О настроениях1

Ницше Ф.
Написано 19-летним Ницше летом 1864 г.в Наумбурге, перевод с немецкого В.Бакусева по изданию К. Шлехты, Bd. 3, S 113-116

Представим себе такую картину: вечером первого дня Пасхи я сижу дома, закутавшись в халат; на улице моросит мелкий дождик; в комнате, кроме меня, ни души. Я долго не свожу глаз с лежащего передо мною белого листа бумаги, держа в руке перо и злясь на спутанную груду сюжетов, событий и мыслей, жаждущих записи; а некоторые жаждут этого так бурно потому, что еще юны и бродят, как молодое вино; зато противятся этому иные из старых, созревших, уже осветленных мыслей — они подобны старику, что с сомнением мерит взглядом юношескую суету. Признаемся же себе откровенно — наша душевная конституция зависит от битвы стариков и юношей, и ситуации этой битвы мы всякий раз называем настроением или, на несколько презрительный лад, капризом.

Словно хороший дипломат, я занимаю позицию несколько выше обеих враждующих партий и изображаю состояние государства с непредвзятостью человека, день за днем по служебному долгу присутствующего на всех партийных собраниях и практически применяющего тот самый принцип, который он же осмеивает и освистывает у ораторов на трибуне. Признаемся — я пишу о настроениях, именно сейчас будучи во власти настроений; и очень удачно выходит, что настроен я как раз на описание настроений.

Нынче я много играл «Утешения» Листа, и теперь чувствую, что звуки глубоко проникли в меня и, одухотворенные, порождают во мне отзвуки. А недавно у меня было болезненное переживание — прощание или непрощание, и теперь я замечаю, как это чувство и эти звуки слились в одно, и думаю, что музыка мне не понравилась бы, не будь у меня этого переживания. Стало быть, душа стремится притянуть к себе подобное, и выжимает, словно лимоны, новые, близкие сердцу события — но неизменно так, что с новым соединяется лишь часть старого, а оставшееся не находит в жилище души ничего родственного себе и потому селится в нем обособленно, очень часто к неудовольствию старожилов, с которыми по этой причине часто и оказывается в ссоре. Но тут — гляди-ка — приходит друг, распахивается книга, вон идет девушка, а там — прислушайся! — там раздаются звуки музыки! И снова в этот радушный дом со всех сторон текут гости, а его обособленный обитатель заводит множество благородных родственных себе душ.

Так ведь это чудесно — гости приходят не потому, что им так захотелось, и гости эти — не первые встречные; нет, приходят те, кому дoлжно, и только такие, какими дoлжно им быть. Все, чего душа не в силах осознать, ее не затрагивает; но поскольку позволять ей осознавать или нет — дело воли, то душу затрагивает лишь то, чего она хочет. А ведь многим это покажется абсурдом — они припомнят, как сопротивлялись некоторым своим ощущениям. Но что же, в конце концов, стоит за волей? Или: насколько часто воля спит, а бодрствуют лишь влечения да склонности? Но одна из сильнейших склонностей души — известная жажда новизны, тяга к необычайному: она-то и объясняет, отчего мы нередко позволяем неприятным настроениям овладевать собою.

Но душа принимает гостей не только по указке воли; душа сделана из того же вещества, что и события — или из похожего; потому-то и бывает, что событие, не затрагивающее ни одной родственной струны, все-таки тяжело ложится на душу бременем настроения и мало-помалу может получить такой перевес, что подавляет и утесняет другое ее содержимое.

Итак, настроения возникают либо из внутренних борений, либо из-за давления на внутренний мир извне. Тут — гражданская война двух воинских станов, там — подавление народа одним каким-нибудь сословием, ничтожным меньшинством.

А все-таки, прослеживая свои мысли и чувства и безмолвно вслушиваясь в себя, я часто ощущаю, будто еще различимы отголоски бурных споров между одичавшими противниками, будто в воздухе что-то прошумело, словно мысль или орел летят к солнцу.

Борьбою душа постоянно питается, умея извлечь для себя из такого питанья и достаточно сладкого и прекрасного. Делая это, она уничтожает и порождает новое, она борется непримиримо — и все же мягко привлекает противника на свою сторону, чтобы внутренне слиться с ним воедино. И самое чудесное — что ей никогда не бывает дела до внешнего, до репутаций, до лиц, до места жительства, до красивых слов, до почерков, — все это для нее не так уж важно, ей интереснее то, что внутри.

То, что теперь, может быть, составляет все твое счастье или все твое горе, вскорости, может быть, окажется всего лишь оболочкою какого-то более глубокого чувства, а потому с появлением нового отступит вглубь. Вот так наши настроения все больше погружаются в глубины, и ни одно не подобно другому в точности, и каждое необъяснимо молодо, и каждое порождает миг в настоящем.

Сейчас я думаю о многом из того, что любил; имена и люди мелькнули передо мною, и я не берусь утверждать, будто во внутренней своей сущности они и впрямь становились с ходом времени все глубже и прекрасней, — но, пожалуй, верно, что каждое из этих подобных друг другу настроений означает для меня какой-то шаг вперед и что духу было бы невыносимо трудно заново пройти по всем ступеням, которые он уже раз прошел: ему по нраву устремляться в новые глуби и выси.

Привет вам, дорогие сердцу настроения, вы, что образуете дивный ряд перемен бурной души, многоликие, как природа, но более величественные, чем природа: ведь вы вечно подымаетесь, вечно стремитесь вверх; растение же благоухает и теперь точно так же, как благоухало в день творения. Я разлюбил то, что любил несколько недель тому назад; в это мгновение я настроен уже не так, как когда начинал писать.

Сперва я попробовал в звуках — но дело не шло; сердце дальше неслося; и звук позади меня умер. Тогда я попробовал в стихах — но нет, не рифмам, не спокойным, размеренным ритмам выразить это. Прочь, бумага — другую сюда; проворно скрипи же, перо, и теките живо, чернила!

Мягок летний вечер; сумерки в полосах бледного света. Голоса детей в переулках; шум и музыка издали; идет ярмарка; люди пляшут; горят цветные фонари, дикие звери ревут, тут выстрел гремит, там бряцают литавры, однообразно и резко.

Смеркается в комнате; зажигаю свечу; но сквозь полузавешенное окно око дня глядит с любопытством. О, ему хочется видеть, что дальше, что там, в сердца глубинах, где огонь горячее свечи, где сумрак темнее, чем вечер, где движенье быстрее, чем голоса, прилетающие издалека, — в сердце, что в самых глубинах своих дрожит и качается2, словно большой колокол, в который звонят при грозе.

И я от души призываю грозу — разве молнию не притянет звон колокольный? Так приди же, гроза, осветляй, очищай, вдохни запах дождя в мои вялые недра, пожалуй ко мне, наконец-то пожалуй!

Так! Вот ты сверкнула, первая молния, прямо в сердце, и оттуда вздымается что-то, словно длинный и бледный туман. Знаком он тебе, мрачный и злобный? Вот и глаза мои заблестели, и я простираю руку к нему для проклятья. Гром рокочет, и голос какой-то раздался: «Будь ты очищен!»

Душно и смутно; переполнено сердце. Нигде ни движенья. Но вот дуновенье, под которым дрогнули травы — приди же, желанный дождь, утоли и спаси! Здесь глушь, пустота, смерть — сделай же так, чтобы рост снова начался.

Так! Вот и второй удар! Резкий, двуострый, прямо в сердце! И голос раздался: «Надейся!»

И потянуло нежным запахом от земли, ветер принесся — и буря следом, с ревом, гонясь за добычей. Сорванные цветы гонит она пред собою. И вслед за бурею ливень все заливает с весельем.

Потоки сквозь сердце льются. Буря и ливень! Молния с громом! Прямо насквозь! И голос раздался: «Теперь обновись же!»


Примечания

1. Написано летом 1864 г. в Наумбурге. Перевод по тексту издания К. Шлехты (Bd. 3, S. 113—116). В этом маленьком, выдержанном в типично романтической манере эссе, под конец переходящем в стихотворение в прозе, уже лежат важнейшие из семян, которые взойдут в творчестве Ницше позже, — изощренная интроспекция как психологический метод (поиск мотивов познания), представления о приоритете воли, о ряде душевных состояний, каждое из которых «порождает миг в настоящем» (и потому как бы вечно возвращается), о динамике сознания и бессознательного, а также ощущения внутреннего раскола и объединения, образы пылающего сердца (ср. стихотворение «Се человек» из «Веселой науки»), становления через постоянное обновление, через очистительную бурю. Заметна и неопределенность в понимании основной темы юного Ницше — «настроений»: то он трактует их как состояния сознательные, рациональные, то как бессознательные, чисто эмоциональные, что выражается и в музыкальной композиции эссе (эмоциональное вступление — рациональная экспозиция — «дионисовский» финал). Эта неопределенность пронизывает все творчество Ницше, в конце разрешаясь, как уже и здесь, в стихии дионисовской. Прообразовательна и роль воли — в ней как будто снимается противоположность сознания и бессознательного, но и эта позиция остается неопределенной (ср. отказ от замысла «Воли к власти»). — В.Б.

2. Этот образ можно понять, вспомнив, что в Европе качаются колокола, а не била (в отличие от неподвижных русских колоколов).