Фридрих Ницше

Пять предисловий к пяти ненаписанным книгам

 

Для госпожи Козимы Вагнер
 
с радостным чувством записа-
но в рождественские дни 1872 
года – с сердечным почтением 
и в качестве ответа на устные 
и письменные вопросы.

 

1.

О пафосе истины

 

По изд.: Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах / Ин-т философии.– М.: Культурная революция, 2005 – Т. 1/1: Рождение трагедии. Из наследия 1869–1873 гг. / Пер. с нем. В. Бакусева, Л. Завалишиной и др.; общ. ред. И.А. Эбаноидзе. – 2012. – 416 с. - C.265-269

 

Предисловие

 

Что есть слава? Всего лишь лакомый кусочек для нашего себялюбия? Но ведь как страстное стремление она сопряжена с редчайшими людьми и опять же в редчайшие моменты их жизни. Это моменты внезапных озарений, в которые человек, повелевая, как при сотворении мира, протягивает свою длань, черпая из себя свет и распространяя его вокруг. И тут им овладевает счастливая уверенность, что он просто не вправе оставить утаенным от грядущих поколений то, что так возвышало и влекло его вдаль – иными словами, высоту этого самого ощущения. В вечной необходимости этих редчайших озарений для всех потомков человеку открывается необходимость его славы; человечество навеки впредь нуждается в нем, и поскольку этот миг озарения является квинтэссенцией и воплощением его сокровеннейшей сущности, то он, как человек этого мига, верит в свое бессмертие, меж тем как все прочее он, как мусор и тлен, как тщеславие и похоть, или же как плеоназм, отбрасывает от себя и отдает на милость забвения. На всякое исчезновение и гибель мы взираем с беспокойством и часто с изумлением, как будто мы столкнулись с чем-то в принципе невозможным. Мы огорчаемся, что сломалось высокое дерево, нам причиняет боль вид обрушившегося горного склона. Каждую новогоднюю ночь нам бывает дано ощутить мистерию противоречия бытия и становления. Но то, что мгновение высшей завершенности мироздания исчезает совершенно бесследно, как световое пятно, не оставляя после себя никакого потомства и наследия, сильнее всего оскорбляет человека нравственного.Его императив звучит скорее так: то, что однажды было в мире, делая краше само понятие «человек», должно присутствовать здесь вечно. То, что великие моменты образуют неразрывную цепь, что они, как горная гряда, сквозь тысячелетия объединяют собою человечество, что величайшее из какой-то ушедшей эпохи является великим также и для меня и то, что вера чаемой славы исполняется – все это есть коренная идея культуры.

Вокруг требования, что великое должно быть вечным, разгорается ожесточенная борьба культуры; ибо все прочее, что существует вокруг, кричит: «Нет!» Привычное, мелкое, пошлое, наполняющее все уголки мира, как тяжелый земной воздух, которым мы все обречены дышать, ярясь на великое, чтобы затормозить, приглушить, задушить, омрачить и сбить его с толку, бросается на тот путь, которым великое идет к бессмертию. Этот путь лежит через человеческие умы! Умы жалких, недолговечных существ, которые, не выходя из узкого круга своих потребностей, постоянно погружены все в те же нужды и с трудом какое-то короткое время ограждают себя от гибели. Они хотят жить, хоть как-то жить – любой ценой. Кто мог бы ожидать от них того упорного состязания факелоносцев, благодаря которому лишь и существует великое? И все же вновь и вновь пробуждаются те, кто, оглядываясь на это великое, чувствуют в себе такое воодушевление, как если бы жизнь была чем-то восхитительным и как если бы прекраснейшим плодом этого горького урожая было знание о том, кто один прошел некогда через это существование гордо и стоически, другой – с глубиной проникновения, третий – с состраданием, но все они – оставив после себя учение о том, что лучше всего проживает жизнь тот, кто ни во что ее не ставит. И в то время, как заурядный человек воспринимает свой отрезок бытия с такой унылой серьезностью, те, на своем пути к бессмертию, умели встречать жизнь с олимпийским смехом или по крайней мере с возвышенной насмешкой; нередко они с иронией сходили в могилу – ибо что в них могло быть погребено?

Самых бесстрашных рыцарей среди этих искателей славы, верящих, что свой щит они найдут прибитым к одному из созвездий небосклона, следует искать среди философов. То, что они создают, не ориентировано на «публику»,на сочувствие масс и одобрительные аплодисменты современников; в их характере – прокладывать путь в одиночку. Их дарование – в высшей степени редкое и в известном смысле самое неестественное в мире; вдобавок оно враждебно даже родственным ему дарованиям и исключает их. Стена их самодостаточности должна быть из алмаза, чтобы ее нельзя было ни разбить, ни разрушить, так как всё, человек и природа, обращено против нее. Их путь к бессмертию тяжелее и встречает больше препятствий, чем любой другой; и все же никто более, чем философ, не может быть уверен в том, что достигнет на нем цели, ибо ему не где остановиться, если не на широко распростертых крылах всех времен; ведь в самой природе философского рассмотрения вещей – пренебрегать настоящим и минутным. Он обладает истиной: пусть колесо времен несется куда угодно, оно никогда не сбежит от истины.

Про таких людей важно уже просто знать, что они однажды жили. Немыслимо и вообразить себе – про сто как возможность – гордость мудрого Гераклита, которого мы берем здесь в пример. Уж по самой своей сути всякое стремление к познанию кажется неудовлетворенным и не дающим удовлетворения. Поэтому никто, не будучи научен историей, не смог бы поверить в такое царственное величие, в такую безграничную убежденность в том, что он – единственный счастливый жених истины. Такие люди живут в своей отдельной солнечной системе; там их и надо искать. Пифагор и Эмпедокл тоже мерили себя сверхчеловеческой мерой, почти с религиозным страхом; но со страдание, соединенное с великим убеждением в пере селение душ и в единство всего живого, приводило их опять к людям, для их спасения. Но то чувство одиночества, которое проникало эфесского отшельника храма Артемиды, можно себе лишь отчасти представить, коченея в самой дикой горной пустыне. От него не исходит мощного чувства сострадательного волнения, жажды помочь и спасти; он – как звезда без атмосферы. Его глаз, пылающим светом обращенный внутрь, мертво и окоченело, будто бы только для вида смотрит вовне. Вокруг него, о твердыни его гордости, ударяются волны безумия и превратности; с брезгливостью он отворачивается от них. Но и люди с чувствующим сердцем тоже сворачивают с дороги перед его трагической маской; в удаленном святилище, среди изображений богов, рядом с холодной, возвышенной архитектурой такое существо было бы понят нее. Среди людей Гераклит как человек – невероятен; и если его и видели порой, как он любовался шумной игрой детей, то в это время он думал о том, о чем в таких обстоятельствах не думал ни один смертный, – об игре велико го дитяти мира Зевса и о вечной забаве разрушения и зарождения мира. Ему не нужны были люди даже для его познания; его душа не лежала ни к чему, что можно было выведать у них и что выведывали другие мудрецы, жившие до него. «Я искал и вопрошал самого себя», – сказал он словами, которыми обозначают вопрошание оракула; как если бы он и никто другой был призван исполнить и осуществить дельфийское изречение «Познай самого себя».

То же, что он услышал от этого оракула, он считал бессмертною и вечно достойной истолкования мудростью, в том смысле, в каком бессмертны пророческие речи Си виллы. Этого до статочно для позднейшего человечества; хотя бы оно и истолковывало как изречение оракула то, что он, подобно самому дельфийскому богу, «и не говорит, и не утаивает». Пусть даже оно возвещено им «без улыбки, прикрас и благовонных мастей», а скорее с «пеной у рта», – все же оно должно проникнуть в глубь тысячелетий. Ибо мир вечно нуждается в истине и, следовательно, ему вечно нужен Гераклит; хотя для самого Гераклита мир не нужен. Для чего ему слава? Слава среди «всегда уносимых течением смертных!», как он с насмешкой восклицает. Это что-то для певцов и поэтов, а также для тех, кого признавали «мудрецами» до него; пускай они себе проглотят этот лакомый для себялюбия кусок – для него же это блюдо слишком заурядно. Его слава важна для людей, а не для него; его себялюбием является любовь к истине – и именно эта истина говорит ему, что само бессмертие человечества нуждается в Гераклите, а не он в бессмертии человека по имени Гераклит.

Истина! Безумная мечта бога! Что людям до истины?!

А чем была Гераклитова «истина»?!

И что с ней сталось?! Летучее сновидение, стершееся с чела человечества, вместе с другими снами! – Оно было не первым!

Возможно, какой-нибудь бесчувственный демон не смог бы сказать ничего иного о том, что мы зовем гордыми метафорами «всемирной истории», «истины» и «славы», кроме этих вот слов:

«В некоем отдаленном уголке вселенной, разлитой в блестках бесчисленных солнечных систем, была когда-то звезда, на которой умные животные изобрели познание. Это было самое высокомерное и лживое мгновение миро вой истории: но всё же лишь одно мгновение. После этого природа еще немножко подышала, затем звезда застыла и разумные животные должны были умереть. И как раз вовремя: ибо сколь бы велико ни было их познание, которым они чванились, в конце концов, к великой своей досаде, они пришли к тому, что все было познано ими неверно. Они умирали и, умирая, проклинали истину. Такова была порода этих отчаянных зверей, которые изобрели познание».

То был бы жребий человека, будь он всего лишь познающим зверем: истина доводила бы его до отчаяния и уничтожения – истина, вечно обреченная быть не-истиной. Человеку свойственна однако вера в достижимую истину – доверчиво приближающуюся иллюзию. И разве не живет он благодаря тому, что постоянно обманывается? Разве не умалчивает от него природа самое главное, даже самое ближайшее, например, его собственное тело, которое он «осознает» лишь очень расплывчато? Он заперт в этом сознании, а ключи от него природа выбросила. О, это роковое любопытство философа, которому так хочется выглянуть наконец сквозь щелку в стене сознания наружу и вниз: быть может, он ощутит тогда, на сколь алчном, ненасытном, отвратительном, безжалостном, убийственном покоится человек в безразличии своего неведения, словно бы повиснув во сне на спине у тигра.

«Пускай себе висит!», кричит искусство. «Разбудите его!», с пафосом истины восклицает философ. Но пока он думает растолкать спящего, он сам погружается в еще более глубокое волшебное забытье: быть может, он видит тогда сны об «идеях» или бессмертии. Искусство сильнее познания, ибо первое желает жизни, второе же достигает как своей последней цели лишь уничтожения.

 

 

КОММЕНТАРИЙ:

На рождество 1872 г. Ницше подарил Козиме Вагнер тетрадь в кожаном переплете (U I 7), содержащую Пять предисловий к пяти ненаписанным книгам (= ПП). Тематика первого предисловия, О пафосе истины (= ПП 1), близка другой работе Н. – Об истине и лжи во вненравственном смысле. Второе предисловие, Мысли о будущности наших образовательных учреждений (= ПП 2), представляет собой переработку второго предисловия к БОУ. Материал для третьего предисловия, Греческое государство (= ПП 3), Н. взял из своих луганских заметок к РТ (см. ПСС 7, 10 [1]). Четвертое предисловие, Об отношении шопенгауэровской философии к возможной немецкой культуре (= ПП 4), тематически связано с заметками Н., сделанными им в период с лета по конец 1872 г. (см. ПСС 7, 379–469). Наконец, пятое предисловие, Гомеровское состязание (= ПП 5), имеет отношение к филологическим исследованиям Ницше, касающимся «Certamen Homeri et Hesiodi», и в некоторой степени дополняет собой ПП 3. Оригинал рукописи: U I 7, 1–125. Факсимильное издание: W. Keiper, Berlin, 1943. Все пять предисловий были впервые опубликованы вместе в трехтомном соб. соч. под ред. Карла Шлехты: Werke in drei Bänden. Bd. 3. München, 1956, 265–299.

1.  внезапных озарений … возвышало. – Vs: гениальных озарений, как у людей дела, так и у людей познания и искусства. Я признаю основной формой славы инстинктивную, внезапную уверенность в том, что возвысившее нас только что...

нуждается в нем … становления. – Vs: нуждается в нас, т.е. в наших высших моментах, – ибо тогда мы всецело являемся сами собой, а все прочее шлак, болото, тщеславие, бренность. Ужасна мысль о том, что рушится огромная гора, – подобно тому как обрушившееся высокое дерево мы с тяжелой душой…

То, что великие … идея культуры. – Vs: Эту неразрывную цепь великих моментов, эту горную гряду, объединяющую себя сквозь тысячелетия, мы называем образованием. То, что для меня великое из какой-то ушедшей эпохи еще является великим и что вера чаемой славы исполняется, – все это задача и проблема образования, обусловленная трудностями его традиции. Ср. ПВИ 2. существует великое? – Продолжение в Vs: Распространять великое в человеческом интеллекте! Но это не помпезное бальзамирование того, что предстоит передать, и не простая коллекция исторических курьезов, – а вечная плодотворность всего великого, объясняющая вечную потребность человека в великом. Благородный поступок разгорается от искры другого благородного поступка – а электрическая цепь, берущая начало от всякого, что велико, проходит сквозь века. Сущность великого в его бесконечности и неисчерпаемости – и никакое время не растратит его.

Самых бесстрашных … человека по имени Гераклит. – Ср. ФТЭ 8 и прим.

« В некоем отдаленном … умереть. – Ср. начало ИЛ