Страницы: 1 2 3 4

СВЕРХЧЕЛОВЕК

Учение о сверхчеловеке вносит такое же беспокойство, как и учение о вечном возвращении. В первую очередь напрашивается вопрос: для чего необходим сверхчеловек? Если достаточно одного человека, если человек радуется человеку и сердечно к нему расположен, то для чего сверхчеловек? Любящие не хотят быть иными, нежели они суть. Они довлеют себе, они для себя более чем достаточны, ибо преиз-быточествуют друг для друга. Они словно лозоиска-тели, открывающие повсюду источники, и благодаря им прирастает, благоденствует и цветет эта земля. Разве не будет актом любви, если я возьму человека, как он есть, если не помешаю ему и не введу в заблуждение, а признаю и подтвержу его бытие? Разве такое поведение не похоже на путеводную нить, надежно руководящую мной во всех несчастьях и хаосе человеческой жизни? Разве благоволение не относится к достоинствам человека? Очевидно, да. Однако вопрос формулируется иначе: в человеке имеется нечто такое, что стремится выйти, указывает за его пределы. Ото всего живого его отличает то, что он не довлеет себе, не остается в рамках найденного определения, а желает обожествить себя. В нем есть нечто такое, что он хочет преодолеть, разрушить, погубить. Подумаем сначала о том, что христианская догматика исходит из некоей испорченности естественного человека, оспаривая у него всякую возможность некими личными заслугами содействовать своему обращению. В строгой формулировке Августина учение о первородном грехе противоречит всякому пелагианству, и потому Лютер и Кальвин были его строгими последователями. Такой лютеранин, как Флациус, дошел до того, что стал рассмативать первородный грех в качестве субстанциального свойства человека и вследствие этого был объявлен манихеем. Учение Ницше о сверхчеловеке, впрочем, является чем-то совсем иным, нежели христианской доктриной: peccatum originale[1] его не волновал. И тем не менее приход сверхчеловека, как его представляет себе Ницше, становится очевиден из христианской традиции. Его можно рассматривать как антипода христианского святого. И необходимым образом он включает в себя критику человека. Это не человек совершенной морали, ибо к нему прикладываются аморальные критерии. Учение о вечном возвращении тоже аморально, поскольку говорит Да становлению. Представление о прогрессе, который управляет всем мировым процессом и все более отчетливо и ясно вырисовывается на его фоне, несовместимо с возвращением. Там, где существует вечное возвращение, нет никакого прогресса, никакого общего развития, и совершенно отсутствует всякая конечная цель. Бесконечно возвращающееся становление не знает финального состояния.

Здесь отрицаются все те определения, которые Гегель применял к истории; отвергается и вся гегелевская философия истории. Эта философии истории всецело телеологична: она вопрошает о конечной цели. "Ежели рассматривать историю как бойню, где приносятся в жертву счастье народов, мудрость государств и добродетель индивидов, перед мыслью необходимым образом должен возникнуть вопрос: для кого, ради какой конечной цели принесены эти страшнейшие жертвы". Ибо "в основании этого страшнейшего жертвоприношения, имеющего духовное содержание, - продолжает Гегель, - должна лежать конечная цель". И вот он встраивает в мир эту абсолютную разумную конечную цель; он ищет теодицею в истории, а не в природе, которая была для него областью более низкого ранга. Поскольку конечная цель для него идея, идея человеческой свободы, то мировая история становится сознанием духа об этой свободе. Свобода же для него - "при-себе-бытие" духа. Природа остается для него чем-то расходуемым, предназначенным для употребления. В ней нет никакого высшего интереса, ничего, что могло бы занимать человека само по себе. Она есть скучный круговорот, в котором всегда возвращается подобное. Дух же обладает действительным развитием, то есть он осуществляет "тяжелую, безрадостную работу против себя самого". Возвращение становится здесь низшим круговоротом природы; его круговорот обеспечивает и питает лишь вертикальное движение духа. Природа не подчиняется диалектике мирового исторического процесса. И вот Гегель изображает эту диалектику, наполняющую сознание человека и разворачивающуюся лишь в его голове, на разных ступенях - сначала на Востоке, в Китае, Персии, Иудее, Египте, потом в Греции и Риме и, наконец, в христианстве. Все этапы становления суть для него только средства к цели; он бездумно употребляет все богатство форм на нужды своей филоеофс-ко-исторической конструкции. Он делает набросок пирамиды, с вершины которой сам обозревает все вокруг, ибо в соответствии с его понятиями новый мировой исторический принцип уже невозможен, совершается "абсолютная эпоха" мировой истории, она завершена, мировой дух со своим христианским приниципом достиг предельной глубины. Философия истории есть завершение самой истории. Ницше ничего не желает знать обо всей этой телеологической конструкции и обращает против нее свое универсальное учение о возвращении, которое и в диалектическом мировом процессе видит момент в себе. Но поскольку оно понимает его как момент в себе, изображенный Гегелем процесс лишается всякого значения, ибо при упущении бесконечного возвращения он становится бессмысленным. Его значение заключается в однократности событий. Ответ Ницше на гегелевскую конструкцию таков: ничто не заканчивается, ибо никакого конца вовсе не существует. Конец есть лишь гипотетическая фиксация, фиктивная точка покоя, полагаемая себе духом. Комбинации уходят in infinitum. Упрек, будто Земля может еще раз замерзнуть, взорваться, превратиться в дым, не является упреком, ибо подобные состояния находятся внутри комбинаций, содержатся в них и, стало быть, в ходе бесконечного становления, воспроизводящего все свои комбинации, имеют лишь временное значение.

Сначала необходимо понять, что учение о вечном возвращении идет рука об руку с учением о сверхчеловеке, что возвращение предполагает сверхчеловека. Сверхчеловек возникает "на середине пути". Если бы он не возник, то учение о возвращении было бы совершенно невыносимым и даже абсурдным. Ведь в таком случае осталось бы лишь тупое, механическое вращение, повторяющееся как круговорот. Это кружение становления обретает свой смысл и свой центр в сверхчеловеке. "Великая вуаль становления" существует ради сверхчеловека. Ради него светит полдень. Все комбинации и периоды возвращения имеют, стало быть, свою точку притяжения в сверхчеловеке; в движении бесконечного становления есть нечто ностальгическое, и оно беспрестанно устремляется к сверхчеловеку. Он самая высокая волна в морском прибое бесконечности. Только ради него совершается все это движение.

Неутешительно в этом учении то, что сверхчеловек не может быть помыслен без недочеловека, без низшего рода "человек", которого Ницше называет последним человеком и противоположностью сверхчеловека. Последний человек присутствует вместе со сверхчеловеком; масса тоскует по последнему человеку. Здесь становится видно, что концепция сверхчеловека предполагает обширный процесс нивелировки; она предполагает род "человек", который утратил свой смысл. Однако как это происходит? Этот процесс получает свои очертания в одном значительном месте черновых записей. "Эта история разыгрывается во все меньшем числе голов. Однако среди остальных потеря веры получает огласку - затем следует исчезновение страха, авторитета, доверия, жизнь одной минутой, стремление к грубейшей цели, к зримому: начинается движение в обратную сторону. Наибольшим доверием пользуется то, что наиболее противоположно предыдущей цели! Опыт и эксперимент, чувство безответственности, радость анархии! На место гордости пришло благоразумие. Наука поступает к нему на службу. Еще более пошлый род людей получает власть (вместо знати или священников): сначала купцы, потом рабочие. Масса наступает на прави- телей. Индивид должен подлизываться к массе. - Но все еще рождаются такие, которые в прежние времена принадлежали бы к господствующему классу священников, дворянства, мыслителей. Теперь они наблюдают за уничтожением религии и метафизики, знати и значения индивида. Это последыши. Они должны придать себе какое-нибудь значение, выдумать цель, чтобы не чувствовать себя плохо. Долой ложь и тайное бегство к преодоленному, долой службу в ночных развалинах храмов! Долой и тех, кто служит рынку! Они хватают части познания, не руководствуясь интересом благоразумия! Долой искусства, которым претит усталый дух! Они - наблюдатели эпохи и живут за спиной событий. Они упражняются в том, чтобы освободиться от времени и понимать его с высоты парящего орла. Они ограничивают себя ради наибольшей независимости и не желают быть бюргерами, политиками и собственниками. Они сохраняют за своими завесами индивидов, воспитывают их - вероятно, они однажды понадобятся человечеству, когда пройдет всеобщее опьянение анархией. Долой тех, кто навязываются массе во спасение! Или же хотят спасти нации! Мы эмигранты. - Мы тоже хотим быть нечистой совестью науки, стоящей на службе благоразумия! Мы хотим быть готовы! Мы хотим быть смертельными врагами тех наших союзников, кто ищут прибежище в лживости и жаждут реакции! Поистине, мы происходим от князей и священников: однако наших предков мы чтим именно потому, что они преодолели себя. Мы повредили бы им, если бы стали отрицать их величайшую заслугу! Какое нам дело до нынешних князей и священников, которые должны и хотят жить самообманом!" Обрисованный курс может считаться школой сверхчеловека. Рекомендуемые меры сводятся в целом к затворничеству, к desinteressement[2], к отшельнической духовности среди жестокой суеты дел и интересов. Чтобы полностью прояснить для себя то, как гениальный одиночка отвечает на шахматные ходы актера и массы, стоит рассмотреть одну параллель. Эту цитату из Бодлера Ницше перевел сам, и вот как она звучит в его переводе: "Не то чтобы мы вновь приближались к дикому состоянию, по типу desordre bouffon[3] южноамериканских республик, где люди с оружием в руках заняты поиском пропитания среди развалин наших цивилизаций. Тут была бы нужна известная жизненная энергия. Механика настолько американизирует нас, прогресс настолько атрофирует в нас духовную силу, что все безумство социалистических грез остается за спиной позитивной действительности. Больше никакой религии, никакой собственности, и даже никакой революции. Не в политических институтах обнаружится всеобщая разруха (ои 1е progres universe![4]: как называть, не важно). Разве стоит говорить, что небольшой остаток политики se debattra peniblement dans les etreintes de l'animalite generale[5] и что политические правительства ради своего самосохранения будут вынуждены создать фантом порядка и прибегнуть к средствам, qui feraient frissonner notre humanite actuelle, pourtant si endurcie[6]! (Возмутительно!) Тогда сын в свои двенадцать лет покинет семью, emancipe par sa precocite gloutonne[7], чтобы обогатиться, чтобы составить конкуренцию своему подлому отцу, fonda-teur et actionnaire d'un Journal[8], который несет свет и т. д. - Тогда даже проститутки обретут безжалостную мудрость, qui condamne tout, fors l'argent, tout, meme les erreurs des sens[9]! Тогда все, что зовется у нас добродетелью, будет считаться чем-то страшно смешным, - все, что не является ardeur vers Plutus[10]. Правосудие запретит бюргеров, которые не умеют создать своего счастья. - avilisse-ment[11] - ", "Что до меня, до сих пор чувствующего в себе смехотворность пророка, то я знаю, что никогда во мне не проснется la charite d'un mede-cin[12]. Потерянный в этом жалком мире, coudoye par les foules[13], я словно усталый человек, который смотрит назад и не видит ничего, кроме desabuse-ment et amertume[14], длящихся долгие-долгие годы, впереди же - шторм, в котором нет ничего нового, ни радости, ни боли. Le soir, ou cet homme a vole a la destinee quelques heures de plaisir, berce dans sa digestion, oublieux autant que possible du passe, con-tent du present et resigne a l'avenir, enivre de son sang-froid et de son dandysme, fier de n'etre pas aussi bas que ceux qui passent, il se dit, en contemplant la fumee de son cigare: "Que m'importe, ou vont ces con-sciences?""[15] - В этом выражении радикального и чистого эстетического нигилизма было нечто такое, что очаровало Ницше. В прогнозе Бодлера сконцентрирован самый разнообразный опыт; он хочет покинуть спектакль вульгарности и бессмысленности. Его диагноз отличается от диагноза Ницше совершенной безнадежностью: он скрещивает руки перед лицом событий, которые проходят перед ним, и наблюдает за ними, как скучающий зритель, который морщится от отвращения. С того времени, как он записал свои наблюдения, человек стал еще более растерян и обезображен. Процесс декомпозиции повсюду продвинулся далеко вперед и просвечивает даже в немногих безнадежных попытках упорядочения. Его можно наблюдать в науках и в технических мастерских. Нигилизм заявляет о себе не только в голых процессах уничтожения, но и в попытках создать порядок насильственным, жестоким путем - тот принудительный порядок, где человек будет прозябать как робот. Если человек более не придает себе никакого смысла, то вложить в него смысл уже нельзя. Нехватка смысла сопряжена сегодня с работой. Вот один из самых тревожных феноменов, которые открываются наблюдателю. Мир работы, вращающийся в самом себе и довольствующийся экономическими и техническими критериями, гонит по кругу массы рабов труда. Процесс работы, в котором гибнет все, является целесообразным, рационально продуманным, но потерявшим свой смысл. Он только заглатывает в себя все вокруг, поглощая больше, чем производит. Тот факт, что он функционирует, находится в движении, питаясь известными утопиями, высвечивает его бессмысленность. Ибо для чего совершается эта работа? Для чего эти порой гигантские рабочие коллективы, в которых человек начинает вести жизнь муравьев и термитов? " Занимается эпоха варварства, ему будут служить науки". У науки нет больше смысла; она похожа на эхо шагов в вымерших покоях. Она ломает голову над универсальным рабочим планом, в сбрую которого впряжена. Правда, для того, чтобы почувствовать это, необходимо самому быть живым. В сущности нет никакой "Веселой науки". Наука - нечто мрачное, серое, безрадостное; инстинкт познания освободился от жизни и плывет в пустоту, по направлению к точке ничто. Теперь мы отчетливо видим, что он сводится к чистому уничтожению; его нигилистические следствия выступают в совершенно неприкрытом виде. У него нет больше цели, то есть нет никакого резона скрывать отсутствие цели за фразами. Наука - не веселый "Арго", отправляющийся в неизведанные моря, дабы привезти домой золотое руно. Ее прогресс - это прогресс разрушения. Она подобна тому самому кораблю "Титаник", который вместе со своими неведающими пассажирами и богатствами, со всем своим роскошным грузом сталкивается с айсбергом и тонет. Кому еще нужна наука? - пожалуй, только тем, кто собирается тонуть. "Интеллектуальная порядочность", о которой часто говорил и которой долго придерживался Ницше, - это моральная негативность. Ведь вопрос заключается в том, на чем держатся подобные рассудочные, научные добродетели, какой образ человека они оставляют после себя. Сквозь интеллектуальную порядочность и добросовестность просвечивает ужасный пауперизм науки. В подобном мышлении никогда не было излишка силы или избытка жизни, но всегда только интеллектуальная добросовестность разрушающих методов.

Если разрушается старая иерархия ценностей и рангов, то отсюда в первую очередь следует, что порядки, создаваемые человеком, не имеют более никаких рангов и никаких ценностей. Если он теперь стремится к равенству, то в первую очередь возникает вопрос, кому он уподобляется. Пока человек ощущает себя подобием Бога, на этот вопрос существует однозначный ответ. Но если старый Бог умер для человека, то что происходит тогда? Ведь подобие является формой и содержанием любого равенства; без приравнивания в уподоблении равенство есть лишь бесформенное и бессодержательное размывание вида, гештальта и индивидуальности. Любое мыслимое равенство должно определяться конкретно; однако определить его возможно только через подчиненное ему неравенство. Равенство есть нечто негативное, которое получает свою форму и свое содержание через нечто неравное. Кому же теперь уподобляется человек? Никому, кроме актера. Однако актер не подобие, он всего лишь имитирует его. Что произойдет, если старый Бог мертв для человека? Ницше, homo relegiosus katexochen[16], все время задавался этим вопросом. Как же его следует понимать? Разве Бог мертв для человека потому, что человек утрачивает свой смысл? Или человек утрачивает свой смысл потому, что Бог для него мертв? Ницше отвечает так: "Вы называете самоуничтожением Бога то, что является всего лишь его оболочкой: он сбрасывает свое моральное одеяние. И вы увидите его снова, по ту сторону добра и зла". Бог скрылся, однако он вернется; он сбрасывает кожу в потаенности, как змея Диониса. В самом деле, мысль о моральном Боге невыносима, абсурдна и противна одновременно. Эта мысль наиболее глубоко ранит homo religiosus, который есть человек любящий. Моральный Бог - не Бог, а некая максима, система. Любая попытка сделать этику суверенной приводит к моральному Богу. Ницше ополчается здесь против кантовскои теологии, сливающейся в единое целое с учением о нравах. Человек думает, будто находится в некоей связи с Богом тогда, когда строит свою моральную клетку, куда сам себя и запирает. А ведь оттуда уже давно исчезли всякие следы божественного присутствия. Каким-то образом Ницше доводит до конца мысль Дунса Скота. Учение Скота заключалось в том, что Бог не желает блага, но все, что бы Бог ни пожелал, является под углом зрения блага. В большом споре между томистами и скотистами победили последние. Томизм отстаивает религиозную статику, а Дуне Скот, исходя из воли, отстаивает религиозный динамизм. Он отрицает морального Бога. "Собственно, - говорит Ницше, - здесь опровергается лишь моральный Бог". По мере разложения моральной понятийности, - а разлагается она там, где становится суверенной, - проясняется, что не существует никакого морального Бога, что он был не более чем фата-моргана. Люди, верившие в одного лишь морального Бога, больше не имеют никакого Бога. Поскольку везде веруют лишь в морального Бога, то Бога больше не существует; Бога больше нигде нельзя увидеть. Гёльдерлин сформулировал эту мысль иначе, однако его занимали те же мысли. О них уже нельзя умалчивать, их необходимо произнести. И высказывают их благочестивейшие люди. "Поскольку нет более никакого Бога, - говорит Ницше, - нельзя больше вынести одиночества: за работу должен приниматься высший человек". За какую работу? Вначале он приступает к разрушению мира идолов.

Сверхчеловек является там, где человек лишается смысла. Человек способен вынести жизнь в мире без смысла. Он достаточно силен для этого. Разрушение старой иерархии ценностей и рангов оставляет его невредимым. Он сам придает себе цену и ранг. Все моральные суждения - это "суждения о средствах к цели". Однако эта "скрижаль благ" разбита, опровергнута. Все погрузилось вновь в поток. Здесь стоит вспомнить о том, что вечное возвращение и сверхчеловек связаны друг с другом, соответствуют друг другу. Там, где поток возвращения достигает своей наибольшей силы, выступает сверхчеловек. Он не жестокий деспот столь же жестокой системы господства. Он человек высочайшего избытка, вершина дионисийского становления. Он восстает из хаоса. Он творится "после того, как мы соотнесли с собой и осмыслили всю природу". Некое "выдуманное существо". Ницше выдумывает и творит его. "Я брошу якорь в отрытом море и скажу: "Пусть здесь появится остров сверхчеловека! "". "Преимущество сверхчеловека" состоит в том, что не нужно приказывать его любить. Это родственное нам, выдуманное существо, которое мы можем любить свободно. Отныне нельзя желать жить без него. К сверхчеловеку стремятся все любящие. "Мы должны иметь цель, дабы ради нее возлюбить друг друга! Все прочие цели достойны уничтожения!".

АКТЕР

Проблема актера так важна, что Ницше мог бы положить ее в основание своего обсуждения нигилизма. Он не сделал этого, ибо изображал движение тематически, а не в фигурах. Кроме того, актер не играет решающей роли в самих событиях. Однако актер охватывает собой всю нигилистическую сферу; на его примере можно исследовать проблематику воли к власти, оборачивающейся нигилизмом. Поэтому мы должны внимательно рассмотреть его. Если оставить его без внимания и не учитывать в нашем исследовании, то движение останется непонятным. Но постигнув ту роль, которую играет в нем актер, мы тут же сможем бросить на него свет. И в качестве первого вопроса напрашивается следующий: кто этот актер, как его выявить? Вот интерпретация нигилиста в "Воле к власти". "Нигилист - это человек, который судит о существующем мире так: его не должно быть, а о мире, каким он должен быть, так: его не существует". Ницше не оставил столь же емкой характеристики актера, но она могла бы звучать приблизительно следующим образом: актер - это человек, который представляет то, чем он не является, и является тем, чего он не представляет.

Кто такой актер? В античности это был в первую очередь такой человек, которого можно было встретить в царстве Диониса. Здесь, в начале, он предстает перед нами во всем своем веселье и красоте, как участник дионисийского шествия, как глашатай праздника, как некий торжественный, творящий праздник род человека. Именно он вносит большой вклад в украшение этого торжества. Бог превращается; выражением этого превращения является праздник, маска. Мы можем вернуться к самим истокам актера в дионисийских дифирамбических хорах, где предводитель хора отделяется от самого хора, противопоставляя себя ему. Из дионисийской сущности и ее праздничности выходит античный театр, игра сатиров, трагедия, комедия, измышленный, воображаемый мир. С самого начала актер относится к празднику, то есть в том числе к сцене, включенной в дионисиискии праздник, на котором он выступает. Его истоки лежат в мифической сфере. Отныне мы будем вновь и вновь встречать его в мире превращений: в нем он чувствует себя, как дома, ему здесь уютно. Он бродит, странствует, путешествует со своим искусством, он следует за праздничным шествием.

Вопрос заключается в следующем: является ли сам актер превращающимся, превращенным, или он только подражает превращению? Он подражает; его искусство является искусством воспроизводящим. Он делается средством действительности, которой он подражает. Его мимика, его костюм - это маски, вместе с той маской, которую он держит перед своим лицом в античном театре. Он весь - маска, он не тип; он изображает тип и подражает ему. Если быть строго последовательным, то это будет означать, что его индивидуальность является здесь маловажной или вообще ничем. Потому-то греки устраняли ее с помощью котурна, маски и усилителя голоса. Закутывание в одежды, сокрытие очертаний относятся к древнейшим дионисийским праздникам, когда лицо намазывалось виноградным жмыхом или закрывалось венками из виноградных листьев, сельдереем, плющем и лоскутами полотен. Закутывание, как и превращение, относится к сущности бога, и потому воспроизводится как священный обычай, продолжая существовать в театральных масках. Последние служат в античном театре для точного отображения некоей мифической действительности, а в новой аттической комедии с ее устойчивыми фигурами становятся застывшими масками, имеющимися в реквизите любого сообщества актеров. Здесь индивидуальное тоже остается в стороне, однако к нему можно приблизиться с помощью характеризации. Образование типов в полисе не затрагивает актера. Он не тип, а подражатель типа. Он остается ограниченным театром, сценой, праздником. Подлинного актера можно найти лишь в пространстве праздника. Там, где единичный человек отделяется от типа, где образуется масса, - а оба процесса связаны друг с другом, - актер тоже перестает изображать тип. Отсюда вытекают любопытные следствия. Актер уже не остается тем, кем он был. Он уже не довольствуется сценой, театром, в котором он подражает и изображает некую выдуманную действительность. Отныне он покидает сцену и вступает в мир, дабы сделать из него театр. Точнее говоря, вне театра, вне праздника возникает некий новый слой актеров. Этот новый актер внезапно возникает повсюду; здесь каждый - актер. Каждый изображает то, чем он не является; каждый является тем, чего он не изображает. Этот процесс останется непонятным, если не усматривать в нем следствие разрушения старого иерархического порядка ценностей. Старая надежность утрачивается.Зачинается новое движение; положение человека в нем - бепочвенность. Однако в такой беспочвенности актер получает доминирующее положение.

Ницше рассматривал актера внимательно, с возрастающим любопытством. "С актерами общаются и при этом принуждают себя сохранять к ним почтение. Однако никто не понимает, насколько мне тяжело и неприятно общаться с актерами". Какой актер имеется здесь в виду? Тот, кто не является больше тем, кем он был. Тот, кто не является больше участником дионисииского праздника, а все отчетливее выходит на передний план в осуществлении нигилистического действия с его "повсюду" и "нигде". В "Заратустре" эта ситуация описывается такими фразами:

"Где кончается уединение, там начинается базар; и где начинается базар, начинается и шум великих комедиантов, и жужжанье ядовитых мух. В мире самые лучшие вещи ничего не стоят, если никто не представляет их; великими людьми называет народ этих представителей. Плохо понимает народ великое, то есть творящее. Но любит он всех представителей и актеров великого.

Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир - незримо вращается он. Но вокруг комедиантов вращается народ и слава - таков порядок мира.

У комедианта есть дух, но мало совести духа. Всегда верит он в то, чем он заставляет верить сильнее всего, - верить в себя самого.

Завтра у него новая вера, а послезавтра - еще более новая. Чувства его быстры, как народ, и настроения переменчивы.

Опрокинуть - называется у него: доказать. Сделать сумасшедшим - называется у него: убедить. А кровь для него лучшее из всех оснований. Истину, проскальзывающую только в тонкие уши, называет он ложью и ничем. Поистине, он верит только в таких богов, которые производят в мире много шума!

Базар полон праздничными скоморохами - и народ хвалится своими великими людьми! Для него они - господа минуты.

Но минута настойчиво торопит их: оттого и они торопят тебя. И от тебя хотят они услышать Да или Нет. Горе, ты хочешь сесть между двух стульев?"[1]

Эти слова из главы "О базарных мухах" не только указывают в прошлое и не только отнесены к настоящему, они относятся к будущему и являются пророческими. Этот актер, соотносимый с мухой, рынком, уже не ученик Феспиды; он действует в каком-то ином пространстве, другими средствами, ради других целей. Что отсюда вытекает, становится более очевидным в главе "Об умаляющей добродетели". Заратустра, идущий в народ и наблюдающий его,говорит:

"Некоторые из них искренни, но большинство - плохие актеры.

Есть между ними актеры бессознательные и актеры против воли, - искренние всегда редки, особенно искренние актеры.

Качества мужа здесь редки: поэтому их женщины становятся мужчинами. Ибо только тот, кто достаточно мужчина, освободит в женщине - женщину"[2].

Еще более ясно говорится об этом в одном месте из "Воли к власти": "Являются ли люди искренними, или искренен только актер, являются ли люди искренними как актеры, или они только ложные актеры, являются ли люди "представителями" или самим представляемым? " Что это значит? Искренен в первую очередь человек типа. Неискренен тот, кто подражает типу, ибо подражает тому, чем сам не является, и потому не может им стать. Человек типа - там, где он подражает - подражает типу, подражает самому себе; он подражает тому, чем он является и становится. Искренний актер - прирожденный актер, актер по призванию, по профессии и из увлечения, из инстинкта и страсти. Он актер, не покидающий сцены, содержащий в себе все пространство дионисийского праздника. Ложный актер подражает искреннему актеру, и от этого ничего не происходит. Его можно встретить повсюду, ибо в обществе, лишенном типов, где одиночки являются исключением, все кишит ложными актерами. Теперь все взоры обращены к неподлинным подражанию и имитации; вся реклама, пропаганда рассчитана на это подражание. Представитель - это вид ложного актера, столь же частый, как и пошлый вид, невообразимо размножившийся в эпоху, когда лишь немногие представляют самих себя, но каждый представляет друг друга, где люди страхуются и перестраховываются за счет представителей. Признак человека, который действует уже не спонтанно и активно, а реагирует на действия, состоит в том, что он везде нуждается в представителях, а признак представителя в том, что для того, чтобы действовать, он нуждается в реакциях. Над массой господствуют и служат ей ложные актеры.

Если придерживаться различения между искренним и ложным актером, то можно будет легко увидеть, что искренние актеры составляют лишь крошечное меньшинство, что они все больше и больше загоняются в угол ложными актерами и попадают в давку. Где бы мы ни натолкнулись на искреннего актера, там все еще можно встретить остатки старой праздничной жизни, там мы ощущаем радость праздника и сами становимся радостными. Искренний актер не отрицает своего происхождения от диони-сийского праздника, он не отрицает самого себя. Он не желает быть ничем иным, кроме актера. Ложный актер отрицает себя в качестве актера, он не желает, чтобы в нем видели актера. Он человек без праздника; его воздействие является серым, жалким и убогим. Он продукт того процесса, по окончании которого человек выпадает из порядка типов и попадает в массу. Ветхость чувствуется не только в движении, осуществляемом ложным актером и массой; в них самих нет свежести, а есть что-то ветхое. Им свойственна эта изношенность, этот недостаток жизни и в то же время обманчивая, иллюзорная жизнь, идущая рука об руку с механическим движением. Какими средствами пользуется ложный актер, чтобы пробиться, чтобы достичь руководящей роли? Всеми, ибо для него все стало средством; его средства - роли, его роли - подражания. Его окружают сплошные бутафории. Психология - это сумма приемов, разрабатываемых и применяемых там, где доминирует ложный актер. Где сохраняется тип, там нет нужды в психологии, ибо люди знают себя, знают, кто есть другой. Где тип отсутствует, там господствует тот самый актер, которого Ницше называет ложным актером. Специфика такой ситуации состоит в том, что здание старой иерархии ценностей еще продолжает стоять, однако опор уже нет, исчезают люди, которые придают этой иерархии смысл.Это исходная ситуация, где поселяется и развивается нигилизм. Актер как нигилист - и наоборот. Сначала идут на компромисс и компрометируют себя. Что-то изнашивается - вот условие всякой пошлости и вульгарности. Больше нет типа, на его месте повсюду возникают подражания, ложные актеры, и эти подражания становятся все менее значительными и все более пошлыми. Люди встречаются с христианином, который уже не христианин, с актером христианской иерархии ценностей. Больше нет королей, но есть актеры, умеющие играть роль короля, и есть короли, умеющие играть роль актера. И так in infinituni. Тип привносит порядок в мир людей и вещей. Ложный актер ничего не упорядочивает, он лишь использует и изнашивает то, что еще осталось от старой иерархии ценностей; он использует и изнашивает все это как реквизит, костюм, маски, кулисы. Но долго вести такое хозяйство нельзя.

Где тип остается неуязвим, там нет идеологии. Где народ цел, там нет идеологии. Это несомненный признак цельного типа; он не знает идеологии, ему она не нужна, она ни к чему. В таком нечистом воздухе, как воздух идеологии, он вовсе не смог бы жить и благоденствовать. Актер-идеолог изобретает его, ибо это одна из его жизненных потребностей, относящаяся к кругу его потребления. Идеологический нигилизм господствует над девятнадцатым веком и стремится все заковать в свои системы. Анархизм грубее, честнее, бездуховнее, на нем меньше румян; он еще пытается вырваться. Однако он является лишь подвидом нигилизма, задающим направление.

Экстремальные теории все вместе и каждая отдельно являются свидетельством того, что процесс потребления обостряется. Люди становятся более открытыми, брутальными, "честными" - если это необходимо. Недостаток становится все более ощутимым, глупости делать уже нельзя. Приобретает важность экономическая ситуация; других вообще больше не существует. Материализм распространяется и становится диалектическим. Социальный вопрос выходит на передний план. Все экстремисты, все радикалы суть актеры. Более утонченные, более глубокие художники уходят, присоединяются к одиночкам. Вот вторая фаза, когда еще стремятся к известному прогрессу.

Внезапно все вокруг оказывается как бы отравленным. Все выглядит так, как если бы большой, невидимый труп отравлял воздух. Начинают быстро расти страх, ненависть, недоверие. Вопрос о доверии ставится снова и снова, ищут ответственных, виновных. Ответственность перекладывают друг на друга по кругу. В этом особенная черта ложного актера, который овладевает позицией и берет руководство в свои руки. Обвиняющая мысль становится все более острой; разрабатываются новые процедуры и методы. Они должны усугубить и увеличить подозрение. Актер знает толк во всем, что касается глубины, то есть хорошо играет глубокие роли, играет их одновременно и одну за другой. Он разоблачает, развенчивает, срывает личины - забавный спектакль, коль скоро за его масками и личинами открываются все новые и новые.

Тогда спадает вуаль с этих риторических фигур, в которых столько лжи, отвращения и ненависти к себе, в которых каждый мнит себя прокурором другого. Наружу вырывается неприкрытая жестокость. Теперь дело за кровожадностью, уже давно обнаружившей себя в блеске глаз.

МАССА

Если в обществе прекращается процесс образования типов, если ему более не удается производить тип в чистом виде - что тогда происходит? Его фундамент начинает трясти, дело доходит до революции, до устранения порядка типов, до появления общества, лишенного типов, до бюргерского общества, которое захватило власть на европейском континенте после Французской революции. Однако там, где порождение типов прекращается, необходимо происходит образование масс. Масса - это человек без типа, человек, живущий в обществе, лишенном типов. Если рассматривать великие произведения западноевропейской живописи, если подробно изучить каждое полотно и каждый рисунок начиная с Джотто и вплоть до Тьеполо, ни на одной картине мы не найдем масс, причем даже там, где изображено большое количество людей. Само это количество оказывается типом, и ранг этих картин измеряется тем, с какой силой и чистотой они отображают тип.

Однако что же замещает собой тип? Не что иное, как выравнивание перепадов, как процесс нивелировки. Выравнивание перепадов дает силы для продолжения жизни, а это значит, что нивелировка должна проводиться все жестче и жестче. Перепад предполагает различие: оно создает перепады. Отныне господствующим принципом становится равенство - подлинно динамический принцип, действующий в процессе выравнивания перепадов.В порядке типов были статические черты, исчезнувшие после его разрушения; теперь приходит время динамизма, который охватывает собой все вокруг и обнаруживает происходящую в нем элементарную работу. Продуктом этого динамического движения оказывается образование масс. Там, где больше нет перепадов, возникает масса. Движение все более настойчиво проступает в технической сфере и принимает форму автоматизированной механики. Прогресс в механике становится для наблюдателя глубоким и интересным феноменом там, где его связывают с прогрессирующим образованием масс. Автоматизированная механика предполагает некий автоматизм в человеке. Однако признаком автоматизма является не только механическая воспроизводимость определенных процессов, но и более скорое изнашивание автомата. Теперь мы вынуждены иметь дело с процессами изнашивания. Выравнивание перепадов использует все подходящие средства, чтобы достичь нулевого уровня. Питающая этот процесс энергия становится очевидной, если принимать во внимание, что в нивелировке заключены такие средства и резервы, которые при любых обстоятельствах должны быть охвачены и использованы - они необходимы для продолжения нивелировки. Чем больше перепад, тем быстрее движение, тем больше его сила. Эта свободная сила, приводящая в действие мельничный механизм, должна быть использована. И чем дольше будет продолжаться выравнивание перепадов, тем радикальнее должны становиться методы работы, тем жестче будет проходить весь процесс. Наука подготавливает его, экономика оправдывает, а техника осуществляет. Скоро его необходимость станет предметом consensus omnium[1]. Итак, становится ясно, что вожделенная цель (нулевой уровень) есть некое состояние минимума. Она и может быть лишь состоянием минимума, потому что в процесс вкладывается больше, чем он производит. Об этом говорят положения термодинамики. Кто ожидает большего, тот верит в чудо. Это должно стать для нас совершенно ясным, нам необходимо отрешиться от воодушевляющих иллюзий пользы, поскольку эти иллюзии либо происходят от отсутствия мыслей, либо служат маскировке и сокрытию. Процесс нивелировки - это страшный процесс эксплуатации и потребления. Он требует максимума потребления и производит невероятно мало, очень мало того, что не служило бы вновь потреблению. Оттого нападение на все, что имеется в наличии, проводится очень радикально; радикализм всех оттенков есть не более чем логика потребителей, некое "ote toi de la que je m'у mette"[2]. Поглощение становится тем более гигантским, чем больше движение приближается к уровню, ибо тогда остается все меньше перепадов, которые можно употребить на пользу. Это такая временная точка, где организация оказывается панацеей, где она призвана рассечь скалу, как жезл Моисея. В действительности она является верным признаком ужасающего обеднения; она выжимает последние соки из людей и вещей. Организация - это сумма мер, которые доводят процесс нивелировки до нулевого уровня.

В этом месте мы зададимся вопросом, насколько Ницше предвидел этот процесс, какими способами он пытался на него повлиять. В первую очередь, ему приходили на ум ретардирующие средства, направленные на задержание и торможение. Однако применять их он мог только до тех пор, пока не убедился в неизбежности и неудержимости этого процесса. Он понял, что задержками ничего не достичь, и теперь он желал ускорить этот процесс, подбросить в топку угля, усилить мощность и довести его как можно быстрее до уровня. Его мысль сама была захвачена динамизмом, который заработал с удвоенной силой. Но пока он желал общего ускорения, ему было ясно, что оно может быть лишь эфемерным и приведет к неизбежной катастрофе. Он постиг "глубокую неплодотворность" девятнадцатого столетия. Распознать эту неплодотворность было нелегко: видимость преизбытка многим неглупым людям вскружила головы. В тот момент, когда разрушается порядок типов, высвобождается множество талантов, которые до тех пор были скованы. В начале движения открывается множество шансов. Это начало является временем продуктивности; у нас в распоряжении новые методы и богатые средства. Расточительность этих методов проявляется лишь позднее; наносимый ими ущерб обнаруживается только в конце. Внушительное наследство еще можно проматывать, пока не вскроется убыток. Почва тоже оскудевает по мере усиления эксплуатации. И все-таки земли остается еще много. Поэтому, как показывает нам движение в его капиталистическом истоке, к разорению и грабежу относятся спокойно. И хотя запашок жестокой и шумной деловой суеты сопровождает эту активность с самого ее начала, однако она приносит кое-какие доходы, и потому люди закрывают на это глаза. Успех - вот критерий; оттого-то в почете успешные эксплуататоры, выступающие в облике купцов, промышленников, инженеров и изобретателей.Ницше крепко держался типа, однако видел и то, что новую иерархию и порядок ценностей нельзя было бы воплотить в современности, в его время; он видел, что сначала должно закончиться разрушение. Оттого-то Заратустра и радуется тому, что борьба сословий закончена; его ненависть к системе нивелировки имеет лишь поверхностный характер. Ибо в ней он усматривает средство для достижения цели: она осуществляет необходимую работу. Возвращение к порядку типов невозможно. Пришло время прежде всего для иерархии индивидов. Однако эта формулировка недостаточно точна. Ницше здесь очень нестрого различает между единичным человеком и индивидом. Единичный человек - это человек, который освобождается от типа, как и масса. Более точно о нем следует сказать, что он освобождается не только от типа, но и от массы. Единичный человек и масса теперь находятся друг против друга, они не стоят в отношении субординации и не скоординированы друг с другом, а разделены. В этом разделении и заключена сила единичных людей, которые образуют сокращающееся меньшинство, неподвластное общему движению. Единичный человек - не вождь масс; это руководство перенял ложный актер. А индивид не определяется исторически, как единичный человек или масса, у него вообще нет никаких исторических задач. Он состоит из атомов и распадается на них, он принадлежит земле или царству животных.

Ключевые места в "Воле к власти" таковы: необходимо констатировать "исключительное движение в отношении темпа и средств", смещается "центр тяжести человека". Против "эксцентриков" (радикалов) и черни объединяются "посредственные",заурядные и положительные. Их задача состоит в том, чтобы собрать вокруг себя задерживающие силы; они настроены на торможение. Они стремятся притупить острие движения, лишить его жала. Ученые, финансисты, евреи входят в эти консервативные силы, к ним относятся и все либералы, ибо "либерал" - лишь иносказание для посредственности. Ницше в этом месте не задается вопросом, как долго они могут сдерживать движение; он переходит к более важным констатациям. Он постигает потребляющий характер движения и обозначает его как "все более экономичное использование человека и человечества". Он приходит к "самопоглащающей "машинерии" интересов и достижений". Целокупный процесс приспособления и уплощения, согласно его выводам, приводит к "своеобразному уровню покоя" для человека. Так возникает гигантский шестереночный механизм со все более мелкими и тонкими колесиками - машинерия, которая, взятая в целом, имеет огромную силу, и частные факторы которой представляют собой "минимальные силы, минимальные ценности". Эта "целокупная машинерия", "солидарность всех колес" дает "максимум эксплуатации человека". "Экономический оптимизм" растет, растет вместе с "увеличением издержек". Однако происходит нечто противоположное: "Все издержки суммируются в некий общий убыток: человек становится меньше, так что уже совершенно непонятно, чему служит весь этот процесс". Эти замечания удивительно прозрачны, они охватывают, резюмируют технический процесс, проникают в него, причем в тот момент, когда он только начинает развертываться, в тот момент, когда его сопровождает величайший оптимизм. Ницшe предвидит, что весь этот процесс вовлекает человека в беду, что в нем человек хиреет. Отсюда он делает вывод о необходимости встречного движения, опорой которого оказывается сверхчеловек. Ибо автономное стремление техники - бессмыслица, оно приводит к такому состоянию, в котором уже никто не знает, "зачем вообще понадобился весь этот гигантский процесс". А это означает утрату когда-то приданного ему, понятного для всех смысла, он становится непонятным. Он приводит к такому состоянию, в котором рабство становится всеобщим. Лишь тогда, когда возникает встречное движение, "машинальная форма существования" снова становится полезной, обретая некий смысл.

Здесь следует остановиться. Процесс нивелировки настойчиво движется к нулевому уровню. Его напор сильнее всего там, где наиболее заметны различия. Чем ближе он подвигается к этому уровню, тем напор меньше. Равенство прежде всего оказывается основанием, служащим сведению к плоскости. Она составляет абстрактный принцип, благодаря которому осуществляется революционная работа; ее задача - устранение типа. Ему соответствует такой же абстрактный принцип единства, однообразия. Равенство реализуется все больше и больше, оно на-лично, обнаруживается в растущем однообразии человека, в его монотонности. Это равенство (aequali-tas), разумеется, не есть нечто совершенное, некая identitas indiscernibilum[3]; оно является тем или иным политическим status[4], в котором находится масса. С динамической точки зрения, оно есть принцип, движущий образование масс вперед. Легко понять, что процесс нивелировки должен прекратиться, если достигнуто минимальное состояние, ибо минимальное состояние есть не что иное, как промысленная до конца и претворенная в действительность нивелировка. Останавливается ли на этом движение? Закончено ли оно теперь? Нивелировкой еще можно было жить, из нее можно было черпать силы, чтобы пробиться и достичь уровня, чтобы опуститься вниз. Перепад давал силы. Однако этот нулевой уровень, это минимальное состояние более ничего не дает, и потому в нем невозможно найти успокоения. Скоро обнаруживается, что он не является континуумом, что в нем нельзя обустроиться. Нулевой уровень - всего лишь точка, в которой все превращается. Если достигнуто необходимое количество равенства, то нивелировка испытывает превращение. Однако во что она превращается, что происходит теперь? Наступает диктатура. Приходит tyrannus absque titulo[5], как его называют, потому что он правит не правдой, не в силу договора, не как эсимнет, а в силу непосредственного мандата масс, защитником которых он себя представляет и которые признают в нем своего патрона. Процессы, приводящие к подобному превращению, были известны уже Аристотелю; он предостерегал полис от излишнего равенства. Диктатура обнаруживается в начале движения (якобинцы), чтобы создать для него пространство. И она проявляется в конце движения, потому что необходимо организовать состояние минимум. Стремление к равенству реализуется в некоем централизме, который работает одновременно по горизонтали и по вертикали. Ибо равенство как горизонтальный принцип может пробить себе путь лишь тогда, когда оно укрепляется и по вертикали, - разумеется, не в смысле некой иерархии, а машинально, бюрократически, организационно. В то время, как нивелировка делает излишними сначала сословия, потом партии, а затем и классы, пока исчезают все конституционные определения демократии, на первый план все более явственно выступает единообразная, компактная масса, которой присуща тенденция к концентрации, к сплочению, к ску-чиванию на небольших пространствах. Вождь масс, берущий все дела в свои руки, принадлежит к массе, является primus inter pares[6]. Он не единичный человек, а актер. Массу может представлять и репрезентировать только актер, если еще может идти речь о репрезентации в политическом смысле. Такой властитель, как Нерон, понял это и использовал свое положение: он отправился к актерам, совершив акт проституирования, сделавший его весьма популярным. Масса реагирует только на актера: он единственный, кто способен вызывать у нее реакции. Он идеал массы, ее идол и ее герой. Он происходит не от консульской ветви правителей, а от трибунов. Он не является подлинным властелином, а лишь изображает господство, подражая ему. Истина заключается в том, что наступило междуцарствие, которое исполняется в первую очередь через эксперименты. Диктатор не независим от массы, не отделен от нее посредством своей воли. Без этой массы его бы не существовало. Он лишь инструмент, по необходимости исполняющий свою машинальную работу - ту, которую мы наблюдаем в машинах. Он следует монотонности слепо работащего элементаризма. И состояние минимум, достигнутое вследствие нивелировки, принуждает его работать с помощью чрезвычайно насильственных средств. Ужасает в нем та нужда, в которую он погружен.

Тот, кто не теряет из вида общей перспективы движения, понимает, что состояние минимум достигается не повсюду, не во всех странах в одно и то же время. Так как вспомогательные источники, ресурсы не везде одинаковы, то различается и нужда. Путь от процесса нивелировки до нулевого уровня не является везде одинаково коротким. Существуют страны, располагающие более богатыми и нераскрытыми месторождениями, страны, распоряжающиеся нетронутыми резервуарами, откуда еще можно черпать. Европейский континент находится в менее благоприятном положении, нежели остальные. Однако его нищета определяет исторический процесс и толкает его вперед. Методы работы и мысль, которая ими управляет, повсюду одинаковы. Там, где достигается состояние минимума, происходит превращение. Высокая степень равенства необходимым образом ведет к диктатуре, при которой масса не нуждается более ни в какой репрезентации, а отождествляется со своим руководством (принцип тождества). Такие процессы сначала эпизодичны. Отчего? Процесс нивелировки имеет планетарный размах; состояние минимума, ради которого ведется работа, является планетарным состоянием. Его предвосхищения в ограниченных территориальных управлениях обещают быть успешными лишь в том случае, когда они уже настроены на это планетарное состояние минимум. Если они содержат противоречащие ему формулы, то являются эфемерными и терпят крах. Выясняется, что в сущности все уже израсходовано и организация (распределение) оказывается последним средством сохранения состояния минимума. Но благодаря ему процесс потребления приобретает небывалый размах. Иначе говоря, процесс потребления получает теперь огромную силу. Он уже не является внутриполитическим, национальным, ему становится тесно в государственных и национальных рамках - начало этого процесса ознаменовано мировыми войнами. Когда все, что можно было экспроприировать внутри, экспроприировано, когда вся субстанция без остатка растрачена во внешних военных конфликтах, то после крушения национальных государств приходит время неприкрытого империализма, начинается борьба за господство над землей, управляющая центральным процессом эксплуатации с помощью автоматизированной техники. Более слабые конкуренты отстраняются от руководства движением, движение стремится к завершающей борьбе. Мощь процесса огромна, его центробежная сила велика, поскольку все противостоящие силы постоянно устраняются, потребляются, поглощаются. Для этого процесса характерно то, что средства разрушения приобретают устрашающую силу, которая находится в строгой взаимосвязи с ходом образования масс. Мысль Ницше идет иным путем. С человеком и его будущим он связывает иные надежды. Свою концепцию воли к власти Ницше разворачивает не в форме политического трактата, ибо она не соответствует политическому формированию воли. Поступи он иначе, ему не нужно было бы становиться отшельником и уезжать в Сильс-Мария. Все было бы гораздо проще. Прежде всего Ницше было чуждо национальное государство: он ощущал себя европейским мыслителем и стал добровольным изгнанником. Политика - в особенности имевшая успех - казалась ему одним из победоносных средств отупения, опасной для молодых людей, на которых возлагались большие надежды. В наблюдаемом ускорении движения он усматривал что-то общее со слепой силой локомотива, на полном ходу несущегося к скалам. Слепой элементаризм движения он характеризует таким замечанием: "Соглашения европейских государств остаются в силе, пока есть принуждение, которое вызвало их к жизни. Стало быть, речь идет о таком состоянии, в котором решает сила (в физическом смысле), приводящая к определенным последствиям. Последние же таковы: крупные государства поглощают мелкие, государство-монстр поглощает крупные государства - и государство-монстр разлетается на части, поскольку ему в конце концов недостает сдерживающего рост пояса, враждебности соседей. Расщепление на атомарные государственные образования - вот какая перспектива ждет европейскую политику в будущем. Борьба общества внутри себя чревата привыканием к войнам". В этом замечании есть нечто презрительное, оно звучит как замечание зрителя, видящего в том, что происходит перед его взором, мало смысла. Характеристика Ницше ограничена европейскими рамками и потому уделяет движению в целом лишь частичное внимание, хотя и содержит в себе модель общего движения. Последнее стремится к общему уровню и характерному для него состоянию минимума. Теперь возникает вопрос, возможно ли удерживать уровень, не наступает ли ниже этого уровня новое состояние минимума? И тут необходимо ответить утвердительно, поскольку нельзя представить себе, что удастся удерживаться на одном уровне. Достигаемый уровень не довлеет себе, оттого не существует возможности избежать превращения. А это означает: каждый уровень представляет собой лишь фиктивно необходимую границу движения, границу, существующую до тех пор, пока ее не достигли и не коснулись. Не трудно вычислить последствия. Ибо теперь можно увидеть, что нивелировка движется к состоянию минимума, которое невозможно удержать, поскольку оно запускает новый процесс нивелировки - до тех пор, пока движение не прекратится из-за нехватки средств. Человек, вовлекающийся и вовлекаемый в это движение, сам заводит его и в нем же угасает. Он теряет в росте, в силе, он становится меньше, в нем все заметнее проявляется нехватка. Чем меньше избытка и богатства приносит движение, тем скуднее становится исчезающий в нем человек. Он эксплуатируется на службе у интересов, не оставляя после себя ни единого следа, не завещая будущему никакого дара, который мог бы сберечь память о нем. Удаленность от движения, свобода от него характерна для одинокого человека, продолжающего идти своим путем среди растущей суеты и беспокойства. Признак великого заключается не в способности приводить массы в движение; он "состоит в ина-ко-бытии, в непосредственности, в ранговом различии" - не в действии, хотя бы оно и потрясало мир. Если движение - "феномен регресса самого большого размаха", при котором человек становится все меньше и меньше, то в повороте движения заключено спасительное лекарство и будущее "высшего человека". Этот "синтетический, суммирующий, оправдывающий" человек впервые придает смысл всей "машинализации человечества", возвышаясь над машинальными формами существования и оставляя их далеко внизу. В таком человеке вновь должен проявиться избыток, совсем уже утраченный среди гигантского процесса эксплуатации. "Солидарность колес" ничего не приносит; она только расходует. Высокий человек - теперь это очевидно - не барабанщик исторических эпох, не движитель и укротитель масс, не возбудитель самых мощных и оглушительных действий. Это скорее дело вулканов, к которым Ницше относится с отвращением. Земля в своем чреве рождает еще больший шум. Высокий человек - это человек даяния, дарения и приношения. А высший человек - это человек величайшего избытка.

Масса является субъектом зачинающегося исторического движения. Своим бытием она определяет ход этого движения; она - тот аноним, который задает направление событиям. И одновременно она является объектом этого движения, поскольку претерпевает. Претерпевает она многое. И ее предназначение - стать жертвой вызванного ею движения. Масса находится в изменчивом движении, проникнутом механической закономерностью. Историческое и механическое движения встречаются в ней и идут параллельно, так что формируется все более строгий автоматизм. Образование масс и механический прогресс суть тождественные процессы. Технический прогресс идет нога в ногу с образованием масс и кончается вместе с ним. Границы образования масс и технического прогресса точно совпадают друг с другом. Нет смысла развивать технику там, где нет масс. Подобная возможность может занимать лишь того, кто еще не понял, что техника есть не что иное, как организация процесса потребления, посредством которого масса направляется к состоянию минимума; таким образом, с завершением процесса потребления становятся излишними и служащие ему аппаратура и организация. Эта констатация точна, как математическое уравнение. В тот момент, когда в какой-либо точке прекращается движение и образование масс, замирает и технический прогресс, останавливается разработка механизмов. Вера в прогресс не напрасно является религией массы; она чтит в нем своего кормильца, который печется о ее потреблении. "Основная вера массы состоит в том, что жить нужно не ради чего-то". Ибо "паразитизм является стержнем обыденного воззрения". Иными словами, масса - потребитель, она паразитирует. Она не оплачивает свои расходы, а требует, чтобы их оплачивали другие, добывая для нее пропитание и содержа ее. Средства к существованию она добывает в процессе нивелировки, а затем с помощью организации состояния минимума. Она всегда голодна, и этот голод, разумеется, возрастает с приближением к нулевому уровню. Основная ее вера подкрепляется и подпитывается "эвдемоническо-социальным идеалом", будущность которого Ницше усматривал в том, что из него родится "идеальный раб". Однако поздний Ницше с его стремлением повсюду ускорять и разжигать процесс нивелировки и видеть во всем посредственном средство к цели был в то же время убежден, что объявление войны массе необходимо. Его занимало различие, которое он не определил. Посредственный человек и человек массы никоим образом не являются одним и тем же. Посредственность - это всегда присутствующее, необходимое и квалифицированное состояние. Но применительно к массе посредственность не является определяющим признаком; у нее нет собственной меры, а потому нет и ничего среднего. Поздний Ницше не подвергает нападкам посредственность. И справедливо, ибо к чему привели бы такие нападки? Посредственность - честное, чрезвычайно почетное состояние. С массой же он не желает заключать пакт, очевидно, уже потому, что она не выполняет соглашений, потому что она вероломна от природы и всегда следует лишь физической необходимости. Следует объявить ей войну. Ницше хотел, чтобы масса исчезла. Он исходил из того, что масса не встраивается в новую иерархию и порядок ценностей и даже не в состоянии образовать субстрат такой иерархии. Но если масса исчезнет, то должны будут исчезнуть и ведущие к образованию массы факторы, их нужно будет устранить. Но чтобы их устранить, необходимо сначала увидеть и ощутить эту необходимость. Процесс образования масс сначала должен достичь своего пика; сначала должно наступить совершенно невыносимое состояние. Движение, рассматриваемое как потребляющий процесс, идет прямо в этом направлении, то есть в конечном счете потребляет и саму массу. Когда писалась "Воля к власти", когда Ницше делал свои последние наброски, движение только начиналось. Ницше наблюдал его с самого начала, с самого начала пытался раскрыть его развитие и завершение. Его диагнозы и прогнозы изумляют своей неподкупной проницательностью. Такие прозрения не могли бы посетить того, кто ищет в мире хоть какую-то выгоду и разумно встраивает в него свои средства и цели. Ницше выделялся тем, что рисовал иной образ человека. Человек, которого он видел, не был подчинен этому движению, он превосходил его. Тем временем образование масс продолжает идти дальше. Люди скапливаются и концентрируются в центрах эксплуатации, из которой они извлекают пользу, являясь одновременно ее объектом. Население увеличивается; наступает состояние перенаселенности. Здесь берут начало попытки расчистить пространство внутри и снаружи, ведь отовсюду угрожает опасность исчезновения. Масса - человек без типа, человек, утративший тип, - возвращается к стихии. В массе видна механическая сторона необходимости. Ее скопление, ее бесформенное ску-чивание происходит по законам гравитации, является следствием механизированных потребностей. Она подобна шестереночным механизмам, которые нужно рассматривать как продленный до бесконечности рычаг. На ее примере можно изучать законы рычага. Ей свойственна высокая лабильность и мобильность; не производя собственного спонтанного движения, она обладает большой подвижностью. Ее активность ограничивается потреблением; это самый крупный потребитель, какого когда-либо порождала земля. Масса - продукт прогрессирующей нивелировки перепадов; там, где больше нет перепадов, масса устраняется. Там, где кончается перепад, человек живет среди безразличия коллектива. Коллектив оказывается тем более вожделенным, чем он больше, чем больше людей он охватывает. Однако такие коллективы, согласно определению, - это чистые потребительские общества, исполненные потребительских мыслей; их работа заключается в организации расхода. Последний возрастает по мере того, как работа обретает размах. Эти общества, расширяясь, идут навстречу своему разрушению; всасывая и поглощая, они приближаются к точке величайшей скудости, в которой все их задания и вся их активность теряют малейший смысл.Отныне человек становится машинальнее, поскольку все больше и больше приспосабливается к всеобщей машинерии. Вместе с тем открываются перспективы, которые необходимо взвесить и обдумать. Если бы удалось сделать из человека машину, то проблема актера была бы разрешена. Если бы человека можно было встроить в сеть механических, функциональных реакций, то обнаружилось бы, что в чистой механике актеру нет больше места. В чистой механике не было бы больше и массы. Если бы человека можно было формировать таким образом, что из него были бы исключены известные части, сопротивляющиеся этому процессу, - а именно, сознание своей свободы, - то можно было бы прийти к весьма точно работающему миру аппаратов, которыми управляет некий техник вместе со своим штабом. Впрочем, такое идеальное состояние моделируется лишь на некоторых фабриках мира; в общем и целом оно терпит крах, поскольку мир аппаратов невозможен без массы. Ибо масса и аппаратура неразрывно сопряжены друг с другом. Технический автоматизм, работающий без массы, противоречит сам себе. Здесь проходят границы всякой рационализации и стремления к ней. Такая концепция имеет значение лишь постольку, поскольку несет в себе тайное желание положить конец образованию масс, потому что масса сопротивляется этому желанию.

Следует задать и такой вопрос: есть ли у массы своя судьба? Да, у нее есть своя особенная историчность, проступающая в ходе процесса нивелировки и в состояниях минимума. Однако в ее историческом развитии скрывается желание и воля пожертвовать всякой историчностью, отказаться от всякой историчности. Она есть тот человек, который возвращается в состояние, где нет истории и судьбы. Вот конечная цель, предмет ее грез, желание, которое она не способна выразить. Вот ее самая глубокая, потаенная, сокрытая от мысли тоска. Лишенность истории и судьбы - вот конечная цель всякого "эвдемоническо-социального" идеала. Ибо его сокровенное желание заключается в том, чтобы окончательно избавиться от страданий, навсегда закрыть все двери, ведущие к трагедии жизни. Поэтому путь массы ведет мимо историчности назад к стихии; в ней она хочет раствориться, она бросается в море, наподобие стаи леммингов. Ее слепой мощный элементаризм в конечном счете не ведает иной цели, кроме возвращения назад: раствориться в стихии, лишиться формы, сбросить бремя всех форм, всех исторических определений, где сокрыта боль жизни. Она видит в страдании бессмыслицу и хочет жить без боли. Здесь выражается ее тоска по смерти, которая является для нее чистым ничто, ее тоска по всем эйфорическим, анестезичес-ким, наркотическим состояниям блаженства. Эта тоска всегда способствует разворачиванию механики с ее автоматизмом, ибо человек стремится безболезненно раствориться в безыдейной машинерии, ожидая от нее исполнения всех своих чаяний. Человек надеется, что она снимет с него бремя и будет заботиться о его благополучии, как армия безмолвных, услужливых рабов. Неискоренимая боль пронизывает эту глубокую потребность в эйфории, завладевшую массой. Кто увидел эту потребность, кто в состоянии успокоить, смягчить ее, тот имеет над массой власть. Вождь массы, представляющий эв-демоническо-социальный идеал, должен быть утопистом, должен обещать исполнение всех желаний, должен по-актерски играть те идеалы, в которых заключена смерть, смерть не как соперник жизни, которая всегда подкрепляется, обновляется и омо-ложается, а как завершение, конец, finis rerum[7]. Опасность роли вождя масс в том, что он развязывает непрогнозируемое, уничтожающее движение - движение, которое выходит за пределы исторического измерения и приобретает характер стихийной катастрофы. Массовая жажда смерти усиливается по мере образования масс. У нее оказываются средства, предоставляемые ей в распоряжение все более эффективно работающей наукой. Их воздействие рассчитано на массу. Желание положить конец концентрируется в представлении о том, что можно взорвать даже Землю. Здесь достигается предел всякой атомистики. Однако массе полагают конец не разрушительные средства. Виною этому процесс потребления, потребляющий ее самое. Вот конец движения и одновременно начало чего-то нового.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Произведения Ницше надежно закрыты от посторонних глаз. Они обладают достаточной силой, чтобы противостоять и поклонению и ненависти, ибо в своем замысле соразмерны эпохам мысли. Отсюда вытекает невозможность использовать их в политических целях современности. В них нет описания средств и целей, которые могли бы быстро применять на практике изобретательные умы. Мыслить и извлекать выгоду из политических ситуаций - разные вещи. И хотя нет такой мысли, которой нельзя было бы злоупотребить, однако злоупотребление тотчас же оборачивается против того, кто его начал.

Человек пророческого склада всегда досаждает, оказываясь камнем преткновения. Он всегда появляется там, где его не ждут; всякое благочестивое соглашательство наталкивается в его лице на преграду, когда он внезапно всплывает в ряду еретиков и язычников. Приведем известный пример: Павел оказался не среди иудеев, а среди христиан и язычников. Вместо теологии у него крест, что плохо для теологов, ибо свидетельствует об утрате ими благочестия. Существуют наблюдатели, считающие "наше время" неблагочестивым по сравнению со Средневековьем; тем самым в сущности утверждается, будто у него не хватает жизненности. Это огульное утверждение. Что же имеется в виду? Разве любящие оскудели? Где есть они, там есть религия. Сегодня существуют мощные потоки жизни, и, несомненно, существует также и множество затхлых прудов и колодцев. Но если потоки жизни не текут через церковные двери, если растет нехристианское, внехристианское благочестие, то что это значит? Это говорит за или против Церкви?

Ницше объединяет в себе диаметрально противоположные таланты, которые редко случается находить вместе. Он сам жаловался, что мыслителю и художнику невозможно объединиться в одном лице, однако в нем произошло это объединение. Мусический человек выступал в нем вместе с мыслителем, выступал против мыслителя и ученого; здесь заключено мощное, оплодотворяющее, уничтожающее противоречие, поглощавшее его мысли. Гармония и диссонанс мысли Ницше останутся непонятными, если не учесть этого противоречия, если не увидеть, как он в конечном счете разрушает закономерность собственной мысли, как он прощается с ней и отдается безумию. Он постиг понятие истины глубже, чем остальные, ему лучше, чем остальным, известны силки и западни, которыми богат этот опасный путь. Разрушающая, саморастерзывающая сила его мысли становится постижимой лишь для того, кто видит, что в нем стремятся объединиться совершенно враждебные друг другу вещи. Понятие и созерцание, абстрактное мышление и мир образов, мыслитель и поэт ведут в нем борьбу, которая должна чем-то разрешиться. Уже "Рождение трагедии" показывает, что ее исход не в пользу науки. Призвание Ницше - вновь распахнуть ворота для способности воображения.

Это сочинение - плод нового обращения к мыслям Ницше, порожденного историческим моментом. Нападки, которым он подвергался со всех сторон, пробудили во мне долго дремавшую любознательность. Я задумал по-новому проверить влияние, которое некогда оказали на меня эти мысли. Долгие годы я почти ничего не читал из Ницше; от его сочинений удерживало меня что-то вроде едва осознаваемого недовольства. Такое смутное и расплывчатое недовольство не годится: относительно Ницше все должно быть ясно. Вопрос заключается в следующем: что сегодня означает эта мысль, продолжает ли она воздействовать на умы и если да, то в каком направлении? Обрушившиеся на нее бесчисленные нападки позволяют предположить, что она с разрушительной силой вторгается в область проектов и сопротивляется всяким современным измышлениям и планам. Поскольку на нее нападают со всех сторон, осаждая творчество Ницше плотным кольцом, то напрашивается вывод, что его мысль - находящийся в центре бастион независимого духа, который занимает ключевую позицию, не подчиняется никакому государственному заказу, никаким политическим указаниям, никакой партийной инструкции и уже одним своим положением вызывает огонь на себя. Атаки только способствуют делу того, кого атакуют. Salus ex inimicis nostris[1]. Если допустить предельный случай и вообразить себе человека, на которого нападают все остальные, то разве не должен этот единственный вызвать ответное движение, разве не должен внезапно возникнуть вопрос: быть может, правда на его стороне, во всеми брошенном его деле, быть может, все остальные - уже в силу одной их общности - оказываются на стороне неправды? Впрочем, это нельзя применить к Ницше. Ницше не нуждается в защите: его произведения постоят за себя сами. Замысел этого сочинения не только критический. Одновременно оно исследует положение, в котором мы сегодня находимся. За прошедшие шестьдесят лет, - с тех пор как была задумана "Воля к власти", - мы не просто испытали много нового, но открыли новые измерения жизни, откуда можно извлечь новый опыт. Опыт не возникает на пустом месте, он появляется тогда, когда человек узнает самого себя, а это означает: опыт есть нечто вторичное. Мы присутствуем раньше, чем он, мы испытываем нечто, чтобы стать понятнее самим себе. В строгом смысле: то, чем мы не являемся, мы не можем и знать, как бы тщательно и старательно ни прислушивались.

ПОСЛЕСЛОВИЕ (Гюнтер Фигаль)

Перед нами спокойная и вместе с тем решительная книга. Свои мысли автор развивает так же, как и в других эссе: без всякой риторики, ясно, без прикрас, иногда даже сухо, но зато точно выверенными шагами. Фридрих Георг Юнгер никого не желает убеждать, не представляет он и никакой "позиции" , которую следовало бы аргументировать, подкрепляя или отстаивая при помощи научного арсенала бесчисленных примечаний. Иногда складывается впечатление, будто он пишет для самого себя.

И в самом деле, эта книга - опыт самопрояснения. По словам автора, она должна проверить влияние, которое оказали на него мысли Ницше, после того, как он долго избегал встречи с его сочинениями по причине "некоего едва осознаваемого недовольства". Однако такое самопрояснение вовсе не сосредоточено на самом себе. Оно без остатка отдается делу и потому может оказаться весьма важным для читателей. Разумеется, эта книга о Ницше не является более "актуальной" с точки зрения филологической науки; его текстологический базис, - если учитывать ситуацию, сложившуюся после выхода критического издания, - недостаточен. Однако она дает возможность присутствовать при том, как человек, настроенный совершенно критически, но отнюдь не полемически, внимательно отслеживает мысли Ницше в точном смысле слова, как он еще раз пытается вдумчиво взвесить их и тем самым свободно взглянуть на физиогномику его произведений. Это упражнение высокого ранга.

Для Фридриха Георга Юнгера творчество Ницше в целом представляется таким, как назвал свою первую книгу сам Ницше, а именно "кентавричес-ким" - соединением несоединимого. Связь между философией и поэзией, анализом и прозрением напряжена до предела. Даже в поздних идеях "воли к власти" и "вечного возвращения подобного" Юнгер вновь обнаруживает ощутимое уже в книге о "Рождении трагедии" напряжение между рациональным прочерчиванием границы и преодолевающим все границы целостным созерцанием. В то время как идея воли к власти подразумевает дифференциацию мира и вместе с тем упорядоченный, наполненный ориентирами мир, то учение о возвращении говорит о всеобъемлющем утверждении становления, о са-монастраивании на безграничность становления.

Исходя из такой внутренней раздвоенности, Юнгер стремится понять и проблематичное, неудавшееся в творчестве Ницше. Он усматривает их главным образом в том, "что мыслитель и художник не могут объединиться в одном лице" и тем не менее, как свидетельствует прежде всего "Заратустра", вынуждены объединиться. В понимании Юнгера, Ницше выходит за пределы своего языка: хоть он и погрузился в "ситуацию мифа", чтобы дать слово божественному началу в образе Диониса, сделав, таким образом, неизбежный шаг от философии к поэзии, однако, выполняя задачу поэта, потерпел неудачу.

Под таким углом зрения, небольшая глава, озаглавленная "Гёльдерлин и Ницше", имеет ключевое значение для понимания юнгеровской книги. У Гёльдерлина, в прочтении Юнгера, был опыт ди-онисийского, и его поэзия делает этот первичный опыт доступным. Он становится убедительным и потому может воздействовать. Поэзия, говорит Фридрих Георг Юнгер, должна превращать: "Нельзя помыслить поэта, который ничего не превращает, который не придает своему языку превращающей силы". Поэтому Ницше не был поэтом, поэтому в его центральной идее возвращения отсутствует "понятие превращения". Вместо того, чтобы мыслить возвращение поэтически, по образу праздника, как событие, которое "уничтожает время", Ницше "придерживается понятия абсолютного времени" и заставляет вечно становящийся, кружащийся в себе мир двигаться по закону "застывшего ньютоновского времени". Дионис, "бог, обращающий к богатству и избытку" жизни, зажимается в тесные рамки идеи катящегося колеса, а это колесо вращается по законам математически и технически понятого мира; у него "всегда одна и та же ротация".

Эта идея служит вступлением ко второй большой теме книги Юнгера. Ницше интересен ему также своим диагнозом современности с ее все более возрастающей динамикой, как мыслитель, желавший постичь свое время и оттого избегавший всякой возможности действовать, сообразуясь с ним. Так как мысль Ницше является в этом отношении радикальной и последовательной, то все попытки политизировать ее оказываются несостоятельны - с намерением ли переманить на свою сторону или направить против какой-то идеологии. Творчество Ницше, согласно Юнгеру, не подстраивается под "политические цели современности", оно "соразмерно эпохам мысли", и неизбежное злоупотребление его идеями "тотчас же оборачивается против того", кто его совершает.

На первый взгляд, все это выглядит как обыкновенная апология, однако Юнгер отдает должное тому обстоятельству, что большая философия не может поместиться в рамках какой-то эпохи, а сама создает свою историю идей, из которой постигается ее собственное философское притязание. Более того, здесь можно усмотреть некоторое родство: Фридрих Георг Юнгер, подчеркивая свободу Ницше от собственной эпохи, говорит в том числе и о себе. Он тоже избегал публичных выступлений, будучи в равной мере решительным и сдержанным.

В тех местах книги, где речь идет о деле - деле постижения современности - голос Юнгера звучит не менее отчетливо. Автор большого эссе о "Совершенстве техники" высказывает здесь собственные мысли, причем не только дискутируя с Ницше. Когда Юнгер говорит, что мышление Ницше "само захвачено динамизмом, который заработал с удвоенной силой", и сам он попытался "ускорить этот процесс, подбросить угля в топку, усилить его мощность и довести его как можно быстрее до нулевого уровня", то это можно понять как реплику на главное произведение его брата Эрнста, книгу "Рабочий", вышедшую в 1932 году и также содержавшую диагноз эпохи. То же самое можно сказать и о предположении, что в конце современность пожирает самое себя, и только такой "конец движения" может быть "началом чего-то нового" - именно этого и следует ожидать, а не исполнения техники в новом, накладывающем отпечаток на всю действительность "гештальте рабочего". Концепция главного труда раннего Эрнста Юнгера была навеяна Ницше. Оттого-то мысль Ницше и образует исходную точку этого по сути полемического разговора, остающегося все же разговором двух братьев.

Поэзия и философия в их взаимосвязи, диагноз современности - вот две оси, вокруг которых вращается книга Фридриха Георга Юнгера. Этим объясняется и то, почему он не рассматривает другие важные стороны творчества Ницше. Лишь три произведения, говорит он в самом начале, могут считаться главными произведениями Ницше: помимо "Рождения трагедии" и "Заратустры" - еще "Воля к власти". Автор афоризмов его не интересует; критика морали и "психолога" он рассматривает с плохо скрываемым недоверием; философ, развивающий свою мысль в пику классической античности - Сократу и Платону - появляется лишь на полях. Однако своей книгой Фридрих Георг Юнгер создал как бы схематичный образ именно так понятого философа Ницше. Чистое разделение поэзии и мысли, которое осуществляет Юнгер, акцентирование неполитического характера философской диагностики эпохи идет философии на пользу.

ПРИМЕЧАНИЯ

РОЖДЕНИЕ ТРАГЕДИИ

1. В оригинале соответствие Geschlossenheit и Entschlossenheit.

2. Цитируется в переводе Г. А. Рачинского по изданию, подготовленному К. А. Свасьяном: Ницше Ф. Сочинения в 2-х т. Т. 1.М.: Мысль, 1990.

ЗАРАТУСТРА

1. алла камера, на камерный лад (um.)

2. Цитируется фрагмент известной оды Горация (III, 30), начинающейся строкой:

Exegi топитеntum aere perennius...

Создал памятник я, бронзы литой прочней...

(пер. С. Шервинского)

3. верлибр (фр.)

4. жизнь (греч.)

5. Перевод Ю. М. Антоновского приводится по изд.: Ницше Ф. Сочинения в 2-х т. Т. 2. М., 1990. С. 153. В оригинале: "Nicht fort euch zu pflanzen, sondern hinauf - dazu, o meine Bruder, helfe euch der Garten der Ehe".

6. беглец и скиталец (лат.)

7. предел (лат.)

8. праздник ослов (лат.)

9. праздник дураков, глупцов, невинных (лат.)

10. бездна призывает бездну (лат.)

ГЁЛЬДЕРЛИН И НИЦШЕ

1. Здесь и далее поэтический перевод цитат приводится по изд.: Ф. Гёлъдерлин. Сочинения. М.: Художественная литература, 1969.

Но древле в бездну, молвит предание, Тобой низвержен был твой родной отец

ПРИМЕЧАНИЯ

Зиждитель мудрый - и в то время, Как нечестивым твой суд мирволит, Во тьме томится бог золотой поры, Великий, главный, вяще тебя - хоть он Приказов не давал, и каждый Запросто с ним говорил, бывало. Так прочь с престола! Или в раскаянье Сыновний вспомни долг и родителя Уважь: да назовут поэты Первым его из богов и смертных.

(Пер. Н. Волышна)

2. И в недрах рыщет,

Дабы брызнула жизнь...

(Пер. С. Аверинцева)

3. в зародыше (лат.)

4. Подобает поэтам, даже духовным, Быть мирскими.

(Пер. В. Микушевича)

5. "Бог прозорливо, издревле исправил путь безрадостно блуждающих по земле и наделил зверя душой, что живет, гонимая голодом, и пришел на землю, сразу явив путь правый и правые места, и устроил он дела всякого".

6. "То, чего не хватало другим, когда царили небесные".

ВОЛЯ К ВЛАСТИ

1. сила инерции (лат.)

2. свободный выбор (лат.)

3. Строки из драмы "Жизнь есть сон" в переводе К. Д. Бальмонта:

Грех величайший - бытие.

Тягчайшее из преступлений -родиться в мире (исп.).

4. законченное творение (лат.)

5. конец века (фр.)

6. в движении, в действии (фр.)

7. пресыщенность жизнью (лат.)

8. срамной член (фр.)

9. неизвестная земля (лат.)

10. до бесконечности (лат.)

11. порочный круг (лат.)

12. пустое ничто (лат.)

13. причина (лат.)

14. до бесконечности (лат.)

15. тожество интеллекта и вещи (лат.)

16. бесконечное в возможности, бесконечное в действительности (лат.)

17. в подлиннике игра слов: abheben и aufheben.

18. мягкая, безветренная зима; в пер. - тишина, спокойствие (лат.)

19. вибрато (um.)

20. крючок, приманка, западня; в Новом Завете в пер. - соблазн, преткновение (греч.)

21. В оригинале: Quietiv des Willens, термин Шопенгауэра.

22. Фрагменты лета 1888 г. Цитируется в переводе В. Ми-кушевича по изд.: Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Стихотворения / Пер. с нем. Я. Э. Голосовкера и В. Б. Микушевича; Подготовка текста А. В. Михайлова. М.: Прогресс, 1993. С. 418.

23. Дионисовы Дифирамбы. Жалоба Ариадны / Пер. В. Микушевича // Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М., 1993. С. 409.

АНТИХРИСТ

1. человек религиозный (лат.)

2. извращение личности (лат.)

3. пережитки (лат.)

4. внутренние соки (греч.)

5. имена вещей (лат.)

6. сотрясание воздуха (лат.)

7. после вещей (лат.)

ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

1. подлежащее (греч.)

2. горделивость, высокомерие (греч.)

3. способность воображения (лат.)

4. ложное воспоминание (фр.)

5. рассеивание, деградация (англ.)

6. вечный двигатель (лат.)

7. в целом (лат.)

8. беспредельное (греч.)

9. место мира (лат.)

СВЕРХЧЕЛОВЕК

1. первородный грех (лат.)

2. безучастность, незаинтересованность (фр.)

3. шутовской беспорядок (фр.)

4. или всеобщий прогресс (фр.)

5. будет мучительно биться в объятиях всеобщего животного состояния (фр.)

6. которые заставили содрогнуться современное нам человечество, несмотря на всю его черствость (фр.)

7. раскрепощенный своей преждевременной зрелостью, жадной до ощущений (фр.)

8. основателю и акционеру какой-нибудь газеты (фр.)

9. которая осуждает все, кроме денег, все, даже ошибки чувств (фр.)

10. влечение к Плутосу (фр.)

11. падение, унижение (фр.)

12. милосердие врача (фр.)

13. вращаясь среди толпы (фр.)

14. разочарование и горечь (фр.)

15. Вечером, когда этот человек украл у судьбы несколько часов удовольствия, убаюканный своим пищеварением, забывший, насколько возможно, о прошлом, довольный настоящим и покорный будущему, упоенный своим хладнокровием и дендизмом, гордый тем, что не так низок, как проходящие мимо, он говорит себе, созерцая дым своей сигары: "Какое мне дело, где их совесть?"

16. по преимуществу (греч.)

АКТЕР

1. Перевод приводится по изд.: Ницше Ф. Сочинения в 2-х т. Т.2.М., 1990. С. 37.

2. Там же. С. 121.

МАССА

1. согласие всех (лат.)

2. уйди прочь, а я займу твое место (фр.)

3. тожество неразличимых частей (лат.)

4. положение, состояние (лат.)

5. безымянный тиран (лат.)

6. первый среди равных (лат.) 1. конец всего (лат.)

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

1. спасение от врагов наших (лат.)

Страницы: 1 2 3 4