Рецензия в 

"Центральной литературной газете",

№7 (15 февраля 1873 г.)

 

По изд.: Ницше Ф. Рождение трагедии. Сост., общ. ред., коммент. и вс. ст. А.А.Россиуса. - М.: Ad Marginem, 2001. - С.347-349

 

Nietzsche, Friedr., Prof., die Geburt dei Tragödie aus dem Geiste der Musik. Leipzig, 1872. Fritzsch. (IV, 143 S gr. 80)

Посвящено Рихарду Ватеру, чье "художественное создание будущего", как известно, претендует также и на возрождение эллинской трагедии. Для всех эстетиков идеализма, от Фихте до Гегеля, мучительно выводивших все искусства из одного-единственного общего для всех них принципа, музыка служила камнем преткновения. Тут мало и чувственного явления умозрительной идеи, и подражания природе, — одного мало, потому что язык звуков слишком неопределен, другого — потому что для музыки нет прообраза в природе. Точное выражение Канта, который сравнивает "музыку без текста'' с рисунком à la grecque и объявляет ее "независимой красотой", поскольку она ничего не означает, ничего не представляет, было предано забвению. Поэтому усмотреть, что музыка отличается по своему характеру от других искусств, — это действительно, как пишет автор, заслуга, но только отличается не одна музыка, а всякое отдельное искусство, заслуга же принадлежит не одному Шопенгауэру, как полагает автор, но высказавшему это задолго до него Гербарту, — единственному музыканту-профессионалу среди всех великих немецких [347] мыслителей (он сам был и композитором, и пианистом-виртуозом!). Кстати, сам же Шопенгауэр и перечеркивает свою заслугу, потому что окольными путями возвращается к прежнему заблуждению, будто сущность музыки заключается в символизации. Он называет музыку отображением ("Мир как воля и представление", 1310), причем (в отличие от остальных искусств, отражающих лишь явление) непосредственным отображением самой воли (следовательно, вещи в себе), и говорит о ней, что она представляет метафизическое для всего физического, что есть в мире, и вещь в себе для всякого явления. Поскольку он не заметил противоречия, заключающегося в том, что музыка — это и "вещь в себе" для всякого явления, и, как "отображение", не что иное, как "явление", то нет ничего удивительного в том, что то же самое делают и Р. Вагнер, и наш автор, который превозносит это "познание" (?) как "самое важное во всей эстетике, с которого только и начинается сама эстетика" (с. 86 {16 н.}). Снова перед нами выступает одно-единственное праисконное искусство, отображение вещи в себе, тогда как все прочие искусства — только отображения праисконного искусства, — место, отводившееся идеалистической эстетикой поэзии, передано теперь музыке. Теперь слову положено интерпретировать звук, а не звуку — слово. Такую музыку ради ее же собственной сущности — вещи в себе, непосредственного отражения монистической воли, — автор в своей мистически-кокетливой манере, играющей "символами божественного", именует дионисийским искусством, противопоставляя его искусству аполлинийскому, которое создает индивидуальные облики. Дионис, бог мистерий, для него представитель принципа единства, Аполлон же, бог эллинов, — принципа индивидуации, согласно шопенгауэровской философии. [348] Единство этих двух принципов автор усматривает в античной трагедии, где хор представляет дионисийский, а действующие персонажи — аполлинийский элемент: как рожденная из дионисийского хора, трагедия рождена, согласно сказанному, из "духа музыки". Того, что вследствие такого остроумно-переливчатого воззрения упадок греческой трагедии должен начинаться отнюдь не с Еврипида, поэта "сократизма", ненавистного автору, но уже с Софокла, вполне достаточно, чтобы обосновать наше суждение: мы не можем согласиться с результатом этой книги, кстати говоря, написанной в весьма выспреннем стиле.