имя". В такой роли до сих пор совесть
открыто еще не выступала: разве только в первой части "Преступления и
наказания", но зато во второй половине этого романа она вполне оправдывает свое
прошлое, становясь вновь на защиту всегда бывшего ей любезным "правила". У Ницше
же этого нет. До конца жизни совесть говорит в нем против всего
"доброго", что было в нем и приводит его, наконец, к признанию, что все
"хорошее" — "дурно", и наоборот. Их этих настроений вытекла его философия и,
конечно, "опровергать" ее — как это делают немецкие профессора — указанием на то
обстоятельство, что Ницше недостаточно "глубоко" понимал Канта, менее всего
уместно. Не в Канте тут дело. Пред нами факт необычайного, огромного значения:
совесть восстала в человеке против всего, что было в нем "доброго". Он
требует от нас, чтоб мы вновь пересмотрели все обычные наши представления о
добре и зле, закрывавшие доселе от наших глаз психологию людей, подобных Ницше.
Повторяю, ошибочно думать, что ницшевские переживания являются единственными в
своем роде, новыми, небывалыми. Наоборот, быть может, они гораздо чаще
встречаются, чем принято думать. Но их обыкновенно замалчивают. Они смиряются
пред ожидающим их всеобщим осуждением. Заслуга Ницше лишь в том, что он
осмелился поднять за них свой голос, сказать громко то, что другие говорили лишь
про себя, чего другие и про себя говорить не смели, ибо боялись даже называть
собственными именами то, что происходило в их душе. Быть может, и сам Ницше был
бы менее смел — если бы он не находился в положении человека, которому уже
нечего терять, у которого нет выбора. "Нужно эту опасность видеть вблизи, более
— нужно на себе ее пережить, нужно быть из-за нее на краю гибели для
того, чтобы понять, что это нешуточное дело" прим. 27, —
говорит он по поводу теологического инстинкта о том, что с ним делала
нравственность.
В чем же была эта опасность,
от которой чуть не погиб Ницше? Как всегда, — наиболее важное и значительное в
жизни писателя событие остается для нас тайной. В пояснение приведенной выше
цитаты мы можем лишь выписать другие отрывки из его произведений; но и в них мы
найдем лишь признания общего характера. Конкретный, действительный факт, по всей
вероятности, никогда не будет назван своим настоящим именем. Какое "innere
Besudelung" кроется под всеми признаниями Ницше? Он много ужасного, как помнит
читатель, рассказывает о психологии великих людей — но все тоже в относительно
общих словах. Как ни трудны такие признания даже тогда, когда их делают в
непрямой форме, — но их все же легче вырвать из себя, чем рассказать о
действительных своих переживаниях.
Ницше
спрашивает: "В чем твоя величайшая опасность" и отвечает: "В сострадании". Рядом
с этим другой вопрос: "В чем проявляется высшая гуманность?" Ответ: "Jemandem
Scham ersparen" прим. 28.
Очевидно, сострадание и стыд погубили его. Впоследствии, когда он вспоминал, что
делали с ним сострадание и стыд, эти исполнительные агенты нравственности,
воплощающие собою внутреннее принуждение, его охватывал мистический ужас и то
отвращение к морали, в pendant к которому может быть приведено только отчаяние
самых страшных преступников при воспоминании о совершенных ими злодействах. Я
говорю "самых страшных", т. е. таких, для которых нет и не может быть
спасения, которые знают, что они навеки погубили свою душу, что они преданы
навсегда во власть сатаны, говоря языком Макбета, — ибо обыкновенные укоры
совести даже у глубоких и сильных людей не могут пойти в сравнение с
переживаниями Ницше. Мы знаем исповедь гр. Толстого, мы понимаем, из какого
настроения самопрезрения родилась "Крейцерова соната". Но это все еще не то. Гр.
Толстой находил под мужицкой одеждой и за работой в поле не только успокоение,
но и отраду — хотя бы лишь и на время. У Ницше же под каждой строчкой его
сочинений бьется измученная и истерзанная душа, которая знает, что нет и не
может быть для нее милосердия на земле. И ее "вина" лишь в том, что сострадание
и стыд имели слишком большую власть над ней, что она видела в нравственности —
Бога и поверила в этого Бога, наперекор всем основным инстинктам
своим...
Гр. Толстой теперь говорит, что
"добро — есть Бог!" Его прошлая жизнь, его личный опыт были таковы, что
проверить возвещаемый принцип он не мог. Хотя он и искал добра всю свою жизнь,
но, как помнит читатель, он всегда умел укладывать это добро на прокрустово ложе
собственных нужд. Смотря по обстоятельствам, он то его вытягивал, то обрезывал,
т. ч. оно не смело отказать в своем благословении Левину даже тогда, когда он,
забыв и сострадание, и стыд, которые когда-то мучили его, принял настолько
скромный и благообразный вид, что мог свободно фигурировать на страницах
"Русского Вестника". У Ницше этого не было. Со всей наивной беспечностью и
горячей верой немецкого идеалиста он и душу, и тело свое отдал своей святыне. И
тем не менее, укоры совести преследовали его со всей той силой, о которой
повествует Шекспир в "Макбете". И не за то, что он не послушался добра, а за то,
что он честно и верно — пред другими и пред самим собой — исполнял свой "долг".
Если "внутренний голос" является решительным судьей прошлой жизни человека, если
"душевные муки раскаяния" служат показателем в вопросах добра и зла, как
утверждали до сих пор философы и психологи, если приговор "категорического
императива" не имеет над собой высшей инстанции, — то история Ницше проливает
совершенно новый свет на наши представления о морали. Все те настроения,
которыми до сих пор поддерживались суверенные права нравственности, которыми
можно было грозить беспокойным ослушникам категорического императива, оказались
безличными, двуличными слугами, одинаково ревностно исполняющими свои
инквизиторские обязанности независимо от того, исходит ли приказ от
оскорбленного добра или пренебреженного зла. Более того, повторим это, у гр.
Толстого нет такого ужаса пред своей греховностью в прошлом, как у Ницше при
воспоминании о его праведной жизни. Пренебреженное "добро" простило гр.
Толстого, когда он раскаялся и стал свидетельствовать против своего прошлого; но
зло не помиловало Ницше, хотя он отрекся от своей праведности и прославлял грех
в таких страстных гимнах, какие и на долю добра, так избалованного в этом
отношении, не часто выпадали. До самых последних минут жизни Ницше во всем, что
он писал, чувствуется такое глубокое, такое безысходное отчаяние от сознания,
что нельзя смыть с себя позор прошлой добродетельности, от которого бросает в
дрожь всякого человека, догадавшегося, какие переживания таятся под блестящими
речами несчастного писателя.
Правда, Ницше
нигде почти прямо и открыто не рассказывает о своем прошлом: такое прошлое не
рассказывается. Наоборот, он всеми силами старается скрыть свои переживания, и
ничего не льстит больше его измученной душе, чем надежда остаться неразгаданным.
Когда Брандес назвал его учение "аристократическим радикализмом", т. е. применил
к Ницше два пошлых или опошленных слова (у датского критика непочатый угол таких
слов), даже с внешней стороны не характеризующих философии Ницше, этот последний
был в восторге и утверждал, что это самое умное, что он слышал о себе. Вернее, в
словах Брандеса Ницше видел лишь доказательство, что его цель достигнута, что
люди настолько ослеплены его литературой, что не думают о нем самом. А это
именно ему и нужно было. Он всего более боялся быть разгаданным и потому
придавал своим признаниям такую форму, будто они никакого отношения к нему не
имели. Брандес, сам всегда пишущий о том, что к нему никакого отношения не
имеет, спокойно поверил, что "аристократический радикализм" — это все, что можно
найти у Ницше. Как мало такие слова объясняют Ницше или вернее, как далеко они
уводят от Ницше, может пояснить следующий отрывок из одного его афоризма:
"Бывают "веселые люди", которые пользуются веселостью, как средством, ибо,
благодаря ей, они надеются остаться непонятыми: они хотят быть непонятыми.
Бывают ученые люди, которые прикрываются наукой — ибо наука придает веселый вид,
и затем, ученость наводит на мысль, что человек поверхностен: они хотят привести
к ошибочному заключению. Бывают смелые libres esprits, которым бы хотелось
скрыть от людей свои разбитые, гордые, неизлечимые сердца (цинизм Гамлета,
случай Галлиани), — иногда даже глупость служит маской для несчастного, слишком
несомненного знания (unseliges allzugewisses Wissen)... Из всего этого следует,
что гуманность требует, чтоб люди относились с уважением к маске и не проявляли
неуместную психологическую проницательность и любопытство" прим. 29. В
другом месте Ницше замечает: "Разве книги не затем пишутся, чтоб скрыть то, что
таишь в себе" прим. 30. Но
если "маска" многое скрывает, то часто она еще более выдает. Общая история Ницше
все-таки сказывается в его сочинениях, и его "обоснования морали" так или иначе
выясняются пред внимательным читателем. Само собою разумеется, что здесь не
может быть и речи о логическом или историческом обосновании. И в этом-то вся
оригинальность и весь интерес философии Ницше, в этом — его право на наше
исключительное внимание. Если бы он коснулся своей "проблемы морали" лишь
щупальцами холодного разума — как бы они чувствительны ни были — иными словами,
если бы он лишь отыскивал для нравственности место в той или иной философской
системе — он, наверное, не пришел бы ни к каким новым результатам. Он сохранил
бы неизбежный категорический императив, которым явления нравственной жизни
отделяются от других явлений нашей психики и, смотря по тому, какая школа
пришлась бы ему по вкусу, говорил бы либо о непосредственной интуиции, либо о
"естественном" происхождении моральных представлений. Из этого заколдованного
круга логических построений нет возможности выбраться посредством логических же
рассуждений. До тех пор, пока совесть предполагается стоящей исключительно на
страже "добра" — а все доселе существовавшие системы нравственности обязательно
основывались на этом предположении, и Канту только принадлежит термин
"категорический императив" — до тех пор точка зрения Ницше была решительно
невозможна. Если только "добро" охраняется угрызениями совести, то, очевидно,
оно должно быть выделено в особую категорию, хотя бы тысячу раз было доказано
"естественное" происхождение нравственных представлений. Исследования английских
философов и психологов служат наилучшей иллюстрацией этого. Если нравственность
— только переряженная польза, если она — только выражение общественных
отношений, то, очевидно, у нее должны быть отняты все ее святые атрибуты, и ее
нужно поставить в уровень с чисто полицейскими распоряжениями (тоже очень
полезными, даже необходимыми), охраняющими порядок и безопасность людей. Но вера
в святость нравственности была так глубока, убеждение в том, что "чистая
совесть" — самое драгоценное сокровище в мире, последняя и самая прочная опора
человека, — настолько срослось с обычными представлениями людей, что английским
мыслителям не могло даже и на минуту прийти в голову подозрение, что объясненная
нравственность может лишиться того престижа, который имела нравственность
необъясненная. Они были вполне убеждены, что никакие теории не могут разрушить
обаяния святости морали — и именно потому так безбоязненно называли пользу
прародителем нравственности. Их исследования вовсе не имели своей задачей
проверить закономерность притязаний нравственных людей на исключительные
привилегии душевного спокойствия, всеобщего уважения и т. д. Это значило бы
восстать на самих себя — чего добровольно никто не делает. Если и писались
книжки, то исключительное научной, т. е. невинной целью, из беспечной
любознательности, заранее уверенной, что серьезных жертв от нее не потребуется.
Вопрос шел только о торжестве постороннего, чисто внешнего философского
принципа, непосредственной связи с личной судьбой философа не имевшего. Есть ли
нравственность потомок пользы или дитя интуиции — все равно она оставалась в
одинаковом почете, и результат исследования никоим образом не мог передвинуть
самого философа из разряда добрых в разряд злых, уготовить ему макбетовские
терзания. Милль или Спенсер даже для формы не ставили такого вопроса: точно ли
им полагается быть спокойными, а преступникам — угрызаться? Такой вопрос они
сочли бы "безнравственным": это значило бы сомневаться в том, что выше — добро
или зло. А в этом они не только не сомневались, но даже не знали, что в этом
можно сомневаться, что кто-нибудь когда-нибудь усомнится в этом. Они говорили
лишь о том, почему добро выше зла, и то не затем, чтобы уверить себя в своей
правоте, а лишь в силу привычки всюду приставлять это "почему", где только его
можно как-нибудь приладить. Но за всем тем они были глубоко уверены, что святые
прерогативы нравственности останутся сохраненными, к каким бы результатам ни
привели их исследования, и что макбетовские истории останутся навсегда для
Макбетов и их, философов, никоим образом коснуться не могут. Поэтому Ницше был
совершенно прав, утверждая, что он первый возбудил вопрос о нравственности. Он
говорит: "Во всей доныне существовавшей науке о морали недоставало — как странно
ни звучит это — самой проблемы нравственности, не существовало даже и
подозрения, что здесь есть что-либо проблематическое. То, что философы называли
обоснованием морали и чего они требовали от себя, было только, в сущности,
ученой формой доброй веры в господствующую мораль, т. е. одним из фактов в
пределах этой же морали, иначе говоря, в конце концов, просто отрицанием того,
что мораль может быть представлена в виде проблемы" прим. 31. И,
— что самое важное, — своеобразное отношение Ницше к нравственности не явилось
результатом отвлеченных рассуждений. Вопрос о значении нравственности разрешился
не в голове Ницше и не путем умозаключений — а в глубоких тайниках его души и
через мучительнейшие переживания. И на этот раз, как всегда почти, — чтоб
явилась новая истина, потребовалась новая Голгофа. Понять и оценить значение
нравственности мог лишь тот, кто всего себя принес ей в жертву. Ницше исполнил
все ее требования, во всем подчинился ей, заглушил в себе все протесты против
нее, сделал ее своим Богом. И, как истинно верующий человек, он не только в
поступках своих, но даже в мыслях не изменял своей святыне, не разрешал себе
никаких сомнений в ее божественном происхождении. Он во всей полноте проверил на
себе выдвигаемую теперь гр. Толстым формулу — "добро есть Бог", т. е. ничего,
кроме добра, не нужно искать в жизни. Страшным откликом на эту веру его юных
дней являются слова Заратустры: "Замолчанные истины становятся ядовитыми".
Только тот, кто, как Ницше, всего себя отдал одной истине и замолчал все другие
— может говорить о ядовитых истинах. Для других людей истина — только более или
менее удачная и остроумная гипотеза. Вера в суверенные, божественные права
морали отравила душу Ницше, и этот яд жег его до последней минуты сознательной
жизни. Философия его — не дерзновенная игра испытанного ума, ищущего смутить
спокойствие ближних насмешливым сомнением в святости их идеалов. Уже самый тон
его сочинений, столь глубоко серьезный и страстный, исключает такое
предположение. Правда, он иногда пытается изобразить из себя человека, играющего
святынями. Но это все — напускное. Это — zur Schau getragene Tapferkeit des
Geschmaks, которую люди, как он говорит, напускают на себя, чтобы казаться
поверхностными и скрыть свои настроения. Под этим кроется "страшная уверенность
человека, который много страдал, — что в силу его страданий ему дано больше
знать, чем знают самые ученые и самые мудрые" прим. 32. И
что он знал? В чем его тайна? Она, действительно, ужасна, и ее можно передать в
немногих словах: "Мучения Макбета уготовлены не только для тех, кто служил злу,
но и для тех, кто служил добру". Ницше первый сказал это. А "первенцы приносятся
в жертву" — die Erstlinge werden geopfert. Заратустра испытал это на
себе.
XIII
И здесь, по поводу
нравственности, можно сказать то же, что Ницше говорил по поводу религии.
Огромное большинство людей и не подозревает, что с нравственностью можно
соединить так много надежд и упований. Те, которые условиями и событиями своей
жизни не придвигались слишком близко к этим "последним" вопросам нашего
существования, быть может, и не поймут вовсе, о чем хлопочет Ницше. Им
покажется, что здесь идет речь о простой любознательности, да к тому же еще
такой, которая вполне удовлетворена быть не может, так как, сколько ни бейся,
ничего определенного все равно здесь не узнаешь и дальше более или менее
остроумных и вероятных догадок не пойдешь. Та страстность, с которой Ницше
набрасывается на эти и смежные им вопросы, удивляет многих, решительно не
могущих догадаться, из-за чего весь этот шум. "Мы не знаем ничего верного о Боге
и нравственности — и никогда не узнаем. Стоит ли из-за этого волноваться и
отравлять себе и другим жизнь?" — рассуждают
они.
Несомненно — не стоит тому, кто так
думает, и лучшее, что он может сделать, это остаться в стороне от чуждых ему
споров, ненужной ему философии и непонятной поэзии. В этом ответ на основное
положение гр. Толстого о популяризации науки и искусства. Заинтересовать всех
тем, о чем размышляют Толстые и Ницше, не только невозможно, но и не нужно.
Более того, не нужно даже, чтобы существовало убеждение, что способность
исключительно отдаваться высшим вопросам науки и искусства выгодно отличает
человека. Этим предрассудком, к сожалению, столь же распространенным, сколько и
ложным, создается множество людей, против своего желания предающихся ненужным им
занятиям, читающих скучных для них философов и поэтов и рассуждающих о
предметах, до которых им нет дела. Они этим отдают дань общественному мнению,
столь возносящему чисто "духовные" интересы. Но ценность этой дани далеко не
одинакова для платящих и собирающих ее. Невольники философии тратят даром время
и труд, а общество ничего не приобретает, кроме пустословящих людей. И, главное,
— эти люди могли бы делать другое дело, очень полезное и хорошее, лучшее, быть
может, чем настоящие философские занятия, и только в силу предрассудка убивают
время на разговоры, ни им, ни кому другому не нужные. Поэтому, менее всего
следует заботиться о том, чтоб сделать науку и искусство доступными "всем".
"Всем" нужно одно, "некоторым" другое. И не поэтому, повторяю, что "некоторые"
лучше, выше "всех"; быть может — "все" лучше "некоторых". Этот вопрос и ставить
не следует, а тем менее, — разрешать его. Но несомненно, что до настоящего
времени о такой философии и такой поэзии, которая была бы равно нужна всем, и
речи быть не может. Заставить, например, Ницше, как того требует гр. Толстой,
писать сказки для детей или для народа на тему "черный хлебушка — калачу
дедушка", в то время, когда в течение многих лет макбетовские видения смущают
его ночной покой, точно он сам "зарезал сон" — еще менее законно и справедливо,
чем заставлять детей читать "Also sprach Zarathustra". Если Ницше говорит о
Боге, нравственности, науке — и говорит то, что он знал и чувствовал и чего
знать и чувствовать другим нельзя и не нужно, если его поэзия недоступна,
кажется даже бессмысленной многим людям, не пытавшимся "подавать руку
привидениям", которые к ним никогда и не приходили — то это ли основания к тому,
чтобы заставлять Ницше молчать посредством введения в новую поэтику правила об
обязательной доступности поэтических произведений всем людям? Очевидно,
наоборот. Для этого большинства, остающегося до старости юным, нужна особая
поэзия, особая философия — и у него есть свои философы и свои поэты. Но его
нуждами измерять ценность всех произведений человеческого духа, как хочет
сделать гр. Толстой, несправедливо, глубоко несправедливо по отношению к тем
людям, которые более всего нуждаются в утешении философии и поэзии, и — затем —
повторяю, бесполезно: замолчать Ницше толстовская поэтика, конечно, не
заставит.
Ницше это, конечно, знает: "Ибо люди
не равны: так говорит справедливость. И чего хочу я, того не должны хотеть они".
Правда, из этого впоследствии выросла проповедь Ницше, его Ubermensch,
аристократическое учение и все прочее в этом роде, так же мало связанное с
действительными нуждами его души, как и толстовское "добро" с переживаниями
философа Ясной Поляны. Оба они — и гр. Толстой, и Ницше, как проповедники,
предлагают нам учение, которое только закрывает от нас их миросозерцание. Тот,
кто вздумал бы служить "добру" по программе гр. Толстого, был бы так же чужд
своему учителю, как мало был бы похож на Ницше человек, приносящий себя в жертву
Ubermensch'у — хотя этим он осуществил бы выраженное Заратустрой
требование.
Мы уже видели, как далек гр.
Толстой от ляпинцев, оскорбляемых хористов и эксплуатируемого народа, именем
которого он требует от нас покорности своему добру. Мы увидим дальше, насколько
чужд Ницше его идеал сверхчеловека, который у него играет роль толстовского
добра, ибо он им так же импонирует и его именем так же давит и уничтожает людей,
как гр. Толстой своим "добром". У Ницше встречаются буквально такие слова: "Эта
природа, которая дала быку рога, льву [...], зачем она мне дала ноги? Чтоб
давить, клянусь св. Анакреоном, а не затем, чтоб бежать" прим. 33.
Проповедник без этого обойтись не может, даже если он имморалист, стоящий по ту
сторону добра и зла. Но это все — видимость, внешность — для других. Тем больший
интерес, однако, представляют для нас действительные переживания Ницше, его
истинные "почему", которые, несмотря на всю его осторожность, вполне ясно
сквозят в его сочинениях.
"Люди неравны — и
того, что я желаю, не должны желать они". Это вне всякого сомнения. Более того —
эти "они" не смеют желать себе того, что пережил Ницше. Может быть — кто
ответит на этот вопрос? — сам Ницше, несмотря на то, что он вполне сознавал
связь своей философии со своим несчастием, отказался бы от всего "познавания",
лишь бы не видеть тех снов и загадок, которые и для нас, лишь с его слов знающих
о них, кажутся столь ужасными. Ницше был тысячу раз прав, когда утверждал, что
часто те книги, которые ободряющим и укрепляющим образом действуют на одних
людей, опасны и вредны для других прим. 34.
Его собственные сочинения являются лучшим тому доказательством — в особенности
так распространенные предрассудки об его учении. Воображают, будто бы он учил,
что "наслаждение" — высшая цель нашей жизни, и что на этом основании он отрицал
добро. Мнение, что О. Уайльд оправдывается и чуть ли не возводится в идеал
философией Ницше, вы услышите повсюду. Более того, разного рода люди, которых
соблазняют уайльдовские забавы, теперь считают возможным предаваться своим
занятиям с убеждением, что они — предтечи Ubermensch'a и, следовательно, лучшие
работники на поле человеческого прогресса. Ницше предчувствовал возможность
такого искажения его учения и говорил: "Мне нужно обвести оградой свои слова и
свое учение, чтобы в них не ворвались свиньи" прим. 35. Но
"свиньи" проникают повсюду, ибо им и через ограду перебираться не нужно. Они
прослышали, что кто-то, очень знаменитый, почему-то восстал против
нравственности и вообразили себе, что это он поднялся на защиту их дела. Правда
— для них, в сущности, ссылки на Ницше и его теории самая последняя забота: с
ним ли, без него ли, все равно — они жили бы по-своему. Но, тем не менее,
очевидно, что для огромного большинства людей книги Ницше не нужны, даже вредны,
так что приходится только жалеть, что журналы и газеты так хлопочут ознакомить
большую публику, "в общих чертах", т. е. в доступном, иначе говоря, в совершенно
искаженном виде, с физиономией нового философа. Все почти, о чем писал Ницше,
слишком далеко от обычных предметов человеческих размышлений и от переживаний
большинства людей, и поверхностное знакомство с его сочинениями ничего, кроме
ложных и неправильных суждений о нем, дать не может. В особенности та часть
учения его, которая касается Бога и добра. Для большинства людей она
представляется обычным фрондированием против посещения церкви и исполнения
некоторых тягостных обязанностей долга. По-видимому, уже одна страстность тона
Ницше должна была исключить возможность такого толкования его теории. Ибо
современность давно уже, до Ницше, научила даже такого слабого мыслителя, как
толстовский Стива, не очень-то блюсти религиозные обряды и правила
нравственности. "Vous professez d'etre un libre penseur", — сказал ему недаром
Каренин. И, быть может, лучшим доказательством того, как напрасно винит гр.
Толстой Ницше за грехи нашего общества, служит всеми разделяемое мнение, что
Ницше тоже только libre penseur, отвоевывающий себе "свободу наслаждений".
Обыкновенные libres penseurs не выдержали бы и дня ницшевских испытаний, того,
что он называл своим "счастьем". В его положении они какого хотите идола приняли
бы за Бога, самое нелепое правило приняли бы как долг, лишь бы хоть чем-нибудь
оправдать свое существование. И, конечно, менее всего бы нападали на добро,
которое, как известно, так часто наполняет жизнь неудачников судьбы. И наверное,
не отвергли бы сострадания, столь необходимого страждущим
людям.
У Ницше же получилось совершенно иное.
Слишком проницательный и честный по натуре своей, чтоб обманывать себя и других,
— он, в конце концов, принужден был остаться лицом к лицу со всеми ужасами
своего существования. Ни наука, ни религия, ни добро — ничего ему не могли дать.
И, скажем опять то же, что мы говорили о гр. Толстом: Ницше восстал против добра
не потому, что он был суровый, черствый, холодный, недоступный жалости человек.
Это — неправда. Он не уступил бы в гуманности Тургеневу, Диккенсу или Виктору
Гюго. Его сердце знало сострадание — и как знало! Он говорит: "Кто может
достигнуть чего-нибудь великого, если он не чувствует в себе силу и готовность
причинять великие страдания? Уметь терпеть — самое последнее дело; в этом слабые
женщины и даже рабы часто достигают виртуозности. Но не погибнуть от тоски и
сомнений, когда приходится причинять другим великое страдание и слышать вопль
его — это велико, в этом проявляется величие" прим. 36.
Как видит читатель, Ницше, обратно существующему мнению, в своем учении
повиновался не непосредственному чувству мстительности, злобы или мелкого
эгоизма. Все эти стимулы были ему в такой же мере чужды, как и гр. Толстому. И
он преследовал великодушные задачи спасения и обновления человека посредством
слова убеждения. Если же он ушел от этого, если он отказался учить людей любви и
состраданию, то лишь потому, что понял своим тяжелым опытом, что любовь и
сострадание ничего принести не могут, и что задача философа в ином: не
пропагандировать любовь к ближнему и сострадание, а справиться с этими
чувствами, ответить на вопросы, которые они задают. "Горе тем любящим, у
которых нет ничего выше сострадания" прим. 37, —
восклицает Заратустра — и в этом разгадка того, что называют "жестокостью"
Ницше. Ницше обращается к людям, подобным самому себе, для которых сострадание —
уже не добродетель, не идеал, которые, говоря его словами, уже "перешли за этот
идеал, потому что достигли его". Он обращается к людям, которые уже не могут
удовлетвориться тем, что они добродетельны, ибо умеют сострадать ближнему.
Наоборот, такие люди, еще настолько наивные в вопросах добра и зла, противны
ему: "Поистине я не выношу этих сострадательных людей, блаженных в своем
сострадании: слишком недостает им стыда; если я должен жалеть людей — то я не
хочу называться сострадательным; если я должен жалеть их — то издалека"
прим. 38. "Я
даже не говорю, — поясняет он, — что добродетель — награда самой себе".
Наоборот, он "задыхается от сострадания" и для него блаженства от
сознания этой своей добродетели быть не может. "Сострадание называется
добродетелью у всех маленьких людей: они не умеют уважать великое
несчастье, великое безобразие, великую неудачу" прим. 39.
Ницше слишком хорошо знал, как мало можно сделать в этих случаях теми
средствами, которыми обыкновенно располагает сострадание, даже не
ограничивающееся платоническими вздохами и красивыми фразами над несчастием
ближнего. Поэтому он говорит: "Ты первый предостерегал против сострадания —
не ко всем и не к каждому, а к тебе и тебе подобным" прим. 40. Нужны ли после этого еще новые цитаты, чтоб оградить философию
Ницше от обычных приемов ее истолкования? Очевидно, он искал того же, чего искал
гр. Толстой. Ему нужно было найти нечто, что выше сострадания, и, если
гр. Толстой во имя этого "нечто" принуждал себя, к ужасу всех "нравственных"
людей, спокойно глядеть на несчастье Анны Карениной, на агонию Ивана Ильича и т.
д., и все время внимательным, испытующим взглядом искать в их муках того, что
разрешило бы подсказываемые чувством сострадания вопросы, то и Ницше в своей
философии добивался того же. И его Заратустра ищет прежде всего понять мир,
найти осмысленность земных ужасов — "великого несчастья, великого безобразия,
великой неудачи". "Будьте тверды", — говорит он своим ученикам, чтоб уметь
вынести страшный вид жизни, уничтожающий всякого сострадательного человека.
Любовь, — даже та беззаветная и глубокая любовь, на которую способны женщины,
когда дело идет о судьбе близкого их сердцу человека, бессильна пред "великим
несчастием". Ницше знал это: "Какое мучение эти великие художники, вообще
великие люди для того, кто однажды разгадал их! Это так понятно, что они
встречают именно у женщин — женщины ясновидящи в мире страданий и, к сожалению,
сверх сил своих любят спасать и помогать, — те порывы беспредельного и
преданного сочувствия, которого толпа, особенно поклоняющаяся толпа, не понимает
и подвергает любопытствующему и самодовольному истолкованию. Это сострадание
обыкновенно ошибается в своих силах: женщине хочется думать, что любовь все
может — это ее специфический предрассудок. Увы! Знаток человеческого сердца
угадывает, как бедна, беспомощна, притязательна, неуместна даже лучшая, самая
глубокая любовь: она скорее добивает, чем спасает" прим. 41.
Это проливает свет на "имморализм" Ницше. Если любовь, самая лучшая, самая
глубокая — не спасает, а добивает; если сострадание беспомощно, бессильно — то
что делать человеку, который не может не любить, не сострадать? Где найти то,
что выше сострадания, выше любви к ближнему? Гр. Толстой на это отвечает,
что такое "выше" никому будто бы, в том числе и ему самому, не нужно. Кто хочет,
может, разумеется, верить, что гр. Толстой говорит так не для учеников своих, а
для себя, что он не знал сомнений Ницше, что формула — "добро — братская любовь
— Бог" удовлетворила его вполне. Но Ницше, очевидно, этого думать не мог, ибо
это значило бы отнять у Бога его святые атрибуты — всемогущества, всеведения и
т. д. и возвести в божество бедное и слабое человеческое чувство, умеющее там
помогать, где и без его помощи можно обойтись, и пасующее в тех случаях, когда
помощь особенно настоятельно нужна. Ницше в своем несчастии принужден был
отвергнуть участие и заботы людей и уйти в уединение, чтобы там ожидать своего
Заратустру, который объяснил ему, что в мире есть, должно быть нечто высшее, чем
сострадание, и что "добро" хорошо и нужно для "всех", но для некоторых ненужно,
что сострадание утешает "многих", но "немногих" только оскорбляет, особенно в
тех случаях, когда оно является как дань нравственности и как отыскание
"блаженства". — Очевидно, что он уже вправе был считать себя стоящим "по ту
сторону добра и зла", независимо от того, насколько вообще представления о добре
и зле нужны и полезны людям для целей общежития. Утилитарные соображения его не
занимали, да и, вообще говоря, они в вопросах нравственности не могут не
занимать подчиненное положение, пока она претендует на высшее, исключительное
значение среди поставляемых себе человеком целей. Полезно или вредно
нравственное правило, сохраняет ли оно прочность общественного организма или
разрушает его — все это в нравственную философию Ницше почти не входит и не
должно входить. Он, как и гр. Толстой, подошел к нравственности в надежде, что
она — всемогуща, что она заменит ему Бога, что от такой замены человечество
только выиграет — разве мог он удовольствоваться тем, что нравственность
приносит некоторую пользу, обеспечивая обществу без затрат, сопряженных с
устройством суда и полиции, порядок и безопасность, что нравственность — полиция
и суд, ловким образом внедренные в человеческие души, что нравственность
принуждает нас даже там, где юридические нормы не смеют возвысить свой голос? До
этого Ницше так же мало было дела, как и до всех общественных учреждений,
существующих в мире. Он искал в нравственности божественных следов и не
нашел. Она там оказалась бессильной, где все люди вправе были ожидать от нее
наибольшего проявления силы.
XIV
И вот тогда-то пришла к
Ницше та безумная на первый взгляд мысль, которую когда-то с таким ужасом отверг
в своем знаменитом стихотворении Гейне, что Бог не за добро и за добрых, а за
зло и за злых, что жизнь, сила жизни не в тех идеалах, которые он всосал с
молоком матери и из-за которых он погубил себя, — а в противоположных, что
"правда" не у него, не за него, как он думал прежде, а в лагере его врагов,
которых он, как теперь гр. Толстой, уничтожал когда-то словами
"безнравственный", "порочный", "дурной". Как описать трагическое положение
человека, дошедшего до того ужасного сознания, что дело, которому он отдал всю
свою жизнь, не есть дело правды, дело — Бога, дело "добра" в толстовском смысле,
а есть дело зла, разрушения, неправды, и что его последнее утешение — вера в
свою нравственную правоту — отнято! Гр. Толстой и толстовцы не заговорят,
конечно, теперь о злой воле. Им очевидно будет, что не человек выбирает себе
идеи, а идея овладевает человеком фатально, против его воли, с непреодолимой,
чисто стихийной силой. Так было до сих пор, так будет всегда у людей,
собственным опытом вырабатывающих свое миросозерцание. Они говорят то, чего не
говорить не могут. "Кто борется с чудовищами, тому следует беречься, чтоб и
самому не обратиться в чудовище. И если ты долго вглядываешься в пропасть, то
пропасть также вглядывается и в тебя" прим. 42, —
говорит Ницше. Можно ли от такого писателя ожидать всем доступных
привычно-утешительных слов, которых требует поэтика гр. Толстого? Или "идеалов",
как выражается проф. Риль? Ницше ищет другого, ибо знает, что "слова" и "идеалы"
не защищают человека от действительности. Он говорит: "Amor fati: пусть это
будет отныне моей любовью. Я не хочу воевать с безобразием. Я не хочу обвинять,
не хочу даже обвинять обвинителей. Не видеть — в этом пусть будет все мое
отрицание" прим. 43. В
дневнике 1888 года эта мысль выражена еще резче. "Моя формула человеческого
величия заключается в словах amor fati: не желать изменять ни одного факта в
прошедшем, в будущем, вечно; не только выносить необходимость — еще менее
скрывать ее: всякий идеализм есть ложь перед лицом необходимости — но любить
ее". Эти слова объясняют читателю отношение Ницше к злу. Он не хочет, не может
жаловаться на действительность, — "разве всякая жалоба не есть обвинение?" —
говорит Заратустра. Отсюда вытекает то "преклонение" его пред злом, которым так
пугают публику, но которое, в сущности, в гораздо большей мере разделяется всеми
людьми, чем это обыкновенно думают.
Ницше дал
только полное выражение тем настроениям, в силу которых гр. Толстой отвернулся
от ляпинцев, чтоб не "воевать с безобразием", которое он не мог уничтожить. Но
Ницше нужно было большее — он хотел, должен был любить всю эту
отвратительную действительность, ибо она была в нем самом и спрятаться от нее не
было куда. Amor fati — не выдуман им, как и вся его философия, к которой он был
приведен железной силой этого fatum'a. И потому тот, кто вздумал бы опровергать
Ницше, прежде должен был бы опровергнуть жизнь, из которой он почерпал свою
философию.
Ницше говорит: "Ты не должен
убивать! Ты не должен грабить!.. такие слова назывались когда-то святыми; пред
ними преклоняли колена и головы, к ним подходили разувшись... Но разве в самой
жизни нет грабежа и убийства? И считать эти слова святыми разве не значит убить
истину?" прим. 44 Это
тот же amor fati. В жизни есть зло — стало быть нельзя его отрицать, проклинать;
отрицание и проклятия бессильны. Самое страстное негодующее слово не может и
мухи убить. Нужно выбирать между ролью "нравственного" обличителя, имеющего
против себя весь мир, всю жизнь, и любовью к судьбе, к необходимости, т. е. к
жизни, какой она является на самом деле, какой она была от века, какой она будет
всегда. И Ницше не может колебаться. Он оставляет бессильные мечтания, чтобы
перейти на сторону своего прежнего врага — жизни, права которой он чувствует
законными. Немощная добродетель, добродетель, гордящаяся своими лохмотьями,
становится ему противна, ибо он слишком хорошо видит, с какой завистливой
жадностью глядит она на силу, которую победить она не может — и потому постоянно
бранит. "Нам смешны претензии человека, — говорит он, — отыскать ценности,
которые превосходили бы ценность реального мира" прим. 45.
Самое противоставление человека миру кажется ему бессмысленным. Эти два слова
"человек и мир", отделенные безмерной дерзостью маленького словечка "и",
представляются ему стоящими вне сравнения. Мир — сам по себе, человек — сам по
себе, как случайно выброшенная на поверхность океана щепка. Мечтать о том, что
океан или кто-нибудь еще более могучий, чем океан, станет думать о судьбе этой
щепки, нелепо. Нет такой высшей силы, нет связи между движением вод океана и
нуждами этой щепки. И если сама природа так мало заботится о том, чтоб охранить
от гибели и крушения свои творения, если смерть, разрушение, уничтожение
оказываются безразличными явлениями в массе других безразличных явлений, если, —
более того — сама природа пользуется для своих целей убийством и разрушением, то
что нам дает право возводить в закон "добро", т. е. отрицание насилия? Гром
убивает человека, болезни измучивают его, другие животные отнимают у него пищу —
все это естественно, все это — в порядке вещей, все это — закон природы. И как
неумолима, как беспощадна эта природа, Ницше, к сожалению, слишком хорошо знал
из своего опыта. В то время, когда он, обессиленный, опозоренный, разбитый, с
безумным ужасом глядел в свое неизвестное будущее, ни один добрый гений, ни один
голос во всей вселенной не отозвался на его несчастье. И вдруг мы решаемся
называть так систематически практикуемую природой жестокость
противоестественной, незаконной, коль скоро она получает свое проявление в
действиях человека. Грому — можно убивать, а человеку — нельзя. Засухе можно
обрекать на голод огромный край, а человека мы называем безбожным, если
он не подаст хлеба голодному! Должно ли быть такое противоречие? Не является ли
оно доказательством, что мы, поклоняясь противному природе закону, идем по
ложному пути, и что в этом — тайна бессилия "добра", что добродетелям так и
полагается ходить в лохмотьях, ибо они служат жалкому и бесполезному
делу.
Для того, чтобы понять значение этих
идей для Ницше, нужно, прежде всего, не забывать, какую роль они играли в его
собственной судьбе. Хотя он и клянется св. Анакреоном, что ноги ему даны судьбой
затем, чтоб топтать, но он был не топчущим, а растоптанным, не попирающим, а
попранным. От "зла" он не мог ожидать себе никакой награды, и, проповедуя грех,
он остался тем же "бескорыстным" теоретиком-идеалистом, каким был в молодые
годы, когда он преклонялся пред добродетелью. Только впоследствии, под конец
своей литературной деятельности, ему удалось сделать из своих взглядов
"аристократическое" учение и говорить с таким видом, который внушил проф.
Лихтенбергу зависть к его судьбе. Но, до конца, учение Ницше сильнее всего
поражало его самого. Недаром он говорит о неуместности в известных случаях
психологической проницательности, о боге — жертвенном животном и т. п. Чем
больше страстности, кощунства, безбожия в его нападках на "добро", тем яснее для
нас те внутренние основания, которые заставили его порвать со своим идеализмом.
Настроения Ницше на старости лет были знакомы и Тургеневу. Кто не помнит его
стихотворения в прозе "Насекомое"? Идеалист всю жизнь свою боится открыть глаза
на кружащееся над ним чудовище — и оно убивает его. Тургенева ницшевские
переживания посетили только под старость. Главная его литературная деятельность
была лишь выражением идеализма, который долгие годы успешно охранял его от ужаса
и отвращения пред "насекомым". У Ницше же все произведения, кроме тех, которые
помещены в первом томе, посвящены этой мрачной загадке жизни: идеализм или
действительность? Это Ницше называет "заглянуть вглубь пессимизма". Очевидно, он
должен был отказаться от идеализма и оправдать насекомое, т. е. действительную
жизнь с ее ужасами, несчастьем, преступлениями, пороками. Он принужден был
пожертвовать редкими островками "добра", которые выплывают на поверхности
безбрежного моря зла: иначе пред ним раскрывались перспективы пессимизма,
отрицания, нигилизма. Закон для человека должен исходить от природы и не может
противоречить общим мировым законам. "Зло", то, что люди называют "злом" и что
до сих пор представлялось нам самой страшной и мучительной загадкой ввиду его
нелепого и бессмысленного противоречия с наиболее дорогими нашему сердцу
упованиями, перестает быть для Ницше "злом". Более того, он в "зле" находит
добро, в "злых людях" — великую творческую силу. "Все то, что добрые зовут злом,
должно собраться вместе для того, чтобы родилась истина: о братья мои,
достаточно ли вы злы для такой истины? Отчаянное дерзновение, долгое недоверие,
жестокое "нет", пресыщение, — как редко все это бывает вместе! Но из таких семян
вырастает истина. Рядом со злой совестью всегда росло знание" прим. 46.
Таких речей вы найдете у Ницше
множество. Его собственной натуре слишком чужд был элемент зла, и он
почувствовал, как ужасен этот недостаток, как мало он искупается добродетельным
послушанием категорическому императиву. На первый взгляд это — ужасное открытие.
На самом же деле оно оправдывает сказанные Заратустрой своим ученикам глубоко
знаменательные слова, которые мы уже приводили раз: "Вы еще не искали меня — и
нашли меня; так делают все верующие: оттого всякая вера так мало значит. Теперь
я велю вам потерять меня и найти себя. Когда вы отречетесь от меня — я вернусь к
вам". Ницше, отрекшийся от наиболее дорогих нам идеалов, теперь только обрел их.
Для того, кто не побоялся пройти вслед за ним весь его скептицизм отчаяния и
сомнения, проливается свет на самые загадочные слова евангельской благовести:
солнце одинаково всходит над грешниками и праведниками. Кого не смущали эти
слова своей таинственной противоположностью со всеми чаяниями нашей человеческой
души? По нашему разумению — так не должно быть. По-нашему, солнце не должно
светить грешникам, злым. Им — тьма, свет же принадлежит праведникам. Если
многие из нас и соглашались еще принимать буквальное толкование этих слов, если
многие из нас и готовы были не отнимать материальных благ у "злых", то все без
исключения признавали необходимым предавать злых нравственному осуждению,
которое, в сущности, для людей, обязанных держаться христианской морали, есть
самое большое наказание, самое ужасное несчастие, какое только может ожидать
человека в жизни. Можно быть неудачником, больным, уродом и т. п., все это,
конечно, несчастия и большие. Но оказаться "безнравственным" — это самое
ужасное, что может приключиться с человеком. И, тем не менее, все считают
возможным и необходимым относить к категории безнравственных людей огромное
количество своих близких и не только не смущаются этим, но еще ставят себе в
заслугу свою способность негодовать. Гр. Толстой не может и шагу ступить, чтобы
не назвать безнравственными огромное количество своих ближних. Читатель помнит
разговор Заратустры с папой. Приведем еще слова Заратустры, из которых видно
будет, до какой поразительной нравственной высоты — именно в евангельском
смысле — доходит отрекшийся Ницше, и как мало можно доверять обычным
легендам, связанным с именем этого писателя. "Найдите же мне любовь, которая не
только все наказания, но и вину несет на себе; найдите мне
справедливость, оправдывающую всех, кроме судей" прим. 47.
Традиционная, приспособившаяся к среднему человеку нравственность оскорбляла
Ницше своим высокомерным отношением к людям, своей готовностью клеймить всех,
кто хоть притворно не отдает ей дани уважения. Ей приходилось чуть ли не весь
мир, всех людей объявлять дурными, и она соглашалась на это, лишь бы не
поступиться своими правами на первенство. Ницше ищет такой справедливости,
которая бы не наказание, т. е. не материальные невзгоды несла на себе, а вину.
Что, собственно, кроется под этими словами, если не комментарий к евангельской
притче о фарисее и мытаре? Ибо всякий нравственно осуждающий, всякий слагающий
вину на ближнего обязательно говорит про себя: "Благодарю тебя. Господи, что я
не таков, как этот мытарь". А вот еще слова Заратустры по этому поводу:
"Наслаждение и невинность — стыдливейшие вещи. Они не хотят, чтоб их искали. Их
должно иметь, — но искать должно скорее вины и страдания" прим. 48.
Это ли речи Антихриста? Имморалиста? Для того, кто внимательно изучал Ницше, не
может быть сомнения, что его нападки направлены не на христианство, не на
Евангелие, а на так распространенные повсюду общие места о христианском учении,
которые от всех — и от самого Ницше — застилают смысл и свет правды. "Добро есть
Бог", — говорит гр. Толстой ученикам своим — лишь то, что все говорят, что
говорит это самая культурная толпа (у Ницше "ученая чернь" — и в выражениях
обоим писателям случается сходиться!), на которую он нападает. При этом вся
жизнь обращается в "зло", и гр. Толстому нет до этого дела. Он и не спрашивает
себя (вернее, не хочет, чтоб ученики его спрашивали), как же Бог не царит на
земле, как миллионы людей живут вне Бога. Его утешает, что он взошел на верхнюю
ступень нравственного развития! — У Ницше был другой опыт, другая жизнь, и
потому пред ним вопрос об оценке добра восстал в иной форме. Он понял, что зло
нужно так же, как и добро, больше, чем добро, что и то, и другое является
необходимым условием человеческого существования и развития, и что солнце может
равно всходить и над добрыми, и над злыми.
Таковы смысл и значение ницшевской формулы "по ту сторону добра и зла". Сомнения
не может быть: Ницше открылась великая истина, таившаяся под евангельскими
словами, которые мы хоть и признавали, но никогда не осмеливались вносить в свое
"философское" мировоззрение. И на этот раз, чтоб родилась новая истина,
потребовалась новая Голгофа. Иначе, по-видимому, жизнь никогда не открывает
своих тайн. Вот как рассказывает об этом Заратустра: "Я стою пред самой высокой
горой, мне предстоит самое продолжительное странствование — оттого мне
нужно глубже спуститься, нежели я когда-нибудь спускался, глубже в страдание, в
его чернейшую бездну. Того хочет моя судьба. Ну что ж? Я готов". Такую
школу прошел Ницше. И он оказался не только покорным, но и благодарным учеником:
"Школа страдания, великого страдания, — говорит он, — знаете ли вы, что только в
этой школе до сих пор совершенствовался человек? То напряжение души в беде,
которое дает ей силы; ее ужас при мысли о неизбежной гибели; ее смелость и
находчивость в искусстве выносить, претерпевать, истолковывать, утилизировать
несчастье — все, что когда-либо было ей дано глубокого, таинственного, хитрого,
великого: разве все это она получила не от страдания, великого страдания? В
человеке соединены творение — и творец; в человеке есть материя, обломки,
лишнее, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке же есть также творец,
художник, твердость молота, божественный созерцатель, счастье седьмого дня:
понимаете ли вы эту противоположность? И понимаете ли вы, что ваше сострадание
направлено на "творение в человеке", на то, что должно быть сформировано,
разбито, выковано, разорвано, выяснено, переплавлено, очищено, на то, чему по
необходимости следует — должно страдать? А наше сострадание — вы понимаете, к
чему относится наше обратное сострадание, когда оно восстает против вашего, как
против худшего из всех видов изнеженности, слабости?" прим. 49 Какая сила, сколько страсти, пафоса в этих словах! Ведь это в самом Ницше
судьба такими способами формировала человека. Ведь это в его душе разбивали,
разрывали, выжигали, выковывали, переплавляли все, что было в ней лишнего,
бессмысленного, хаотического для того, чтобы в ней родился творец и художник,
которого ждет божественное созерцание в седьмой день. Конечно, люди не поверят,
не посмеют поверить тому, что рассказывает Ницше. Люди хотят презирать зло, люди
больше всего боятся страдания. Иначе они не могут жить. Но, повторяю, быть
может, и Ницше не принял бы своей философии прежде, чем выпил до дна горькую
чашу, поднесенную ему судьбой. Его "имморализм" — есть итог глубоко трагической,
безмерно несчастной жизни. Для того, чтобы свет этой звезды дошел до человека,
нужно спуститься в "темную бездну страданий": из этой глубины она будет видна.
При обыкновенном же дневном освещении отдаленные светила — даже самые яркие —
недоступны человеческому глазу.