Александр Нехамас Ницше: Жизнь как литература

Страницы: 1 2 3

Ницше: Жизнь как литература

 

Александр Нехамас

 


Перевод с англ. яз. И.А. Горькова,

под ред. А. Г. Жаворонкова


По изд.: NIETZSCHE: LIFE AS LITERATURE by Alexander Nehamas, Cambridge, Mass.: Harvard University Press, Copyright © 1985 by the President and Fellows of Harvard College.

 

5. Эта жизнь – твоя вечная жизнь

 

 Добиться в жизни всего или не добиться ничего –

разница в том, что в первом случае ты

получишь лучшую жизнь в другом месте и в

другое время. Интересно, грех ли это – также

добиться всего в этой новой жизни и стоит ли

вновь подкупать нас будущей лучшей жизнью?

Генри Джеймс, «Автор “Белтрафио”»

 

Независимо от того, что мы хотели бы сказать об идеях Ницше, мы едва ли назовем многие из них здравыми. Раз за разом Ницше ломает структуру здравого смысла, смысл обыденного языка и язык разумного мышления. Он ценит эту особенность своих текстов и гордится ею. «Как же смешивать мне себя с теми, – вопрошает он, – кого и сегодня уже слышат уши? .. Мой день – послезавтрашний; некоторые люди рождаются на свет “посмертно”»1 (А, предисловие). В письме Карлу фон Герсдорфу он пишет с надменной простотой: «Никто из ныне живущих не смог бы написать ничего сравнимого с “Заратустрой”»2.

Настойчиво подчеркивая свое уникальное положение в истории мысли, столь важное для его проекта, Ницше в действительности сослужил себе дурную службу. Стало легче приписывать ему неприемлемые взгляды, а затем либо безосновательно отстаивать их (ведь их время еще не пришло), либо сразу отвергать их – как мысли человека, стремящегося скорее не учить, а шокировать. Но хотя Ницше страстно желал шокировать, учить он стремился не в меньшей степени: эти цели для него были вполне совместимы. И все же нам сложнее всего поверить именно той его идее, которой нас учат и Заратустра (ТГЗIII, 13), и сам Ницше (СИX, 5), самой необычной из множества его необычных мыслей: идее о вечном возвращении.

Чаще всего под вечным возвращением понимают космологическую гипотезу. В такой трактовке эта идея гласит: все, что произошло во вселенной, происходит сейчас и произойдет в будущем, уже случалось и случится вновь – в том же самом порядке, бесконечное число раз. Каждый цикл идентичен любому другому, а точнее (если что-либо вообще может быть точным в данном контексте), это лишь один цикл, бесконечно повторяющийся вновь и вновь. Можно сказать, что «мир как круговорот, который уже повторялся бесконечное число раз и разыгрывает свою партию ininfinitum»3 (14[188], начало 1888 г.). Невозможны никакие вариации, а следовательно, и никакие взаимодействия между повторениями. Все, что мы делаем сейчас, мы уже делали в прошлом, однако помнить об этом мы не можем: в противном случае стало бы возможным взаимодействие между двумя повторами цикла. И мы будем делать все вновь, в точности как сейчас, бесконечное число раз в будущем4.

Несмотря на убежденность некоторых исследователей в том, что Ницше не принял бы подобную теорию5, обоснование такой интерпретации можно найти в его текстах. Впрочем, это свидетельство совсем не убедительно. Во многих черновых фрагментах о вечном возвращении нет упоминаний о космологической доктрине. Кроме того, многое из написанного Ницше о вечном возвращении и о его психологическом воздействии никак не указывает на приверженность философа космологической гипотезе. Упомянутое психологическое использование идеи вечного возвращения предполагает лишь наличие более слабой версии описанного выше принципа, совершенно не зависящей от какой-либо теории физической вселенной. Эта слабая версия гораздо более заслуживает нашего внимания, чем космологическая теория, с которой комментаторы Ницше (а порой, возможно, и сам Ницше) отождествляют вечное возвращение.

Быть может, Ницше иногда приходила в голову мысль о бесполезности космологической аргументации. Последнее могло бы объяснить, почему он никогда не пытался опубликовать ни одно из своих «доказательств» возвращения, несмотря на то, что в своей космологической версии его теория неотделима от подобных доказательств. Поскольку никакое эмпирическое обоснование невозможно, возвращение не будет выглядеть правдоподобным без какой-либо априорной аргументации6. Это вовсе не пустячное обстоятельство: ведь в знаменитом пассаже из «Ecce homo» Ницше описывает возвращение как «основополагающую концепцию» своего произведения «Так говорил Заратустра» (EH III: ТГЗ1) и, как мы только что видели, называет самого Заратустру ее учителем. Однако, для того чтобы преподать теорию вселенной, нужно по крайней мере попытаться показать ее истинность, чего Ницше никогда не пытался сделать в своих опубликованных трудах.

Можно возразить, что стиль «Заратустры» не терпит попыток научного доказательства данной теории. И действительно, есть основания полагать, что глава «О видéнии и загадке» (ТГЗIII, 2), которую мы подробно обсудим, подходит в качестве такого доказательства настолько, насколько это совместимо с поэтическим стилем данной работы. В то же время, Ницше называет себя учителем вечного возвращения и в «Сумерках идолов». Хотя стилистика этой работы и ее убедительность сильно отличаются от интонации «Заратустры» и вполне совместимы со строгим доказательством космологической доктрины, Ницше, тем не менее, предпочитает не включать в нее подобное доказательство.

Ницше оставил в своих записях несколько набросков космологического доказательства, а Элизабет Ферстер-Ницше включила некоторые из них в «Волю к власти», поместив их в конец книги и тем самым придав им огромную значимость7. Тем не менее, нам очень трудно определить, какова цель этих черновых набросков. Именно последнее обстоятельство, а не их неопубликованный статус, позволяет видеть в указанных фрагментах ключевое звено ницшевской интерпретации. Планировал ли Ницше включить их в работу, которую он так и не смог написать (24 [4], зима 1883 – 1884 г.8)? Был ли он настолько недоволен придуманным доказательством, что решил не публиковать его, пока не убедится в нем сам? Или он думал, что, несмотря на важность идеи возвращения для его замысла, доказывать эту доктрину было, в конце концов, необязательно?

Каким бы ни был ответ на эти вопросы, Ницше, видимо, был совершенно недоволен своим неполным и непоследовательным «доказательством». Даже если не углубляться в детали, можно заметить, что для вывода о вечном повторении истории вселенной необходимы, по меньшей мере, два допущения:

(1) общая сумма всей энергии во Вселенной конечна,

(2) общее число состояний энергии во Вселенной конечно.

Открыто обсуждая эти условия, Ницше, по всей видимости, полагает, что первое влечет за собой второе (11 [380], ноябрь 1887 – март 1888 г.9). Однако это неверно. Система может содержать в себе конечное количество энергии, но это количество может быть распределено бесконечным числом способов. Последнее помешало бы повторению, которое, возможно, имел в виду Ницше10. Условие (2) должно иметь независимое обоснование, и совершенно неясно, какое именно. В любом случае, за этим и другими подобными соображениями стоит сформулированное Гергом Зиммелем классическое опровержение, гласящее, что условие (2) истинно и что в системе существует лишь конечное число состояний (три, если быть точным), но в то же время доказывающее, что конкретная комбинация этих состояний никогда не повторится11.

Внимательное прочтение фрагментов, которые обычно приводят в поддержку космологической интерпретации возвращения (хотя они и не содержат ее доказательства), не дает ясного ответа даже на вопрос о том, подтверждают ли они эту теорию. Одним из таких отрывков является афоризм 55 «Воли к власти», фактически состоящий из фрагментов, собранных из разных тетрадей. В нем Ницше описывает вечное возвращение как «самую научную из всех возможных гипотез». Из предположения о том, что под «научной» гипотезой Ницше понимает гипотезу «объективную», а под последней – «физическую», делают вывод, что он, по всей видимости, рассматривает данную гипотезу как космологическую12. Впрочем, такое предположение необосновано. Во-первых, помимо общеизвестного факта, что значение слова wissenschaftlich намного шире, чем у английского слова scientific, необходимо помнить о фундаментальных сомнениях Ницше в естествознании: «Быть может, в пяти-шести головах и брезжит нынче мысль, что физика тоже есть лишь толкование и упорядочение мира (по нашей мерке! с позволения сказать), а не мирообъяснение»13 (ПСДЗ 14) ; «большая часть выставляемого нынче напоказ под названием “объективности”, “научности” […] “очищенного от волюнтаризма познавания” есть лишь разряженный скепсис и паралич воли»14 (ПСДЗ 208). Поэтому мы не можем без оснований предполагать, что вечное возвращение представляет собой попытку Ницше победить физику в ее же собственной игре – той игре, которую он в любом случае не признает в ее традиционной версии. Кроме того, если мы собираемся интерпретировать эту фразу, мы должны обратить внимание на контекст ее употребления. Отрывок, в котором она находится, начинается так: «Представим себе эту мысль в ее самой ужасной форме: бытие как оно есть, без смысла и цели, но неуклонно приходящее вновь, без концовки – превращения в ничто: “вечное возвращение”. Вот она, наиболее радикальная форма нигилизма: ничто (“бессмыслица”) на веки вечные!»15 (5 [71], лето – осень 1886 г.). Речь явно идет лишь о том, что вселенная никак не прогрессирует (нет ничего конкретного, к чему бы она стремилась, и она будет оставаться такой же, как сейчас, неопределенно долго), а вовсе не о том, что в ней будут вечно повторяться одни и те же единичные события. Ницше обсуждает крах христианства и кризис идеи, согласно которой каждая отдельная жизнь и весь мир имеют свою собственную цель. Вследствие ее краха создается впечатление, «словно в бытии нет совсем никакого смысла, словно все – суета […]. Нескончаемость, да еще “суета сует”, без цели, без предназначенья, – мысль, парализующая более всего»16 (5 [71]).

На протяжении всего отрывка Ницше ни разу не ссылается на особый космологический взгляд, с которым обычно отождествляется возвращение. Его интересует только осознание того, что, пока мир существует, он будет оставаться более или менее таким, каким был всегда, и никакое его конечное состояние не вернет тех, кто уже ушел. Это становится очевидным, когда мы обнаруживаем в интересующем нас отрывке своеобразную интерпретацию интересующего нас понятия. Написав, что идея возвращения есть «самая научная из всех возможных гипотез», Ницше сразу же продолжает: «Мы отвергаем конечные цели: будь у мира цель, она уже была бы достигнута»17 (5 [71]). Этот фрагмент показывает: возвращение является «научным» не по причине объективности или соответствия фактам (данные понятия Ницше в любом случае считает непоследовательными), а поскольку оно строго нетелеологично. Вот в чем состоит его главная тема. Интерпретация идеи возвращения, представленная в настоящей главе, полностью «научна» в указанном смысле данного термина.

В опубликованных Ницше обсуждениях вечного возвращения очень трудно найти какие-либо явные отсылки к космологии. В одном из них он превозносит «идеал самого задорного, витального и жизнеутверждающего человека, который не только научился довольствоваться тем и мириться с тем, что было и есть, но хочет повторения всего этого так, как оно было и есть, во веки веков, ненасытно взывая dacapo»18 (ПСДЗ 56). Однако все, о чем здесь идет речь, – это желание, чтобы «что было и что есть» вечно повторялось. Из данного фрагмента не вполне ясно, что именно должно повторяться, истинна ли космология, связанная с вечным возвращением, или даже то, последовательна ли она в принципе. Истинность ницшевской гипотезы уже не является необходимым условием в другом отрывке: «Моя формула для величия в человеке – amor fati: не хотеть ничего другого ни впереди, ни позади, ни во веки веков. Не только переносить необходимость, тем более не скрывать ее – а всякий идеализм есть изолганность перед лицом необходимого, – но любить ее... »19 (EH II, 10).

Даже следующий текст, который поначалу может показаться вполне убедительным, способен породить сомнения у внимательного читателя:

«Утверждение преходящестии уничтожения, отличительное для дионисической философии, согласие на противоположность и войну, становление, при радикальном отказе даже от самого понятия “бытие” – в этом я несмотря ни на что должен признать самые близкие мне из всех до сих пор рожденных мыслей. Учению о “вечном возвращении”, то есть о безусловном и бесконечно повторяющемся круговороте всех вещей [alle Dinge], – этому учению Заратустры мог уже однажды учить и Гераклит»20 (EH III: РТ 3)21.

Думаю, было бы ошибкой полагать, что словосочетание «alle Dinge» относится к каждому отдельному событию в истории мира, поскольку Ницше связывает повторение с дионисизмом – религией, придающей особое значение бесконечному повторению природных циклов, а не единичным событиям, составляющим всемирную историю. Сам Ницше подчеркивает тот факт, что дионисизм прославляет все составляющие этих циклов, в том числе те их фазы, которые проявляются в разрушении и исчезновении. В свою очередь, связущим звеном между его взглядами и позицией Гераклита служит не космология, а сформулированная Гераклитом мысль о том, что война и смерть суть обратная сторона мира и жизни, и одно не может существовать без другого. Получается, что иногда Ницше отрицает именно ту космологию, которую ему столь часто приписывают: «Остережемся, – пишет он, – вообще и повсюду предполагать нечто столь формально совершенное, как циклические движения соседних нам звезд»22 (ВН, 109).

В двух местах «Так говорил Заратустра» Ницше ближе всего подходит к формулировке космологического объяснения. В главе «Выздоравливающий» (ТГЗ III, 13) Заратустра наконец-то оказывается способен встретиться лицом к лицу со своей «бездонной мыслью» – идеей, связь которой с возвращением будет прояснена ниже. Эта мысль настолько ужасна, что, осознав ее, он недвижимо и бесчувственно лежит в течение семи дней. По прошествии недели звери, охранявшие Заратустру, обращаются к нему и говорят 

«Всё идет, всё возвращается, вечно вращается колесо бытия. Всё умирает, всё вновь расцветает, вечно бежит год бытия. Всё погибает, всё вновь складывается, вечно строится тот же дом бытия. Всё разлучается, всё снова друг друга приветствует, вечно остается верным себе кольцо бытия. В каждый миг начинается бытие; вокруг каждого Здесь шаром катится Там. Центр повсюду. Кривая – путь вечности»23nietzsche.ru/influence/literatur/nehamas/ (ТГЗ III, 13).

Впрочем, это не что иное, как все тот же дионисийский взгляд на природу, который мы уже обсуждали. Звери, тем не менее, продолжают приветствовать Заратустру как «учителя вечного возвращения» и говорить ему, что именно он «должен первым преподать это учение». Затем они заявляют: «мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали бесконечное число раз и все вещи вместе с нами»24 (ТГЗ III, 13). Возникает забавный парадокс: по словам зверей, Заратустра должен быть первым, кто преподаст учение, которое, в случае своей истинности, означает, что оно уже было преподано бесконечное число раз. Еще больший парадокс состоит в том, что именно они, а не Заратустра, первыми излагают это учение. Однако наиболее важно следующее: сам Заратустра, который ласково, но снисходительно называет своих зверей «проказниками и шарманками», обвиняя их в превращении своих мыслей в «уличную песенку», хранит молчание, ни разу не подтверждая идею, которую ему приписывают животные. И даже эта идея может не быть строгой космологической версией вечного возвращения. С учетом дионисизма зверей Заратустры, она может заключаться в том, что все, из чего мы состоим, уже существовало бесчисленное множество раз во всевозможных комбинациях и возникнет вновь. Вероятно, именно эту идею хочет выразить Ницше, когда пишет: «Мир существует; он – не то, что претерпевает становление и исчезновение. Или, вернее, он претерпевает становление и исчезновение, но никогда не начинал претерпевать становление и никогда не прекратит исчезать – он сохраняется в том и в другом... Он живет самим собою – его экскременты суть его пища... »25 (14 [188], начало 1888 г.). И действительно, в работе «Шопенгауэр как воспитатель» Ницше прямо утверждает, что один и тот же человек не может существовать дважды даже в результате случайности космических масштабов: «В сущности, каждый человек знает, что живет на свете лишь раз, что он уникален и что никакая, даже самая редкая случайность, не заставит столь причудливо-пестрое разнообразие скомбинироваться второй раз в ту единственность, каковой он является»26 (НР III, ШВ 1).

Является ли в таком случае «бездонная мысль» Заратустры космологией вечного возвращения? Хотя так часто утверждают, из текста следует обратное: «Великое пресыщение человеком – оно душило меня и заползло мне в глотку […] мои вздохи и вопросы квакали, и давились, и глодали, и жаловались день и ночь: – “ах, человек вечно возвращается! Маленький человек вечно возвращается!”»27 (ТГЗ III, 13). Это предположение подтверждается другим отрывком, в котором Ницше пишет о Заратустре: «[…] как это он, обладающий самым жестоким, самым страшным познанием действительности, посещенный “самой бездонной мыслью”, не находит, несмотря на это, никакого возражения против существования, и даже против его вечного возвращения, – а скорее, находит еще одно основание самому быть вечным утверждением всех вещей, говорить “огромное, безграничное Да и Аминь”»28 (EH III: ТГЗ 6). Было бы невозможно интерпретировать данное утверждение, воспринимая «бездонную мысль» как идею о вечном повторении Вселенной: если последняя выступает возможным возражением против существования и его вечного возвращения, то Ницше утверждал бы, что вечное возвращение представляет собой возражение против самого себя. И напротив, интересующий нас отрывок легко понять, если мы отождествим бездонную мысль с возвращением такого типа людей, как «маленький человек». Заратустре претит мысль, что этот ничтожный тип людей, связанный с «последним человеком» из Предисловия, моргающим и вопрошающим: «"Что такое любовь? Что такое творение? Что такое тоска? Что такое звезда?»29 (ТГЗ, Предисловие 5), неустраним и никогда не исчезнет. Нет нужды предполагать, что мир повторяется бесконечно, чтобы объяснить отвращение Заратустры. Ему достаточно понимать следующее: если бы он существовал снова, то все, что есть в мире, и добро, и зло, в том числе маленький человек, также должны были бы существовать снова. Еще ужаснее выглядит мысль о том, что если он захочет снова прожить свою жизнь (это желание он пытается сделать своим собственным), тогда он должен также желать, чтобы все зло, включая и маленького человека, снова существовало. Такова бездонная мысль Заратустры, и она не предполагает туманной космологии, с которой часто отождествляется вечное возвращение.

В главе «О видéнии и загадке» (ТГЗ III, 2) Заратустра противостоит своему «духу тяжести», хромому карлику, которого он нес на своих плечах, когда поднимался на холм (см. ТГЗ IV, 12). Именно этот карлик, а не Заратустра, утверждает, что «всякая истина крива, само время есть круг»30, так же как прорицатель ранее восклицал: «Всё пусто, всё равно, всё было!»31 (ТГЗ II, 19). Чтобы освободиться от карлика, Заратустра, стоя у ворот, говорит ему. 

«Взгляни […] на это Мгновенье! От этих врат Мгновенья убегает длинная вечная дорога назад: позади нас лежит вечность. Не должно ли было всё, что может идти, уже однажды пройти эту дорогу? Не должно ли было всё, что может случиться, уже однажды случиться, сделаться, пройти? И если всё здесь уже было – что думаешь ты, карлик, об этом Мгновении? Не должны ли и эти ворота уже однажды – здесь быть? Не связаны ли все вещи так прочно, что это Мгновенье влечет за собою все грядущее? Следовательно – еще и само себя? Ибо всё, что может идти, и вдаль по длинной дороге – должно еще раз пройти!

И этот медлительный паук, ползущий в лунном свете, и сам этот лунный свет, и я, и ты в воротах, шепчемся между собой, шепчемся о вечных вещах, – разве все мы уже не были должны быть здесь? – и возвратиться и пройти по той другой дороге, вперед, вдаль, по этой длинной ужасающей дороге, – не должны ли мы вечно возвращаться?»32 (ТГЗ III, 2)

Хотя в процитированном выше отрывке содержится наиболее четкое изложение космологической версии возвращения, у него есть дополнительные особенности. Заратустра рассказывает все карлику для того, чтобы отогнать его, и в конце рассказа карлик действительно внезапно исчезает. Он безоговорочно напуган этой идеей в той же степени, в какой ей беззаветно рады звери Заратустры. Другими словами, рассказывая эту историю, Заратустра преследует четкую цель. Верит ли он сам своей истории? Если да, то почему в значительно более поздней главе «Выздоравливающий» Ницше пишет, что Заратустра еще не учил возвращению? Может быть, Заратустра рассказывает историю только для того, чтобы напугать карлика, в то время как психологические следствия, которые Ницше хочет из нее извлечь, предполагают лишь более слабую гипотезу?

Такая гипотеза могла бы заключаться в следующем: в любом моменте времени имплицитно содержится все, что произошло в прошлом, и все, что случится в будущем. Обсуждая волю к власти, мы выяснили: Ницше считает, что каждое событие в мире неразрывно связано с другим. Он убежден, что, если бы что-то произошло по-другому, все должно было бы произойти по-другому; если что-нибудь случилось вновь, все должно было бы случиться вновь. Он полагает, что история всего мира или, выражаясь более аккуратно, история каждого человека полностью содержится в каждом моменте: «Разве ты не знаешь? В каждом твоем действии повторяется история каждого события» (GAXII, 726; ср. 14 [29] и 14 [30], начало 1888 г.). В этом смысле ничто из того, что происходит с нами даже в результате самого неправдоподобного случая или безумного совпадения, не является случайным: ведь оно все-таки произошло. В ходе своего развития Заратустра осознает данную мысль все яснее. Последнее демонстрирует следующий отрывок, к которому мы в еще вернемся: «Миновало то время, когда мне смели встречаться случайности; и что могло бы теперь еще случиться со мною, что не было бы уже моей собственностью! Оно только возвращается, оно наконец приходит домой – мое собственное Я, и всё то от него, что было долго на чужбине, рассеянное среди всех вещей и случайностей»33 (ТГЗ III, 1). Такая существенная связь между временными этапами в мире подразумевает, что, если какой-либо из них когда-то повторился, все остальные также должны повториться. И поэтому, если что-либо вообще будет возвращаться, повторится и каждая недостойная, отвратительная часть вселенной, столь же необходимая для мира со всеми его самыми лучшими проявлениями и моментами. Как мы недавно показали, это и есть та бездонная мысль, которую Заратустра должен принять в «Выздоравливающем». Однако на более ранней стадии повествования, в главе «О видéнии и загадке», эта мысль пробуждает в нем видение. Он видит пастуха, который задыхается, потому что змея вползла ему в рот и быстро впивается в него. Он кричит пастуху, чтобы тот откусил голову змеи, и пастух, последовав совету Заратустры, преображается: «Ни пастуха, ни человека более, – преображенный, просветленный, который смеялся34 (ТГЗIII, 2). Затем Заратустра в форме загадки спрашивает, кто этот пастух. Ницше отвечает на загадку при помощи тех же образов в «Выздоравливающем» («Великое пресыщение человеком – оно душило меня и заползло мне в глотку»35 (ТГЗ III, 13)) : пастух – это сам Заратустра, решившийся в конце концов по своей воле вновь пережить все, что недостойно и отвратительно в мире, ради всего противоположного.

Возможно, Ницше понял, что его «мысль» (Gedanke), как он часто называет вечное возвращение, не зависит от той космологии, к которой он иногда обращался. Последнее объясняет, почему он никогда не предпринимал серьезных попыток доказать подобную гипотезу. Впрочем, возможно, он этого и не понял: то, что свидетельствует в пользу его понимания, не является строгим доказательством. Однако с философской точки зрения то, как Ницше использует идею вечного возвращения, не требует, чтобы данная крайне сомнительная космология была верной или даже последовательной. К сожалению, недостатки его теории затмили самые серьезные и ценные аспекты рассуждений Ницше: психологические следствия идеи возвращения и применение им этих следствий в своей собственной жизни. Вечное возвращение – это не теория мира, а представление о Я36.

Один из вариантов этой точки зрения Ницше формулирует уже в четвертой книге «Веселой науки», в которой он впервые серьезно обращается к проблемам, связанным с идеей вечного возвращения:

«Величайшая тяжесть. – Что, если бы днем или ночью прокрался за тобою в твое уединеннейшее одиночество некий демон и сказал тебе: “Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох и все несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет наново вернуться к тебе, и все в том же порядке и в той же последовательности, – также и этот паук и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение и я сам. Вечные песочные часы бытия переворачиваются все снова и снова – и ты вместе с ними, песчинка из песка!” – Разве ты не бросился бы навзничь, скрежеща зубами и проклиная говорящего так демона? Или тебе довелось однажды пережить чудовищное мгновение, когда ты ответил бы ему: “Ты – бог, и никогда не слышал я ничего более божественного!” Овладей тобою эта мысль, она бы преобразила тебя и, возможно, стерла бы в порошок; вопрос, сопровождающий все и вся: “хочешь ли ты этого еще раз, и еще бесчисленное количество раз? ” – величайшей тяжестью лег бы на твои поступки! Или насколько хорошо должен был бы ты относиться к самому себе и к жизни, чтобы не жаждать больше ничего, кроме этого последнего вечного удостоверения и скрепления печатью?»37 (ВН 341; ср. 11 [143] и 11 [144], весна – осень 1881 г.)

Данный отрывок, в котором демон играет роль, аналогичную роли Заратустры в «О видéнии и загадке», явно не предполагает истинности того, что мир или даже отдельная жизнь вечно повторяются. Он даже не предполагает того, что такая идея вообще правдоподобна. Ницше просто не интересует этот вопрос. Его интересует другое: как нужно относиться к себе, чтобы с радостью, а не с отчаянием реагировать на возможность, о которой говорит демон, – на мысль о том, что жизнь будет вечно повторяться точно так же, во всех деталях, снова и снова38.

Читая этот отрывок, необходимо отметить, что Ницше рассматривает только две реакции на вопрос демона, в какой-то мере соответствующие удушью пастуха и его танцу: полное отчаяние и абсолютную радость. В частности, он не считает, что можно проявлять умеренное безразличие к этой идее. Последнее может быть двух видов. Первый вид – это безразличие к факту возвращения, хорошо описанное Артуром Данто, интерпретирующим возвращение как чисто космологическую теорию: «Не имеет значения, что мы исчезаем, возвращаемся и снова исчезаем. Важно, что мы совершаем это вечно, важен смысл, вкладываемый нами в нашу жизнь, важна радость от преодоления, каков бы ни был наш удел. И все это совершается именно ради дела, а не ради каких-то выгод: они всегда будут одними и теми же»39. Схожей позиции придерживается Никос Казандзакис: «Я подавляю последнее, величайшее искушение – надежду. Мы боремся, потому что это нам нравится; мы поем, хотя нет ушей, которые услышат нас. Куда мы идем? Победим ли мы? Что это за битва? Не спрашивай, сражайся!»40. Подобная реакция содержит в себе утверждение, однако последнее не может быть «вечным удостоверением и скреплением печатью»41, о котором говорит Ницше, – даже несмотря на то, что он написал в следующем отрывке, явно нашедшем отражение в тексте Казандзакиса: «Разучитесь этому “Для”, вы, созидающие: ибо ваша добродетель требует не иметь никакого дела с этими “для”, “ради” и “потому что”»42 (ТГЗ IV, 13). То утверждение, о котором пишут Данто и Казандзакис, основано на заведомом безразличии к тому факту, что мы уже совершали и неизбежно будем совершать вновь все совершаемое нами сейчас43. Ницше, по всей видимости, пытается избежать такого безразличия. Фактически Заратустра, используя понятие самоопределения, хочет, чтобы его последователи беззаветно приняли даже все прошлое, представляющееся совершенно не подверженным их контролю: «Новой воле учу я людей: желать той дороги, по которой слепо шел человек, и хвалить ее»44 (ТГЗ I, 3).

На второй вид безразличия обращает внимание Айвен Солл, обсуждая не действительное возвращение чьей-то жизни, а психологические следствия такой возможности. Казалось бы, принимая во внимание надысторический характер вечного возвращения, я не могу сейчас предвидеть мой опыт в будущих возвращениях или помнить в них то, что я проживаю в настоящем. А поскольку подобная психологическая преемственность является, по меньшей мере, необходимым условием для моего бытия в отношении моего будущего Я, то к вероятности того, что я буду вновь жить так же, как уже жил, по мнению Солла, «следует относиться с полным безразличием»45. И хотя кажется верным, что какой-либо будущий опыт, совершенно не связанный с моей нынешней жизнью, не представлял бы для меня сейчас никакого интереса, факт остается фактом: Ницше вообще не учитывает эту альтернативу.

Следует ли из отсюда, что Ницше, по мысли которого возвращение носит непосредственный характер и способно в полной мере утверждать жизнь или отрицать ее, неправильно понял значение одной из своих важнейших идей? Хотя такое объяснение и возможно, на наш взгляд, более вероятно следующее: поскольку Ницше не считает безразличие возможной реакцией на возвращение, он не интерпретирует возвращение как космологическую теорию. В свою очередь, обе рассмотренные нами реакции требуют безразличия к возвращению именно в его космологическом аспекте: первое – к возвращению как реальному факту, а второе – к его возможности.

Однако существует такая интерпретация возвращения, которая не апеллирует к физической структуре мира и вполне совместима с обеими реакциями, предусмотренными Ницше. По сути, на возвращение в данном понимании невозможна никакая иная реакция. Чтобы упростить наше обсуждение, начнем с рассмотрения единичного повторения индивидуальной жизни. В дальнейшем мы сможем обобщить наши выводы на бесконечное множество повторений мировой истории.

Наиболее распространенный взгляд на вечное возвращение истолковывает его как безусловное космологическое утверждение:

(A) Моя жизнь будет повторяться точно таким же образом.

Такое толкование приводит либо к фатализму и полной обреченности, либо к полному равнодушию и беззаботной радости от усилий, которые, как известно, обречены.

Второй подход интерпретирует вечное возвращение как вероятностное космологическое утверждение:

(B) Моя жизнь может повторяться точно таким же образом.

Впрочем, психологическим следствием этой интерпретации также представляется полное и явное безразличие. Оба подхода не учитывают реакций, столь наглядно описанных Ницше в «Веселой науке» (ВН 341).

Подход, который собираюсь предложить я, рассматривает вечное возращение как условное утверждение:

(C) Если моя жизнь будет повторяться, она повторится точно таким же образом.

Эта интерпретация совершенно не зависит от физики. Она не предполагает ни истинности, ни внутренней согласованности той космологии, о которой мы говорили, поскольку не утверждает, что моя жизнь вообще могла бы повториться. Эта интерпретация зависит от рассмотренного в третьей главе общего представления Ницше о том, как устроены вещи. Речь идет об отношении субъекта к своему опыту и действиям или, в более общем смысле, об отношении объекта к своим свойствам. Психологические последствия такого понимания носят прямой и серьезный характер, исключающий безразличное отношение.

Однако прежде чем мы спросим, каковы эти последствия, мы должны сначала выяснить, как обосновать данное условие. Можно задаться вопросом, почему нам не предложили возможность жить снова, а еще – сделать хотя бы что-то в этой новой жизни иначе? Например, мы нередко хотим обладать в более раннем возрасте знанием, которое мы позднее приобрели в жизни, то есть прийти в настоящее другим путем – путем в другое настоящее. Все мы когда-нибудь желали не поступать так, как поступили, или сделать то, чего не сделали. Все мы можем хотеть, по понятным причинам, частично изменить наше прошлое, настоящее или то, что мы предвидим в будущем.

Почему же тогда демон Ницше не предлагает нам этой, вроде бы разумной альтернативы? Почему он говорит только о повторении той же самой жизни во всех деталях, а не о возвращении жизни, которая подобна, но не идентична той, что мы уже имели? На наш взгляд, ответа на эти вопросы нет ни в физике Ницше, ни в его теории времени, даже если он сам иногда мог считать иначе. Ответ содержится в его отрицании идеи субстанциального субъекта, позиции, согласно которой человек является чем-то большим, чем совокупностью своего опыта и действий. Отрицание, в свою очередь, представляет собой частный случай его отказа от идеи вещи в себе, рассматриваемой им как объект, лежащий в основе всей совокупности своих качеств и свойств. Поэтому главной причиной, по которой Ницше считает, что, если бы моя жизнь повторилась, она должна была бы во всех отношениях быть тождественна мой предшествующей жизни, является его взгляд на волю к власти, одним из аспектов которой является отказ от вещи в себе.

Мы уже встречали эту точку зрения в текстах Ницше: «[…] не существует никакого “бытия”, скрытого за поступком, деянием, становлением; “деятель” просто присочинен к деянию [или деланию: Thun] – деяние есть всё […] вся наша наука […] находится еще под чарами языкового соблазна и не избавилась от подброшенных ей ублюдков – “субъектов” (таким подкидышем является, к примеру, атом, равным образом кантовская “вещь в себе”)»46 (ГМ I, 13) 47. Ницше часто иллюстрирует эту идею при помощи образа молнии, к которому обращается и в этом, и в другом пассаже: «Когда я говорю: “Молния блистает”, то блеск я один раз беру как деятельность, а второй раз – как субъект: стало быть, приписываю процессу бытие, которое отнюдь не совпадает с этим процессом, а, скорее, сохраняется, существует, но не “становится”»48 (2 [84], осень 1885 – осень 1886 г.). Он использует тот же образ, когда объектом его критики становится «наша дурная привычка принимать стенограмму, сокращенную запись за самую вещь, а в конце концов за причину, – скажем, говорить о молнии “она сверкает”. Или, еще того пуще, словечко “я”»49 (2 [193], осень 1885 – осень 1886 г.). Его обращение к молнии в следующем отрывке устанавливает связь между волей к власти и вечным возвращением, акцентируя ту интерпретацию, которую я начал развивать: «Если б вернулся хотя бы один миг мира, – сказала молния, – то должны были бы вернуться и все прочие»50 (KGW VII/1, 503).

Ницше полагает, что нет ничего за пределами суммы свойств и признаков, связанных с объектом, и что человек не существует вне совокупности его опыта и действий. Если бы что-либо из них отличалось, то субъект, который является лишь их суммой, также по необходимости был бы другим. Из ницшевской перспективы все свойства одинаково важны для субъекта и, следовательно, нельзя сделать различия между необходимыми и случайными свойствами: если бы какая-либо особенность отличалась, субъект просто был бы другим.

Впрочем, Ницше отстаивает и более жесткую позицию: если какой-либо объект в мире был бы иным, то каждый объект мира также бы отличался. Как мы видели, Ницше полагает, что свойства каждой вещи суть не что иное, как ее воздействия на другие вещи, свойства которых, в свою очередь, представляют собой дальнейшие воздействия. Поэтому если бы свойство чего-либо и, как следствие, сама эта вещь, были иными, они обязательно оказали бы иное влияние на какие-то другие вещи. Таким образом, они также отличались бы друг от друга и в свою очередь оказывали бы иное влияние на другие вещи. Цепь возвращается к своему гипотетическому первому звену и начинается заново. Взгляд, согласно которому «не бывает одной вещи без других вещей»51, лежит в основе знаменитого утверждения Заратустры: «Говорили вы Да какой-нибудь радости? О друзья мои, тогда вы говорили Да и всякой скорби. Всё сцеплено, нанизано, влюблено одно в другое, – хотели вы когда-либо пережить мгновение дважды, говорили вы когда-нибудь: “Ты нравишься мне, счастье! миг! мгновенье!”? Так хотели вы, чтобы все ввернулось! – все заново, все вечно, все сцеплено, нанизано, влюблено одно в другое»52 (ТГЗ IV, 19). Эта же точка зрения выступает основой для следующего тезиса Ницше: «Если, скажем, мы одобряем одно-единственное мгновение, то тем самым мы одобряем не просто себя самих, а все бытие»53 (7 [38], конец 1886 – весна 1887 г.). Она также объясняет его мнение о том, что «понятие “предосудительного поступка” нам мешает: не может существовать ничего, что было бы предосудительно само по себе. Ничто из всего происходящего не может быть само по себе предосудительно: мы не вправе хотеть избавления от этого, ибо всё настолько связано со всем, что хотеть исключения чего-либо одного означает исключение всего в целом. Предосудительный поступок означает осужденный и отверженный мир вообще»54 (14 [31], начало 1888 г.).

Таким образом, именно воля к власти объясняет, почему демон предлагает нам только ту же самую жизнь, которую мы можем либо принять, либо отвергнуть полностью. Жизнь, в чем-либо отличная от нее, просто не была бы нашей: это была бы жизнь другого человека. Желание отличаться чем-то у Ницше оказывается желанием отличаться всем, т.е. невыполнимым желанием быть кем-то другим. Именно об этой аскетической позиции Ницше писал в третьем рассмотрении «К генеалогии морали» (ГМ III, 14) : желание человека изменить что-то в себе есть желание перестать быть тем, кто он есть. 

Страницы: 1 2 3