Предисловие к русскому изданию «Воли к власти»
и перевод «Введения» Елизаветы Фестер-Ницше

Г.Рачинский

"В о л я   к    в л а с т и; - о п ы т   п е р е о ц е н к и    в с е х    ц е н н о с т е й", первая половина которой впервые появляется на русском языке в этом томе, как известно, не была выполнена в данном виде самим Ницше, а представляет лишь сводку всех оставленных им материалов к этому сочинению. Подробную историю этой редакционной работы, а также все планы, положенные в ее основание, читатель найдет в помещенных далее - введении Елизаветы Ферстер-Ницше и в составленных ею же заключительных замечаниях к этому тому.

Третий и последний период мышления Ницше открывается "Заратустрой". В первые годы своей литературной деятельности, под влиянием Вагнера и Шопенгауэра, Ницше, постоянно сгущавший и воплощавший свои переживания и результаты своей критической и творческой мысли в конкретных образах, видел спасение человечества и высший тип его в гении. К этому времени относятся его работы по греческой культуре и "Несвоевременные размышления." Второй период обнимают его труды с 1876 по 1882 год, начиная с "Человеческого, слишком человеческого" и кончая "Веселой Наукой"; они посвящены освобождению от сетей пессимизма и исторической критике господствующих ценностей. В эту эпоху на Ницше оказала сильное влияние философия позитивизма, в особенности в той форме, какая ей была придана английскими эволюционистами, а также французские моралисты семнадцатого века и эпохи просвещения и Дарвин; воплощением его чувств и стремлений в эти годы являлся "свободный духом" (Freigeist). Но эпоха критического скепсиса пришла к концу и наступил период творчества; он характеризуется образом сверхчеловека, пророком и провидцем которого является Заратустра, герой мистической поэмы, в которой Ницше в поэтической форме излагает свое окончательное миропонимание и моральное учение, - новый жизненный идеал и в известном смысле новую религию. Создав этот образ, Ницше имел в виду приступить к систематическому изложению в научной форме всех оснований своих зрелых воззрений на жизнь и поставленные ею цели, предпослав этому изложению новую и углубленную критику тех ценностей, которые долгие века властвовали над человечеством и определяли его духовное бытие. "Воля к власти", план которой представляет нечто поистине грандиозное, должна была служить этой систематизации и критике. Ницше сам определяет цель этой работы как "пересмотр для великого выбора". Но предварительно он пишет в виде пролегоменов к будущему труду "По ту сторону добра и зла" и "Генеалогию морали", а в двух отдельных работах - "Сумерках кумиров" и "Антихристе" дает обособленные и закругленные части проектированного им основоположительного труда. Над работой по собиранию материала застает его последняя болезнь.

Дать в кратком предисловии хотя бы самую общую оценку хода мыслей Ницше и его философских взглядов в этот последний и решительный период его жизни - было бы и невозможно и неуместно, но нам хотелось бы представить читателям, опираясь на все работы этой последней эпохи, краткий обзор главнейших и руководящих положений, объединяющих в одно целое разрозненные и разбитые мотивы философских построений Ницше, - обзор, могущий осветить то по необходимости полудоговоренное и несколько бессвязное целое, каким является "Воля к власти" в ее настоящем виде. При этом мы остановимся на понятии европейского нигилизма, на критике исторического прошлого философии, на "воле к власти как принципе истолкования космической жизни и на идее вечного возвращения".

Во главу программы своего последнего и по мысли его всеобъемлющего труда Ницше ставит характеристику современной Европы, определяя ее духовное состояние словом "нигилизм". ""Нигилизм" стоит за дверями, этот самый жуткий из всех гостей". Все высшие ценности, правившие доселе жизнью и определявшие смысл бытия для человечества, потерпели крушение. Это сознание все ярче и ярче возникает в "правдивых" душах. Долгие века господства христианской морали научили их этой правдивости, и вот теперь она обращается против изолганности современного миропонимания и скрытых в нем разноречивых оценок. Человек современности стал сплошным противоречием: "христиане всеобщей воинской повинности, парламентаризма и газетной культуры толкуют о "грехах", "искуплении", "потусторонности" и "смерти на кресте". Три иллюзии воздвигла себе человеческая надежда и мысль, и все они рухнули одна за другой. Она верила в определенные цели, поставленные мировому процессу и строила целые ряды гипотез о смысле этих целей; но теперь она потеряла веру в цель вообще, и даже последняя из гипотез, выставленная философским пессимизмом, выдававшим за цель - уничтожение этого бесцельного мира, и та уже не находит себе честных и убежденных сторонников. Она верила в великое целое, благо которого требует самопожертвования отдельного; но этого целого она уже не видит теперь перед собой. И вот, презрев этот реальный мир, не имеющий ни цели, ни целостности, она начала создавать себе ряд фиктивных миров, видя в них "истину" бытия; но один за другим, как карточные домики, падали эти миры ее грез; и тогда она потеряла веру в самую "истину", веру в те категории разума, при помощи которых воздвигались эти бесплодные и неустойчивые миры. Попытки философии девятнадцатого века, начиная с Канта, спасти смысл жизни, построив ее на рационалистическом морализме, неизбежно должны были при наступившем разочаровании в метафизическом строительстве привести к потере всякой жизненной почвы под ногами. Ибо рационалистический морализм без метафизической или религиозной основы - прямой путь в пустоту. Это общее и коренное разочарование порождает житейский пессимизм, охвативший всю Европу и нашедший яркое выражение в современных поэзии и искусстве, как чувство бесполезности и бессмысленности современного мира, его несостоятельности перед лицом высших, признаваемых самим этим миром ценностей. Но эти ценности, как построенные на потусторонних предпосылках, лежащих вне жизни, и могли привести только к осуждению жизни. Итак, налицо одни только осуждающие оценки - встает призрак нигилизма. Бытие, мир, деятельность потеряли смысл, жизнь иссякла, ибо она есть творчество, а целый и ценностей для творчества нет. Человечество перед лицом "Ничто". В этом смысле нигилизм является симптомом и физиологического декаданса. Нет высшего типа человека, того редкого явления в прошлом, творческая мощь которого и неисчерпаемая плодотворность поддерживали в человечестве веру в человека; низший же тип ("стадо", "масса", "общество") разучился скромности и раздувает свои потребности до размеров космических и метафизических ценностей. Этим вся жизнь вульгаризуется: поскольку властвует именно масса, она тиранизирует исключения так, что эти последние теряют веру в себя и становятся    н и г и л и с т а м и. Но сам по себе нигилизм может быть и показателем повышенной мощи духа: активный нигилизм, направленный на разрушение - предтеча нового строительства. В этом смысле Ницше называл себя первым нигилистом, до конца исчерпавшим это направление.

Отсюда для нашего мыслителя возникала прямая задача: подвергнуть новой и уничтожающей критике все прошлое философии, дабы решительно, раз и навсегда покончить со старыми ценностями и расчистить дорогу для нового творчества в этом направлении. Из того, что мы сказали выше о взглядах Ницше на смысл и причины европейского нигилизма, можно уже отчасти усмотреть, какой характер примет эта критика. Философия искони, говорит он, была направлена против жизни, против всех тех чувств и инстинктов, которые возвеличивали жизнь и мирились с жизнью, против всякого искания смысла жизни в самой жизни, ответов на загадки, поставленные действительностью, в самой действительности. Ее главными врагами были приемлющие этот миро, становящийся на его защиту, и все усилия философов были направлены на построение такого мира, который стоял бы в возможно резком противоречии с миром действительности. На такое построение они могли затем опираться при своих нападках на жизнь. "Философия была доселе великой школой клеветы". Сократ первый выступил на этом пути. В изображении его учеников, он враг и идейный противник софистов; так оно и было, но сами софисты, опять-таки благодаря тому, что мы заимствуем их характеристику у тех же учеников Сократа, были искони неверно оцениваемы в истории философии. То были коренные, типичные, цельные представители своего народа в эпоху расцвета его гения и сил; они мало думали о добродетели, но о ней немного думало и все здоровое и сильное во дни великой Эллады. Они были может быть и весьма грубые реалисты; но они были греки, то есть дети того народа, который глубже всех почувствовал пафос жизни, ощутил ее страшные таинственные корни. Сократ же и его ученики, когда они стали на сторону отвлеченной, умозрительной добродетели и справедливости, были скорее евреями, или чем хотите вообще, только не греками. Вот почему Сократ своим вкрадчивым, злохитрым мышлением и разрушил великую народную и религиозную философию эпохи трагической культуры Эллады. Он поставил логику и стремление к рассудочной сознательной "истине" на первое место, направив их на борьбу с инстинктами и страстями, то есть с основными элементами жизни; он отождествил мораль с логикой, разум с добродетелью и счастьем и тем лишил моральные ценности их природного характера, положив начало искажению и обеднению живого типа "природного человека". Платон продолжает его дело, дает ему окончательную форму, и на долгие века, вплоть до наших дней, определяет значение и характер враждебного жизни трансцендентного идеализма; он переносит последние цели нашей воли за пределы жизни; создает фикцию "истинного мира" и перебрасывает тот мост, который привел к "Кресту".

Данными Сократом и Платоном направлениями - рационалистическим морализмом и трансцендентным идеализмом, а также все возрастающим влиянием христианства, определяется для Ницше все дальнейшее течение философии. Из философов последних веков он останавливает свое внимание почти исключительно на Канте и Шопенгауэре. Кант - продолжатель векового дела платонизма и христианства; он продукт протестантизма, типичный представитель немецкой школьной философии, являющейся в сущности лишь лукавым богословием; недаром его появление было встречено в Германии таким единодушным ликованием всего ученого мира и таким еще и в наши дни не остывшим восторгом. Кант спас на некоторое время подорванный эпохой просвещения и влиянием английской философии идеализм; своим хитрым и умным скепсисом он вновь вводит и укрепляет в философии понятие "истинного мира" и понятие морали, как "эссенции мира" - эти два злокачественнейших из заблуждений человечества. Правда, он признает и то и другое недоказуемым, но зато и неопровержимым: права разума не простираются на эту область; и вот на радость богословам реальность обратилась в "иллюзию", а мир бытия, чистейший продукт лжи, стал на место реальности. На совести Канта, как моралиста, лежит его "категорический императив", его формула общеобязательного, безличного морального закона, формула равенства, опаснейшая формула для жизни, которая по существу - неравенство, и борьба, и достижение высших типов путем высшей дифференциации.

Что касается до взгляда Ницше, в эти последние годы его жизни, на Шопенгауэра, то, если принять во внимание кантианство последнего, его пессимизм и провозглашение им морали сострадания, отрицательная оценка этого философа становится сама собой понятной. Заметим только, что Ницше считает Шопенгауэра наряду с Вагнером, резко выраженным типом нигилистического декаданса. Для более яркой характеристики всего хода европейской философствующей мысли, как он представлялся Ницше, приведем одно место из "Сумерек кумиров", озаглавленное: "К а к   «и с т и н н ы й»   м и р   с т а л    в    к о н ц е    к о н ц о в    б а с н е й.    И с т о р и я    о д н о г о    з а б л у ж д е н и я", где в сжатой эпиграмматической форме излагается краткий смысл шести главных периодов идеалистического блуждания.

"1. Истинный мир доступен мудрецу, благочестивому, добродетельному, - он в нем живет, о н    с а м    е с т ь   э т о т    м и р.

(Старейшая форма этой идеи, относительно разумная, простая, убедительная. Описательная форма положения: "я, Платон, есть истина").

2. Истинный мир здесь пока недоступен, но обетование его дано мудрецу, благочестивому, добродетельному ("грешнику, принесшему покаяние").

(Шаг вперед идеи: она становится тоньше, замысловатее, непостижимее, - о н а    с т а н о в и т с я    ж е н щ и н о й, становится христианской…)

3. Истинный мир недостижим, недоказуем, не может быть обещан, но уже как мысль он утешение, обязательство, императив.

(То же солнце в сущности, но видимое сквозь туман и скепсис; идея стала возвышенной, бледной, северной, кенигсбергской).

4. Итак, истинный мир недостижим? Как бы то ни было, но - он не достигнут. А как недостигнутый и    н е в е д о м. Следовательно в нем не может быть ничего утешительного, искупляющего, обязывающего: к чему могло бы нас обязать нечто неведомое?

(Серое утро. Первый звонок разума. Петушиный крик позитивизма).

5. "Истинный мир" - идея, ни на что более не нужная, даже ни к чему более не обязывающая, - идея, ставшая бесполезной, лишней, с л е д о в а т е л ь н о   идея опровергнутая: так отделаемся же от нее!

(Белый день; завтрак; возвращение здравого смысла и веселости; краска стыда на лице Платона; чертовский шум всех свободных духом).

6. От истинного мира мы отделались: какой же мир еще остался? Может быть мир кажущийся?.. Но нет! В м е с т е    с   и с т и н н ы м    м и р о м    м ы    о т д е л а л и с ь    и    о т    м и р а    к а ж у щ е г о с я!

(Полдень; минута кратчайшей тени; конец дольше всего длившегося заблуждения; высшая точка человечества; incipit Zaratustra)".

В результате этой критики исторического прошлого философии, Ницше, везде выставляя примат жизни над истиной, приходит к своеобразному прагматизму, имеющему, правда, мало общего с прагматизмом Джемса и Бергсона. Признание абсолютной ценности за истиной для Ницше есть симптом упадка жизни, ибо истина по самому своему существу абиологична, и стремление к ней во что бы то ни стало вредно для человечества. Нет безусловно истинной ценности, и нет безусловно ценной истины. Мораль, поскольку она есть здоровое жизненное явление, всегда инстинктивна, и истина есть только одно из звеньев в системе средств к осуществлению ценностей, поставленных нашей волей. Конечной целью стремлений человека является не польза, и не удовольствие, и не истина, а    ж и з н ь.

Отсюда возникает вопрос: что же такое эта жизнь, как единственная цель моей воли? Ответ должна дать биология. Здесь Ницше, как и во втором периоде своей мысли, встречается с Дарвиным, но отношение его к дарвинизму теперь уже другое. Правда, и для Ницше тенденция жизни есть рост, подъем, увеличение мощи, и как следствие всего этого - борьба. Но к телеологическому и эволюционному дарвинизму он относится теперь отрицательно: понятие цели и пути к ней привело бы нас снова в дебри только что преодоленного и отвергнутого нами идеализма; при этом безразлично, будем ли мы мыслить эту цель имманентной или трансцендентной становлению. Здесь взгляды Ницше близко подходят к той поправке, которую внесла мутационная теория Де'Фриза к дарвинизму, Ницше не усматривает прогресса в человечестве; напротив, оно быстрыми шагами шло до сих пор к дегенерации и декадансу. То же можно сказать и по отношению ко всей природе: "все животное и растительное царство", замечает Ницше, "не развивается от низшего к высшему, - но все в нем идет вперед одновременно, спутанно, вперемежку и друг на друга". Прогресс вообще есть "идея современная, то есть ложная", хотя по временам и попадаются отдельные удачные типы. Для истолкования подобного космического процесса Ницше выставляет новое начало: «в о л ю    к    в л а с т и». Прежде чем перейти к изложению содержания этого понятия у Ницше, сделаем только одно замечание. Было бы весьма ошибочным видеть в рассуждениях Ницше по этому поводу возвращение к волюнтаристической метафизике Шопенгауэра, как то пытались доказать некоторые его критики: Ницше отлично сознавал возможность такого возражения и неоднократно подчеркивал, что "воля к власти" служит ему лишь методологическим принципом при истолковании процесса мирового бытия, является в его глазах лишь интеллигибельным характером вселенной. Посмотрим же теперь, какая получается картина мира с точки зрения этого нового начала3).

Вселенная представляет и з себя вечное и абсолютное становление, в котором нет ни пребывающей и становящейся субстанции, ни конечной цели, к которой бы стремилась эволюция; она - хаос, в котором нет ни единства, ни порядка, ни логники, ни целесообразности. Перед нами последовательность сложных комбинаций, развертывающихся в бесконечную цепь, ничего не значащих, ни к чему не приводящих - бессмысленная математическая игра сил, действующих одна на другую, реализующая по воле случая некоторое число возможных группировок. Становление лишено всякого смысла: про него нельзя сказать, что оно - разумно или неразумно, доброжелательно илди беспощадно; оно в высшей степени безразлично и аморально, оно не преследует никакой цели, и Ницше восхваляет его "невинность". Оно не подчинено необходимости, детерминизму; конечно, все в нем необходимо в том смысле, что все есть то, что оно есть, а не что другое, но оно не покорствует никакому закону, не следует никакому правилу. Становление по существу недоступно разумному толкованию или формулировке, оно лживо и противоречиво; наша мысль не может охватить его: становление и познание исключают друг друга. Все, что можно сказать о становлении, это то, что в конечном счете оно есть результат состязания между энергиями, между соперничающими волями, непрестанно борющимися за превосходство. Эта воля к власти, которую мы находим во всех проявлениях жизни, присуща всякому становлению и представляет самое основу мировой эволюции; она является наиболее элементарным фактом из всех, какие мы только можем констатировать, - фактом, не допускающим дальнейшего объяснения и генезис которого не может быть указан. Воля к власти не едина, как это предполагает Шопенгауэр; с другой стороны она и не дробится на какие-либо последние, неделимые и пребывающие единицы - монады или атомы сил - хотя, конечно, человеческое слово бессильно формулировать, а мысль - постичь этот мир становления, почему мы и бываем непрестанно принуждены измышлять мир пребывающих сущностей. Все, что мы можем сказать, это - что самые малые центры сил в то же время и самые устойчивые, так что в некотором смысле позволительно говорить об атомах сил, при том однако условии, чтобы никогда не терять из виду, что эти атомы не являются какими-либо устойчивыми и неизменными сущностями. Эти атомы силы, эти элементарные центры воли (Willens-Punctationen), могущество которых непрерывно либо растет, либо умаляется, представляют собой динамические величины, находящиеся в некотором соотношении напряжения к другим динамическим величинам; каждый из этих центров непрестанно развивает всю ту сумму энергии, на которую он способен, и определяется с одной стороны действием, которое он в силах произвести, а с другой стороны степенью сопротивления, которое он оказывает воздействию на него всей совокупности окружающих его энергий. Верховный принцип, управляющий этим мировым процессом, не есть самосохранение или постоянство энергии; сила стремится не к устойчивости, а к росту: каждый атом силы и каждое специфическое тело желает распространить свою власть на пространство во всем его объеме. Но они наталкиваются при этом на подобное же усилие со стороны других атомов и тел и вступают в конце концов в некоторое соглашение с теми из этих последних, которые обладают достаточным для такого объединения сродством с ними, после чего они совместно предпринимают дальнейшую борьбу за власть, а самый процесс продолжается таким образом в бесконечность. Отсюда возникают системы сил, правящие центры, сохраняющие свою устойчивость на более или менее долгое время. Человеческое тело - одна из таких сложных группировок систем сил, непрестанно борющаяся за рост чувств власти. Человечество также подобная система, только более обширная и устойчивая. Вселенная, наконец, есть совокупность действий каждой из этих сил на целое всех остальных сил и систему сил.

Таков, по взгляду Ницше, характер мирового процесса. Если теперь мы прибавим ко всему сказанному выше, что, в противоположность Канту, Ницше утверждает реальность пространства и времени, то нам станут ясны те т е о р е т и ч е с к и е    о с н о в а н и я, которые дали ему возможность выступить с идеей "вечного возвращения". Так как сумма сил, то есть возможностей проявления "воли к власти"    о г р а н и ч е н а, время же, в котором проявляется эта воля, б е с к о н е ч н о, то через громадные промежутки времени должны наступать в мироздании все те же и те же комбинации сил, все те же и те же констелляции основных элементов, и картина жизни будет повторяться в вечности бесчисленное число раз. Ницше придавал этой идее громадное значение; она отмечена во всех планах его последней работы. Возникновение ее перед душевным его взором он описывает как потрясающий переворот, как внезапное лучезарное откровение; он называет ее великой, победоносной мыслью, сокрушающей все бывшие дотоле концепции жизни, - мыслью, имеющей послужить орудием отбора: расы, которые не вынесут этого сознания, тем самым при говорены к гибели, те же, которые воспримут "вечное возвращение", как величайшее из благодеяний, будут избраны для владычества над миром. "Вечное возвращение" есть "религия религий". Ни одно из утверждений Ницше не вызывало, кажется, таких недоумений, споров, возражений и опровержений, такого взрыва негодования и насмешек. Мебиус в своей знаменитой книге "Патологическое у Ницше" (Лейпциг, 1902), видит в нем самый убедительный показатель умственного расстройства нашего философа; А.Фулье в особой статье (Revue philosophique, 1909, N 5), обстоятельно перечисляя всех предшественников Ницше, утверждавших возможность и даже необходимость "вечного возвращения", выражает свое удивление тому, что Ницше, бесспорно знакомый с трудами хотя бы только некоторых из этих предшественников своих, считает тем не менее возможным выдавать старую, неоднократно высказанную мысль за свое личное и капитальное открытие; по ироническому тону его слов можно догадаться, что он решается даже заподозрить искреннейшего из всех мыслителей в каком-то недостойном комедианстве. Нам кажется, что весь этот шум есть результат либо непонимания, либо нежелания понять ту точку зрения, на которой стоит Ницше во всех своих философских исканиях и устремлениях. Бесспорно, что идея "вечного возвращения" была выставлена еще Пифагором и стоиками и, со слов Эпикура, воспета Лукрецием; профессор классической филологии в Базеле и исследователь текстов древнейших греческих мыслителей не мог этого не знать. Столь же несомненно и то, что в новейшее время эта мысль появляется у Лебона и Бланки, о чем Ницше, конечно, был осведомлен хотя бы только по "Истории материализма" Ланге. С другой стороны нельзя не признать и того, что научно необходимость "вечного возвращения" совсем не обоснована у Ницше и допускает возможность серьезных математических и механических возражений; хотя и тут мы не можем не отметить, что в высшей степени остроумный аргумент, приведенный Зиммелем (Шопенгауэр и Ницше, стр.250), основанный на системе трех колес и вводящий в вычисление иррациональный коэффициент, может служить доказательством исключительно только н е    н е о б х о д и м о с т и   "вечного возвращения", но отнюдь не невозможности его. Приводимые же А.Фулье в его статье рассуждения некоего "молодого и талантливого математика" основаны на смешении математического и философского понятий бесконечности и ничего поэтому ни доказать, ни опровергнуть в данном вопросе не могут.

Н о   с у т ь    д е л а   с о в с е м   н е    в    э т о м. Всякие гносеологические и метафизические соображения имеют для Ницше значение только постольку, поскольку они могут служить целям его этики, развитию и проведению в жизнь его моральных предпосылок. Они создались и выросли вместе с этой этикой и из этой этики; но не обрат но. ВЫ своей "Генеалогии морали" Ницше прямо называет этические постулаты    с в о и м    a p r i o r i. Интеллект для нашего "прагматика" только оружие воли, а само познание лишь специальный случай нашей человеческой "воли к власти". Ницше сознавал себя пророком и провозвестником грядущей великой и мощной жизни; поставить человечеству эту цель и уговорить человечество устремиться к ней - вот его задача. Но для этого необходимо, чтобы мы решительным актом чувства и воли приняли эту жизнь, как она теперь нам дана, со всеми ее страданиями и муками, со всей ее бессмыслицей. Слабый ищет в жизни смысла, цели, задачи, предустановленного порядка; сильному она должна служить материалом для творчества его воли. Сильный любит нелепость жизни и радостно приемлет свою судьбу. Amor fati4 - вот девиз сторонников "великого Да"! С этой точки зрения идея "вечного возвращения" есть конкретное выражение, художественный символ пафоса приятия жизни, к а т е г о р и ч е с к и й    и м п е р а т и в, поставленный нашему чувству и нашей воле, у с т р е м л е н и е    в е р о й    н е    к    д а н н о й   и    с у щ е й    ц е л и,    н о   к    з а д а н н о м у    н а м и    с е б е    и д е а л у. "Вечное возвращение" есть, поэтому, идея по существу своему религиозная и может быть понята до конца лишь как "догмат" возвещенной устами Ницше своеобразной "религии вечности". Я приемлю тебя, жизнь, какова бы ты ни была: данная мне в вечности, ты претворяешься в радость и желание непрестанного возвращения твоего, ибо я люблю тебя, вечность, и благословенно кольцо колец, кольцо возвращения, обручившее меня с тобою. При такой постановке вопроса становится совршенно понятным рассказ Ницше о том, как в августе 181 год "на шесть тысяч футов выше моря и еще того выше, над всеми делами людскими", с потрясающей ясностью и силой впервые явилась ему эта мысль, и все ссылки на его предшественников, придавших этой идее космологический характер, сами собой отпадают. Вообще при оценке жизни и философской работы Ницше следует непрестанно помнить старый, но мудрый совет Спинозы: non redere, non lugere, neque detestari, sed intelliger5.

Через образ "сверхчеловека" вечное возвращение связывается со всем остальным в миропостроении и жизнепонимании Ницше. Противоречие между этими двумя идеями - устремления вперед и вечного круговращения, - на которое часто указывали критики, есть опять-таки противоречие чисто диалектическое. В конечном счете мы и тут и там имеем разные образы одного и того же этического постулата "воли к жизни". Человек, как он нам дан в настоящее время, не есть цель мировой жизни; он мост, он стрела страстной надежды, несущаяся к тому берегу. Здесь Ницше смело мог бы повторить слова Христа: "Лишь тот, кто погубит душу свою, спасет ее". "Сверхчеловек" есть нечто доселе не бывшее, это надо твердо помнить для ясного понимания всей концепции Ницше: Заратустра, а тем более сам Ницше, не типы "сверхчеловека", но лишь пророки и провозвестники его. С другой стороны "сверхчеловек" не "идеал", он - ряд, ступень за ступенью в великом устремлении вперед. Для расчистки пути к этой брезжущей цели Заратустра и вышел на борьбу против богов: боги умерли, теперь должен жить "сверхчеловек". Долго боролся он и умерли, теперь должен жить "сверхчеловек". Долго боролся он и был борцом, дабы руки его стали свободными для благословения; он пробудил людей от их векового сна, грозой очистил он воздух, он несет счастье и свободу, и лишь враги думают, что над их главами бушует зло. Дети Заратустры, надежда его, возвестившего любовь не к ближнему, но к дальнему, подходят к нему, - наступает полдень. В этом стремлении к созданию высшего типа, высшего осуществления "воли к власти" и воли к свободе смыкаются все этические задачи, которые Ницше ставит человеку, переступившему "по ту сторону добра и зла", своею властью творящему себе закон и в железной дисциплине подчиняющему себя этому самосозданному закону.

"Свободный именуешь ты себя? Лучше властную мысль свою скажи мне, а что мне в том, что ты бежал из-под какого-то ярма.

Из тех ли ты, которым    д о з в о л е н о    сбросить с себя ярмо? Много есть таких, которые, отбросив свое подчинение, отбросили с ним и последнюю свою ценность.

Свободен от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но пусть ответит мне свет очей твоих: свободен    д л я   ч е г о?"

Так говорил Заратустра.

Г.Рачинский


ВВЕДЕНИЕ

Перевод Г. Рачинского

Еще весной 1883 года, когда мы с братом были в Риме, он говорил, что намерен, как только окончит Заратустру, написать свое главное теоретико-философское сочинение в прозе; когда же я осенью 1884 года в Цюрихе напомнила ему этот разговор и спросила о положении дела, он таинственно улыбнулся и намекнул, что пребывание в Энгадине было в этом отношении весьма плодотворно. Мы уже знаем, как велико было значение этого лета в деле разработки его главного прозаического труда. Однако нет никаких оснований думать, что основные мысли этого произведения возникли лишь в ту пору; нет, они уже полностью в поэтической форме содержатся в Заратустре; это совершенно ясно из того, что наброски и планы, относящиеся к концу 1882 года, т.е. ко времени до возникновения первой части Заратустры, имеют весьма большое сходство с идейным содержанием "Воли к власти".

Но само собой разумеется, что мир новых мыслей нее мог быть исчерпан в Заратустре. Он требовал еще и отдельного теоретико-философского прозаического изложения, продолжая в то же время из года в год расти и становиться отчетливее. Мы встречаемся поэтому в планах, относящихся к лету 1884 года, все с теми же проблемами, что и в Заратустре, а позднее в "Воле к власти". Все, что им было написано с этого времени, представляет лишь дальнейшее выяснение и изображение этих основных мыслей - так что о "Воле к власти" можно, пожалуй, сказать то же, что мой брат писал Якову Буркгардту по поводу "По ту сторону добра и зла", а именно, что в этом сочинении "говорится о тех же предметах, что и в Заратустре, но иначе, весьма иначе"..

Что автор хотел переждать несколько лет (он говорит о шести и даже о десяти годах), прежде чем приступить к окончательной разработке этого огромного произведения, а пока собирал только драгоценные камни для стройки и занимался обширными подготовительными изысканиями по этому предмету, это - более чем понятно. Кроме того из планов, относящихся к лету 1884 года, можно усмотреть, что он в то время еще колебался в вопросе, какую из главных своих мыслей выдвинуть на первый план и сделать средоточием этого произведения: вечное ли возвращение, или переоценку всех прежних высших ценностей, распорядок ли рангов вплоть до их вершины, сверхчеловека ли, или волю к власти как принцип жизни, роста и стремления к господству. Но с каждым годом он, по-видимому, все яснее сознавал, что необычайная сложность жизненной ткани лучше всего может найти и свое выражение в "воле к власти".

Здесь уместно задаться вопросом: когда же собственно у философа    в п е р в ы е    зародилась эта мысль о воле к власти как воплощенной воле к жизни? На подобные вопросы в высшей степени трудно дать ответ, так как у моего брата корней его главных мыслей всегда приходится искать в весьма отдаленном времени. Для него, как и для здорового, могучего дерева, нужны были долгие годы, прежде чем мысли его могли получить свою окончательную форму и ясные очертания, за исключением впрочем одной; вечного возвращения, которая предстала ему впервые летом 1881 года, а год спустя получила свое выражение. Быть может мне будет позволено привести здесь одно воспоминание, которое может дать кое-какие указания относительно времени первого возникновения мысли о воле к власти.

Осенью 1885 года, перед тем как уехать с мужем в Парагвай, мы с братом предприняли целый ряд чудесных прогулок в окрестностях Наумбурга, чтобы повидать еще раз места, где протекло наше детство. Так, однажды, мы бродили между Наумбургом и Пфортою по возвышенностям, с которых открывался замечательный вид вдаль; в этот вечер освещение было особенно красиво: желтовато-красное небо было покрыто темными, черными облаками, сообщавшими всему окружающему какой-то странный колорит. Эта картина вызвала брата на замечание, что облака эти напоминают ему один вечер из тех времен (1870, когда он был санитаром на театре войны (центральная Швейцария не дозволяла профессору своего университета отправиться на войну в качестве солдата). Обучившись уходу за больными в Эрлангене, он получил от тамошнего комитета поручение отправиться в качестве уполномоченного и начальника санитарного отряда на поле битвы. Ему доверены были большие суммы и дан был ряд личных поручений, так что ему пришлось переезжать от лазарета к лазарету, от одной амбулатории к другой в район военных действий, останавливаясь только для того, чтобы оказать помощь раненым и умирающим и принять от них их последнее прости близким и родным. Что пришлось при этом перенести за это время сострадательному сердцу моего брата - не поддается описанию; еще месяцы спустя ему слышались стоны и жалобные вопли несчастных раненых. В первые годы он почти не мог говорить об этом, и когда Роде однажды в моем присутствии жаловался, что так мало слышал от своего друга о пережитом им в бытность его санитаром, брат мой с выражением муки на лице заметил: "Об этом не н а д о говорить, это невозможно; нужно гнать от себя эти воспоминания!" И в тот осенний день, о котором я начала говорить, он рассказал мне только, как однажды вечером, после всех этих ужасных скитаний, он "с сердцем, почти разбитым состраданием" приехал в маленький городок, через который пролегала большая дорога. Когда он обогнул городскую стену и прошел несколько шагов вперед, он вдруг услыхал шум и грохот, и мимо него, как сверкающая молниями туча, пронесся красивый кавалерийский полк, великолепный, как выражение народного мужества и задора. Но вот стук и гром усиливаются и за полком в стремительнейшем темпе несется его любимая полевая артиллерия и, ах, как больно было ему не иметь права вскочить на коня и быть вынужденным, сложа руки, стоять у этой стены! Напоследок шла пехота беглым шагом: глаза сверкали, ровный шаг звенел по крепкому грунту, как могучие удары молота. И когда все это шествие вихрем пронеслось мимо него в битву, - быть может навстречу смерти, - столь величественное в своей жизненной силе, в своем мужестве, рвущемся в бой, являя собой такое полное выражение расы, решившей победить, властвовать или погибнуть, - "тогда я ясно почувствовал, сестра, - так закончил свой рассказ мой брат, - что сильнейшая и высшая воля к жизни находит свое выражение не в жалкой борьбе за существование, но в воле к битве, к власти и превосходству!" "Но, - продолжал он, немного помолчав и вглядываясь в пылающее вечернее небо, - я чувствовал также, как хорошо то, что Вотан влагает жестокое сердце в грудь вождей; как могли бы они иначе вынести страшную ответственность, посылая тысячи на смерть, чтобы тем привести к господству свой народ, а вместе с ним и себя". Многие, бесконечно многие пережили в то время нечто подобное, но глаза философа смотрят иначе, чем глаза остальных людей, и он извлекает новые познания из таких переживаний, которые ничего не дают другим. Насколько иным и несравненно более сложным должно было казаться ему столь превозносимое Шопенгауэром чувство сострадания, когда он впоследствии, возвращаясь мысленно к этим событиям, сопоставлял это чувство с представшим тогда его взору чудесным видением воли и жизни, битвы и мощи. В этой последней воле он видел такое душевное состояние, которое обеспечивает человеку полную гармонию его наиболее могущественных инстинктов, его совести и его идеалов; это состояние он усматривал не только в исполнителях такой воли к власти, но также и прежде всего в самом полководце. Быть может именно тогда впервые перед ним предстала проблема страшного и губительного влияния, которое может иметь сострадание, как некоторая слабость, в те высшие и труднейшие минуты, когда решается судьба народов, и насколько справедливо поэтому предоставление великому человеку, полководцу, права жертвовать людьми для достижения высших целей.

В какой глубокой захватывающей форме появляется впервые эта мысль о воле к власти в поэтических образах "Заратустры"; при чтении главы "О самообладании" во мне всегда встает тихое воспоминание об изображенных мною только что переживаниях, в особенности при следующих словах:

"Где я находил живое, там находил я и волю к власти; и даже в воле слуги - и там я находил волю стать владыкой".

"Что сильнейшему должно служить слабейшее, в этом слабейшее убеждается своей волей, стремящейся стать владыкой над еще слабейшим: одной лишь этой радости не согласно оно лишиться".

"И как меньшее отдается большему, чтобы самому властвовать над еще меньшим и радоваться о нем: так и самое великое в свою очередь отдает себя и могущества ради полагает жизнь свою".

"В том и самопожертвование высшего, что оно и отвага, и опасность, и игра в кости, где ставкой является смерть".

Весной 1885 года, по завершении четвертой части Заратустры, мой брат, насколько можно судить по его заметкам, уже решил сделать волю к власти, как жизненный принцип, средоточием своей главной теоретико-философской работы. Нам попадается заглавие: "Воля к власти, толкование мирового процесса". Зимою 1885.86 года он собирался сначала написать на эту тему небольшое сочинение, к которому у нас имеется целый ряд набросков. Он называет его: "Воля к власти. Опыт нового миротолкования2. Совершенно понятно, что он останавливался в смущении перед необъятностью задачи - изобразить волю к власти в природе, жизни, обществе, как волю к истине, религии, искусству, морали, проследив ее во всех ее отдаленнейших последствиях. Увы, как часто, вероятно, ему приходилось с отчаянием говорить себе: "один! всегда один! и один в этом огромном лесу, в этих дебрях!" И вот, чтобы хоть немного облегчить себе задачу и сделать ее обозримее, он все снова и снова пробует разбить свой большой труд на более мелкие, менее объемистые трактаты. Так, весной 1886 года, он набрасывает план десяти новых произведений, которые могли бы быть выпущены в свет в качестве новых "Несвоевременных размышлений".

Но во время своего пребывания в Лейпциге, в мае-июне 1886 года, в то время как он вел переговоры с издателем по поводу напечатания "По ту сторону…", он пришел к окончательному решению, независимо от "По ту сторону…", которое должно было представлять некоторое предуготовление к большому произведению (на самом же деле было отдельным куском этого последнего) - посвятить ближайшие годы целиком разработке и печатанию "Воли к власти". Я в праве, быть может, высказать предположение, что это пребывание (в мае-июне 1886 года) в Лейпциге отняло у него последнюю надежду найти себе сотоварищей и сотрудников для этой большой работы. Эта надежда на сотрудничество друзей, которая при слабости его глаз представлялась для него вдвойне соблазнительной и, несмотря на пережитые им крупные разочарования, постоянно вновь пробуждалась в нем, была от дней юности восторженной грезой его души, - грезой, которой не суждено было осуществиться. Он пишет:

"Проблемы, перед которыми я стоял, представлялись мне проблемами столь коренной важности, что мне почти каждый год по несколько раз представлялось, что мыслящие люди, которых я знакомил с этими проблемами, должны были бы из-за них отложить в сторону свою собственную работу и всецело посвятить себя моим задачам. То, что каждый раз в результате получалось, представляло такую комическую и жуткую противоположность тому, чего я ожидал, что я, старый знаток людей, стал стыдиться самого себя и был принужден снова и снова усваивать себе ту элементарную истину, что люди придают своим привычкам в сто тысяч раз больше важности, чем даже - своим выгодам…"

Все дельные люди, былые его друзья и знакомые, казались погруженными в свои собственные работы; даже Петер Гаст, единственный помогавший ему друг, ставил все же главной задачей своей жизни и деятельности, согласно желаниям самого моего брата, занятие музыкой. А полезны могли быть ему только наиболее способные из сотрудников. Тогда его охватила мучительная уверенность, что он никогда не найдет себе сотоварища для труднейших своих работ, что ему придется все, все делать одному и в абсолютном одиночестве совершать свой трудный путь.

Летом 1886 года, во время чтения корректур "По ту сторону…", которым брат занимался в Сильс-Мария, он пользовался каждым свободным часом для разборки накопившегося материала для предположенных четырех томов его главного сочинения. Он свел воедино весь план своей колоссальной работы и наметил ход мыслей, охватывавший все произведение и в существенных своих чертах, за малыми изменениями, сохраненный им до конца. (Содержание третьей книги вошло впоследствии в четвертую и вставлена была совершенно новая третья книга). План, относящийся к лету 1886 года, гласит следующее:

"Воля к власти.
Опыт переоценки всех ценностей.
В четырех книгах.

Книга первая: Наивысшая опасность (Изображение нигилизма как    н е и з б е ж н о г о    с л е д с т в и я    п р е ж н и х    о ц е н о к). Огромные силы освобождены от оков: но они находятся в противоречии друг к другу; р а с к о в а н н ы е силы взаимно    у н и ч т о ж а ю т    себя. В демократическом строе общества, где всякий - специалист, нет места для "зачем?" "Для кого?" Нет сословия, в существовании которого многообразные формы страдания и гибели всех отдельных (обращение их жизни в некоторую функцию) находили бы свой    с м ы с л.

Вторая книга: Критика ценностей (логика и т.д.). Везде выставить на вид дисгармонию между идеалом и отдельными его условиями (например, честность у христиан, постоянно принужденных прибегать ко лжи).

Третья книга: Проблема законодателя (в ней история одиночества). Раскованные силы надо вновь связать, дабы они не уничтожали друг друга; открыть глаза на действительное умножение силы!

Четвертая книга: Молот. Какие свойства должны иметь люди, устанавливающие обратные ценности? - Люди, которые обладают в с е м и    с в о й с т в а м и современной души, но в то же время и достаточно сильны для возвращения этим свойствам полного здоровья; их средства для достижения этой задачи.

Сильс-Мария. Лето, 1886".

Было бы совершенно ошибочно, если бы мы вздумали предположить, что автор "Воли к власти" хотел дать в этом произведении свою систему. Мы знаем, как мало доверял он всяким системам, и как всегда считал он печальным признаком для философа, когда тот замораживал свои мысли в систему. "Систематик - это такой философ, - восклицает он, - который не хочет больше признавать, что дух его ж и в е т, что он подобно дереву мощно стремится вширь и ненасытно захватывает все окружающее, философ, который решительно не знает покоя, пока не выкроит из своего духа нечто безжизненное, нечто деревянное, четырехугольную глупость, "систему".

Бесспорно, он желал изобразить в этом большом произведении свою философию, свое мировоззрение, но во всяком случае не как    д о г м у, но как предварительный регулятив для дальнейших исследований.

Осенью 1886 года брату пришлось прервать на несколько месяцев свою работу над "Волей к власти", так как он писал в это время предисловия для нового издания своих ранее появившихся сочинений, а также пятую книгу "Веселой Науки", но в январе 1887 года все было готово к печати и отослано, он вернулся снова к работе над своим главным сочинением. Февраль 1887 года принес с собой страшное землетрясение в Ницце, которое он пережил с замечательным спокойствием и присутствием духа. Он пишет по этому поводу Гасту 24 февраля 1887 года: "Любезный друг, быть может вас обеспокоили известия о нашем землетрясении; пишу вам два слова, чтобы сообщить вам, по крайней мере, как дело обстоит относительно меня. Весь город переполнен людьми с потрясенными нервами, паника в отелях прямо невероятная. Этой ночью, около 2-3 часов, я сделал обход и навестил некоторых из своих добрых знакомых, которые на открытом воздухе, на скамейках или в пролетках, наделялись избегнуть опасности. Сам я чувствую себя хорошо6 страха не было ни минуты, - скорее очень много иронии!"

Ницца совершенно опустела после этого происшествия, что не помешало однако моему брату остаться там на все заранее намеченное им время, несмотря даже на повторение подземного удара. Его так мало затронули эти внешние обстоятельства, что он среди всех волнений, вызванных землетрясением в Ницце, невозмутимо продолжал комбинировать в своем уме основную свою работу и притом по нижеследующему плану:

«ВОЛЯ К ВЛАСТИ.
Опыт переоценки всех ценностей.

Первая книга.
Европейский нигилизм.

Вторая книга.
Критика существующих высших ценностей.

Третья книга.
Принцип новой оценки.

Четвертая книга.
Воспитание и дисциплина.

Набросано 17 марта 1887, Ницца».

Этот план, который по своему общему распорядку почти тождествен с вышеприведенным планом, относящимся к лету 1886, оставался в силе до конца зимы 1888 года. В заключительных замечаниях мы еще подробнее скажем о позднейших планах и отдельных фразах возникновения "Воли к власти".

Мы со своей стороны были принуждены положить в основу настоящего издания план от 17 марта 1887 года, ибо он был единственным, дававшим довольно ясные указания относительно конструкции произведения. Кроме того, широкие общие точки зрения, намеченные в рубриках плана, оставляют самый широкий простор для размышления, сообразно его смыслу, богатого материала, находящегося налицо и относящегося к другим планам. Этот план оказался особенно удобным для настоящего нового издания, благодаря чему многие главы связаны друг с другом совершенно последовательным ходом мыслей. Но естественно, что и теперь еще есть много пробелов, так что вдумчивый читатель сам принужден приложить руку к делу, чтобы достигнуть общего взгляда на целое.

Предлагаемое произведение представляет в настоящем своем виде немаловажное преимущество: оно дает возможность в значительно большей степени, чем первое издание, заглянуть в духовную лабораторию автора. Мы как бы видим перед своими глазами возникновение мыслей и можем одновременно наблюдать, как беспристрастно мой брат проверяет свои собственные мысли, не пытаясь никогда скрывать от себя возможные слабые и недоказуемые стороны поставленных им проблем. Обстоятельность, с которой они кое-где трактованы, автор в законченном произведении быть может устранил бы (хотя этого нельзя утверждать с уверенностью), для нас же она является большим преимуществом, так как дает нам возможность лучше проникнуть в ход его мыслей. Как много недоразумений может вызывать краткость изложения его мыслей, тому поучительным примером могут служить "Сумерки кумиров". Автор прямо называет "Сумерки кумиров" извлечением из "Воли к власти"; но как ошибочно была понятна эта маленькая книжка, именно в виду ее краткости! Читатели, по-видимому, предположили, что эти основоположительные новые мысли представляют собою просто беглые наброски; никто, по-видимому, и не подозревал, на какие широкие предварительные исследования они опирались. Будем надеяться, что настоящее новое издание "Воли к власти" даст об этом лучшее представление.

Число афоризмов в этом новом издании увеличено приблизительно на 570 номеров. При этом, конечно, попадаются повторения, но каждый раз с другим оттенком и в другой связи, что необыкновенно способствует уяснению мысли. Многим импровизациям и некоторым, так сказать, пробным постановкам вопросов и проблем вдумчивый читатель сумеет сам дать надлежащее толкование и сам попытается установить то или другое решение задачи. "Но прежде всего, - как говорит Петер Гаст, - он будет восхищен неисчерпаемостью ницшевского гения в обработке намеченных тем: как он все снова и снова кружит вокруг них, находя в них все более неожиданные стороны, и при этом умеет выразить их в словах, передающих их внутреннее существо".

Грандиозный труд, предносившийся очам автора, остался неоконченным. Нам, издателям ницшевского архива, выпало на долю, по мере слабых наших сил, добросовестно собрать в одно целое, руководствуясь дошедшими до нас указаниями автора, драгоценные камни, заготовленные для стройки. Этого не удалось сделать тотчас при первом же издании в удобной для обозрения целого форме и тяжело было тогда, вспоминая измерения автора, выпускать в свет этот труд в таком несовершенном виде. Быть может это новое, значительно дополненное издание вышло немного удачнее; но если представить себе, как собственная рука мастера разработала бы этот огромный материал, с той же логической последовательностью, как, например, в "Генеалогии морали" пронизав его блеском своего несравненного стиля, - какое бы произведение мы бы имели теперь перед собою! И что еще более углубляет нашу печаль, это то, что мы из его личных наброском знаем, как он представлял себе выполнение своего главного философски-теоретического труда:

"К    в в е д е н и ю:   мрачная уединенность и пустынность Campagna romana6. Терпение в неопределенном и неизвестном".

Мое произведение должно содержать о б щ и й    п р и г о в о р    над нашим столетием, над всей современностью, над    д о с т и г н у т о й    "цивилизацией".

"Каждая книга есть завоевание, схватка - tempo lento7, - до самого конца драматическая поза, наконец, к а т а с т р о ф а   и внезапное    и с к у п л е н и е".

Нельзя без чувства глубокого волнения читать приводимую ниже обстоятельную заметку, в которой автор сам устанавливает для себя ту руководящую нить, которой он предполагает держаться при выполнении своей основной работы. Он облекает эти предначертания пока в форму афоризма и дает им заголовок: "Совершенная книга". Но чем дальше он подвигается в этом изложении своих предначертаний, тем заметнее становится, что речь идет о его собственной книге, и именно о том главном его произведении, в котором он вознамерился изобразить во всей полноте свою философию. Он пишет осенью 1887 года:

"С о в е р ш е н н а я    к н и г а. Иметь в виду:

1. Форма стиль. - И д е а л ь н ы й    м о н о л о г. Все, имеющее "ученый" характер, скрыто в глубине. - Все акценты глубокой страсти, заботы, а также слабостей, смягчений; с о л н е ч н ы е места, - короткое счастье, возвышенная веселость, Преодоление стремления доказывать; абсолютно л и ч н о. Никакого "я"… - Род мемуаров; наиболее абстрактные вещи - в самой живой и жизненной, полной крови, форме. - Вся история, как л и ч н о    п е р е ж и т а я, результат л и ч н ы х    с т р а д а н и й    (- только так все будет    п р а в д о й). - Как бы беседа духов; вызов, заклинание мертвых. - Возможно больше видимого, определенного, данного на примере, Но остерегаться вопросов настоящего дня. - Избегать слов "аристократично, благородно", и вообще всех слов, могущих вызвать предположение, что автор выводит на сцену самого себя. - Не "описание"; все проблемы переведены на язык    ч у в с т в а,   вплоть до страсти.

2. Коллекция    в ы р а з и т е л ь н ы х слов. Предпочтение отдавать словам военным. Слова,    з а м е щ а ю щ и е    философские термины: по возможности немецкие и отчеканенные в формулу. - Изобразить все    с о с т о я н и я    н а и б о л е е    д у х о в н ы х    л ю д е й; так, чтобы схватить их ряд во всем произведении (состояния законодателя, искусителя, человека, принужденного к жертвоприношению, колеблющегося --великой ответственности, страдания от непознаваемости, страдания от необходимости казаться не тем, что ты есть, страдания от необходимости причинять другому боль, сладострастие разрушения).

3. Построить все произведение с расчетом на конечную    к а т а с т р о ф у…"

Я прибавлю еще несколько пояснений по поводу тем, трактуемых главным образом в первых двух книгах "Воли к власти": нигилизма и морали. Известно, как неверно было понято от ношение автора именно к этим двум материям. Быть может именно слова "нигилизм", "имморализм", "неморальность" ("нигилистично", "неморально") подали главным образом повод к недоразумению. Поэтому я еще раз хочу подчеркнуть, что нигилизм и нигилистично ничего не имеют общего с какой-либо политической партией, но обозначают то состояние, при котором отвергаются ценность и смысл жизни, а равным образом и всякие идеалы. Столь же мало общего имеют слова имморализм, неморальность с половой невоздержанностью и распущенностью, как то предположили пошлые, грубые и глупые люди, основываясь на том, что в обыденной жизни эти слова иногда употребляются в подобном смысле. Мой брат понимал под моралью "систему оценок, соприкасающуюся с нашими жизненными условиями". Против этой системы наших современных оценок, не находящих себе оправдания в данных физиологии и биологии, а потому противоречащих смыслу жизни, обращены его термины "имморалист" и "неморальность". Быть может было бы лучше, если бы он в этих целях установил и употреблял слова "аморализм" и "аморально", ибо несомненно много недоразумений было бы тем предотвращено. В общем же мне хотелось бы еще подчеркнуть, что критику наших современных моральных ценностей может себе позволить только такой высоко стоящий философ, как Ницше, который всем своим жизненным поведением столь ясно доказал, что он не только совершеннейшим образом осуществляет эти ценности, но стоит выше их, почему и имеет право поставить себе еще более высокую цель и еще более высокие требования. Подобные цели и проблемы - удел весьма немногих; во всяком случае для этого надо иметь, как он сам пишет: "чистые руки, а не грязные лапы".

Но прежде всего я должна еще раз обратить внимание на то, что его философия имеет в виду распорядок рангов, не индивидуалистическую мораль, "стадное понимание пусть и царит в стаде, но не переходит за пределы его". И он не только говорит, что мы должны быть глубоко благодарны морали за то, что она совершила в течение тысячелетий, но он требует и безусловного признания святости бывшей до сего времени на ходу морали. Тот, кто желает стать выше ее должен за то нести и страшную ответственность и доказать свое право на это незаурядными поступками. Петер Гаст пишет об этом: "Ницше проповедует т о л ь к о исключительным людям и п р е д к а м будущих исключительных людей. До народа ему нет дела; для народа тысячи "мыслителей" вдосталь излагали свои мысли, а для более редких почти никто. Правда, что косвенным путем, через посредство таких исключительных людей, дух Ницше проникнет и в массы и очистит когда-нибудь воздух от всего изнеживающего, ослабляющего, порочного нашей культуры. Ницше - нравственная сила первого ранга! Нравственнее, чем все, что ныне называет себя нравственным!"

Быть может также слова "стадо", "стадное животное", "стадная мораль" могли вызвать неприятное впечатление, мой брат сам воспользовался случаем сказать по этому поводу кое-что в свое оправдание: "Я сделал открытие, но это открытие не из приятных: оно унизительно для нашей гордости. Как бы мы ни считали себя свободными, мы - свободные духом, - ибо мы говорим здесь "между нами", но в нас также живет чувство, которое все еще оскорбляется, когда кто-нибудь причисляет человека к животным; поэтому с моей стороны представляется тяжким поступком и нуждается в оправдании, что я постоянно бываю принужден говорить о нас в терминах "стадо" и "стадные инстинкты". Правда, он не считает нужным давать объяснения, почему он выбрал именно эти термины и так обильно пользуется ими; я думаю только потому, что сам он (хотя он шутливо и утверждает противное) не находил в этих словах ничего обидного: ведь выросли мы в религиозном кругу, а в этом кругу "стадо" и "пастух" употребляются без всякого связанного с ними унизительного смысла.

Да и вообще некоторые его выражения, которым он часто придавал совершенно новый смысл, неоднократно вызывали недоразумения, как, например, "злоба" и "злой". В обоих этих словах прежде слышался оттенок чего-то "коварного" и "дурного", между тем как он понимал под этим нечто жестокое, строгое и вместе с тем заносчивое, - но во всяком случае также и некоторый повышенный строй души. Поэтому он и пишет Брандесу: "Многие слова у меня пропитались совсем другими солями и для моего языка имеют совсем другой вкус, чем для моих читателей".

О личном отношении моего брата к христианству я буду иметь случай дать кое-какие объяснения в введении к Х тому, где будет помещен "Антихрист".

К сожалению, условия места принудили нас разделить "Волю к власти" на две части и притом не особенно удачно, так как меньшая часть третьей книги перешла при этом в десятый том. Но тома девятый и десятый так тесно связаны между собой по своему содержанию, что должны быть непременно прочитаны заодно; поэтому в конце концов безразлично, на каком делении остановиться.

Елизавета Ферстер - Ницше

Веймар, август 1906 г.

Печатается по изданию: Москва, ТОО ТРАНСПОРТ , 1995 г.