ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
Существует большая разница между тем, мыслить ли линеарно или циклически, исходить ли в своей мысли из линеарного понятия пространства и времени или из циклического понятия. Идея бесконечного прогресса, с которой столкнулся Ницше, та самая идея, которая приводила в движение науку и массы девятнадцатого века, имеет линеарный характер и линейно проходит через пространство и время. Она является схематической и одновременно доктри-нальной. Человечество не приближается к цели, однако тем не менее продвигается вперед. Истина есть нечто такое, чего можно достичь посредством апроксимации, и процесс приближения, стремящийся к чему-то неизвестному, к некоему большому "Икс", есть бесконечный процесс. В уверенном движении марша, которое ради некоего неведомого будущего выхолащивает настоящее и обесценивает прошедшее, кроется нечто фантастическое. Кто мне скажет, что я марширую не по поверхности шара? Ведь уже сама форма Земли приглашает к этому. И кто возразит мне, что во время такого движения я не провалюсь в пропасть, в некую темную дыру? Если это бесконечно прогрессирующее движение имеет действительный характер, то в чем и на основании чего оно происходит? На некоей прочной неподвижной основе, на мертвом hypokeimenon[1]? Почему тогда до сих пор не достигнута цель, которая так долго маячит перед мыслью? Ведь ее следовало бы достичь уже давно. Разве в таком случае временная бесконечность, не подлежащая никакому динамическому ограничению, не должна оказаться ложной бесконечностью? Да и как можно довольствоваться ею, как можно успокаивать себя этим движением, если эта бесконечность подразумевает то, что достигнутое в какой-то момент обернется бесконечно малым, крошечным, ничтожным. Почему бы не вычеркнуть гипотетическое движение и не поставить на его место другое, которое избавит меня от совершенно ненужного бремени бесконечного шагания вперед, снимет этот заплечный груз познания? Вероятно, это познание есть не что иное, как hybris[2], hybris ученого человека, покинутого музами. Ибо мусический человек совершает иное движение; он движется в фигурах танца, движется, как все танцоры, в циклически упорядоченном времени. Правда, рассудок в своей тонкой, остроумной работе не танцует, он пробует держаться линеарного понятия пространства и времени. Однако ему противостоит facultas iniaginandi[3].
Вопреки распространенному мнению, учение о вечном возвращении не является чем-то абсурдным, оно не выпадает, как какой-то подкидыш, из общего контекста мысли Ницше, а представляет собой необходимое завершение его мысли. То, что это учение едва ли приемлемо для того, кто продумает его до конца, ощущал и сам Ницше; отсюда невозможно извлечь никаких возражений против него. Ведь у мысли нельзя отнять свойственной ей решительности и язвительности; эту мысль характеризует причиняемая ею боль. Проверив возражения, легко понять, что они не доходят до сути вещей. Учение о возвращении неуютно, его глубина зловеща; реакция на него спонтанна. Тот, кто отвергает его,не имеет обыкновения давать себе в этом отчет; он отодвигает его в сторону как нечто неприятное, потешается над ним и объявляет его абсурдным с начала до конца. В особенности это применимо к тем, кто прошел школу иудаизма, христианства или ислама. Ибо очевидно, что учение о вечном возвращении несовместимо с религиями откровения, его трудно объединить с верой в единого творца мира и творение мира, с верой в конечную цель и задачу этого творения и создаваемого в нем человека. И хотя этому учению не чуждо трансцендирование бытия, однако имманентность становления отражена в нем с большей силой.
Учение о возвращении древне; оно само возвращается вновь и вновь. В нем подытоживаются очень весомые знания и толкования, но подход к этому учению не всегда один и тот же. Пожалуй, оно не чуждо ни одному мыслящему человеку, подводит к нему и повседневный опыт. Ведь в нашей жизни многое возвращается вновь, в повторениях нет недостатка. Их закономерность не может укрыться от нашего внимания. Сам закон предполагает нечто возвращающееся, повторение бывшего. Закономерность невозможно было бы себе представить, если бы она не возвращалась: доказательство основывается на возвращении. Кто движется в эмпирии, тот уже захвачен круговоротом возвращения - как крестьянин, так и ремесленник, как рабочий, так и ученый, всякий, кто занят каким-то профессиональным делом или следует привычкам. Опыт, воспоминание немыслимы без возвращения. Здесь наблюдается некая кульминация сопровождающих жизнь ощущений. Растения, животные, люди возвращаются из поколения в поколение, повторяются движения звезд, времен года, моря. Всякая периодичность, всякий ритм, всякий метр предполагает возвращение. Этот опыт сопровождает человека на каждом шагу, и от него требуется только собрать, обобщить его и сделать выводы. У ощущения и убеждения один путь. Deja vu, fausse reconnais-sance[4], потрясение во сне, чувство, будто такая ситуация уже была, будто она уже пережита и освоена, - все это зачастую вносит в нас удивительное беспокойство. Там, где господствует учение о возвращении, подобные ощущения и убеждения глубже, яснее и точнее, чем мы вообще могли бы себе представить; они властно распоряжаются в жизни и мысли, формируя человека.
Если еще раз вспомнить о форме, которую Ницше придал своему учению о возвращении, то в первую очередь напрашивается такое соображение: учение о воле, учение о становлении прокладывает себе путь в те сферы, где ему требуется поддержка, опора, итоговая точка, где становление, безбрежно устремленное в вечность, должно быть схвачено, расчленено, постигнуто в его высшей закономерности. Становление подобно вечному шумливому потоку, подобно водопаду, низвергающемуся в бесконечность, где вовсе не имеет значения, как и куда летит человек - вверх или вниз, головой или ногами. Кто станет фиксировать направление, ориентацию становления? Разве оно не ускользает от всякой попытки измерения? Кто станет что-либо измерять? Чем станет он измерять? В какой-то определенной точке мысль Ницше была вынуждена допустить вечное возвращение, вытекавшее из его учения о воле. Переоценка всех ценностей, осуществляемая через утверждение воли к власти, строгим образом подводит к вечному возвращению. Если утверждать волю без оговорок, ограничений и скидок, если она становится единственно действенным мировым процессом, то учение о вечном возвращении оказывается высшей формой утверждения, которую только можно придать становлению. Ницше уже не мог выбирать: сам ход его мысли неотвратимо вел к этому учению. Оттого-то оно внезапно возникает перед ним, заявляя о себе во всей своей силе. Блаженное чувство, овладевшее им в момент открытия учения о вечном возвращении, сопряжено с тем, что это прозрение позволило обосновать, оправдать, обогатить и развить успех всей его мысли. Как будто в маточном растворе образовался кристалл. Вместе с глубоким, эйфорическим чувством счастья одновременно происходит самоустранение мыслителя, самоуничтожение мысли. Кратер, поглотивший Эмпедокла, разверзся вновь. Теперь он неудержимо движется навстречу тому состоянию, которое мы - за недостатком знаний и критериев - называем умопомрачением. К людям он обращен теперь ночной стороной своего духа, своим безумием. Мы не ведаем, что произошло здесь, однако судьба, требующая дистанции, очевидна. Неправильно было бы сводить его удаление из мира и умопомрачение к внешним влияниям - к употреблению какого-то лекарства или переутомлению. Все это неуместно. Столь же глупо предполагать, будто "с помощью музыки и веселых остроумных бесед" его можно было бы вырвать из "лихорадочного увлечения работой". Ницше нельзя было спасти - никто не мог этого сделать. Но он и не нуждался в помощи. Попытка спасения была бы излишней. Его "случай" находился вне компетенции психиатра, равно как вне компетенции услужливых друзей или женщин, которые будто бы могли его выручить. Конца было не избежать - он явился итогом его мысли, глубочайшего и интен-сивнейшего жизненного процесса, который его поглощал. В пику общему мнению, такой человек гораздо больше защищен перед лицом случая, то есть отношений, находящихся в противоречии с его предназначением. Кто знает толк в его сочинениях, тому видны следы, ведущие к концу и указывающие на него. Этот жизненный процесс - некий подземный поток в его мысли, становящийся все сильнее и сильнее и указывающий на конец. Концепция учения о вечном возвращении есть не только " поворотный пункт истории", как думает Ницше, но и некий поворотный пункт для него самого. Он исходит из того, что его концепция обладает определяющей, образующей историю силой, что она властно вторгается в историю, изменяя и формируя ее. Для нас она стала прежде всего свидетельством. Мы узнаем, что она сама исторически обусловлена и проявляется в поворотном пункте истории. Она рождается из невыносимого напряжения европейского духа, из сплетения усилий воли, из того обманчивого затишья перед бурей, в котором уже ощутим пульс всего грядущего, она предшествует эпохе мировых войн. Она была сформулирована в момент высочайшей опасности. О безумии Ницше следует молчать тем, у кого слишком мало рассудка и способности воображения, чтобы когда-либо сойти с ума в этом мире. И следует молчать тем, для кого безумие - это наказание или несчастье, то есть тем христианам, которые всегда смешивают свой указательный перст с перстом Божиим.
Все учения о возвращении можно разделить на две категории; они либо утверждают волю, либо отрицают ее. Учения о возвращении, отрицающие волю, связаны с учением о воздаянии и наказании; к ним относится и учение о переселении душ. Там, где воля отрицается, возвращение оказывается злом или ведет ко злу. Там, где воля отрицается, вся жизнь и вся мысль нацелены на то, чтобы воспрепятствовать возвращению. Там, где она утверждается, возвращение оказывается вершиной становления. Для брахманизма природа - это замутненная, загрязненная брахма, оттого возвращение душ и их странствие по телам - средство очищения, процесс очищения, просветляющий процесс, через который все возвращается к безначальной, лишенной предикатов брахме. Древнейшее учение о странствии душ проникнуто верой в то, что каждая душа, прежде чем возвратиться, должна пройти все ступени твар-ной иерархии. Более поздняя эпоха считала, что вторичное рождение зависит от заслуг и промахов прежней жизни, которые определяют место и сферу нового рождения. Человек может перепрыгивать ступени этой большой лестницы и в том, и в другом направлении. Он может погружаться в неизмеримые пространства преисподней, откуда начинается новое странствие. Так же он может взлетать вверх. Буддизм преодолевает все метафизические спекуляции брахманизма и занимается одной только моральной практикой. Он сохраняет учение о возвращении, связанное с теорией награды и возмездия: его вожделенная цель - совершенное устранение воли и становления. Эта воля, это становление есть не что иное, как безумие, видимость, обман. Большое пальмовое дерево жизни следует срубить под корень, всеми срествами препятствовать возвращению. Путь к этому - самый продуманный, самый испытанный, а практика достаточно мягка, если сравнивать ее с ужасными аскетическими методами сектантов. Индийцы наиболее глубоко продумали учение о вечном возвращении и наиболее полно представили его картину. Отсюда их сознание имеет нечто внеисторическое; оно противостоит любому воздействию, которое для него ограничено историческим становлением. Мотив возвращения присутствует в учении египтян, у которых душа после странствия по телам животных возвращается в человеческое тело, у пифагорейцев, у Эмпедокла, предполагавшего странствие души и по растительным телам, у Платона, гностиков и манихеев. От приведенных учений отличается возвращение Диониса. С ним не связано никакое учение, а в своем утверждении воли оно несет мощное утверждение становления. В нем нет ни учения о награде и возмездии, ни учения о странствии душ. Однако в мистериях с возвращением Диониса все-таки связывается некая доктрина, а именно: Дионис предстает как душеводитель, psychopompos. Мистерии учат теории воздаяния, связанной с неким очистительным процессом. Дионис становится богом спасения. Ницше убежден в том, что его учение о возвращении ниспровергает любой другой способ мысли; оно для него молот, которым выносится приговор. Но почему им выносится приговор? Потому что его предпосылка, - и только она одна делает его состоятельным, - заключается в том, что происходит переоценка всех ценностей. Переоценка есть условие вечного возвращения. Однако ценности переоцениваются вследствие всеобъемлющего акта утверждения воли и становления. Доказательство сводится к следующему. Если бы у мира была цель, то она с необходимостью была бы достигнута. Но поскольку такая цель не достигнута, то отсюда следует вывод, что мир не имеет цели. В становлении не содержится никакой конечной цели, оно лишено причины и смысла. Если бы бытие существовало, пусть даже только одно мгновение, то со всяким становлением уже давно было бы покончено. А поскольку становление всегда движется вперед, бытие не могло существовать ни одного мгновения. Факт "духа" как становления уже служит для него доказательством бесцельности и бессмысленности мира, доказательством того, что у него нет никакого конечного состояния, что он неспособен на бытие. Здесь отрицается любая телеология - не только трансцендентная, допускающая существование це-леполагающего творца и исполняющее замысел творение, но и имманентная, помещающая цель в сами вещи. Нет никакой космической и метафизической телеологии. В старом споре между идеализмом и реализмом Ницше становится на сторону реалистов и идет дальше по пути Бэкона, Декарта, Спинозы, то есть обращается к механическому рассмотрению мира, которое устраняет все понятия цели. Издеваясь над теорией Дарвина, он все же обращает ее себе на пользу. Ницше оперирует как номиналист. Однако мы увидим, что он находит собственный путь. Если признать начальные звенья этого доказательства, то это еще ничего не скажет относительно вечного возвращения. Ибо эти положения применимы и к становлению, которое неподвластно возвращению. Оттого-то Ницше переходит к отрицанию становления без вечного возвращения, утверждая, будто такое допущение позволяло бы мыслить бесцельность мира как некое намерение, а это подразумевало бы то, что мир намеренно избегает цели и искусно препятствует круговороту. Данное утверждение направлено против трансцендентной телеологии с ее Богом-Творцом. Оно становится понятным, если предположить, что число комбинаций ограничено, ибо в таком случае за некое бесконечное время должны вернуться все комбинации. Понятием комбинации охватывается в данном случае конкретное положение всех вещей, состояние мирового становления. Оно является искусственным, ибо последовательность непрерывно выстраивающихся друг рядом с другом комбинаций может быть зафиксирована сознанием лишь произвольным образом. Комбинации не покрываются природными и историческими эпохами, они являются текущими фиксациями становления, находящегося в непрерывном изменении. Начало и конец такой комбинации в действительности невозможно обнаружить, ибо они, как и само понятие комбинации, являются чем-то примысленным к становлению - опорами мысли, которая оказывается перед лицом необозримого хаотичного движения. Чтобы опровергнуть становление без возвращения, Ницше исходит из утверждения, будто "нельзя наделить конечную, определенную, неизменную, самотождественную силу, какой является мир, чудесной способностью к бесконечному порождению форм и ситуаций". Чтобы не споткнуться уже в этом месте, необходимо сначала уяснить себе то, что для становления не существует мира, что ни в коем случае нельзя рассматривать мир как основание и субстрат, в котором происходит становление, ибо рядом со становлением не может быть мира, как рядом с волевым актом не может быть и особенной, отделимой от него воли. Мир есть такая же искусственная фиксация становления, как и комбинация. Поэтому рассуждение Ницше о мире носит характер вставки. Далее он утверждает, что в становлении без возвращения еще продолжает жить старое представление о Боге-Творце, что здесь скрывается понятие бесконечной силы, содержащее противоречие. Поскольку такого понятия не существует, мир также лишен способности к вечному обновлению. Отсюда вытекает то, что становление с его бесконечным возвращением не нуждается в понятии бесконечной силы. Во всех этих аргументах доказательство оказывается близким к механистическому истолкованию мира, однако теперь оно отрицается вместе со всеми допущениями равновесия и конечного состояния. В особенности Ницше нападает на гипотезу Томсона. Уильям Том-сон (лорд Кельвин) исходит из допущения, что механическая энергия вселенной беспрерывно переходит в тепло, выравнивающее все температурные различия (dissipation, degradation[5] энергии). Всю имеющуюся в наличии энергию он разделяет на две части, одна из которых - та, что уже превратилась в тепло - безвозвратно потеряна для осуществления работы. Вторая часть, энтропия вселенной, непрерывно увеличивается за счет первой части, которая превращается в тепло. "Энтропия вселенной, - как формулирует это Клаузиус, - стремится к максимуму" . Энергия вселенной остается постоянной, однако температурные различия выравниваются, превращение тепла в другие формы энергии прекращается, механическое движение, органическая жизнь во вселенной заканчиваются, мировой процесс завершен, наступает конец мира. Поскольку у него есть конец, то должно было быть и начало, когда энергия была минимальной, а температурные различия максимальны. Ибо если бы у него не было начала, если бы он существовал бесконечно долгое время, то всякое мыслимое состояние должно было бы уже наступить. Стало быть, мир понимается здесь как часовой механизм, который был однажды заведен и теперь работает сам, как машинерия, останавливающаяся после того, как топливо уже израсходовано. Однако за этим часовым механизмом, за этой машиной тем не менее скрывается кальвинистский Бог-Творец. Ницше справедливо отклоняет эту гипотезу, ибо она опирается на частичные наблюдения и частичный опыт, не позволяющий заключить о целом. Мир для него - это perpetuum mobile[6]. Он "живет сам собой, питаясь собственными экскрементами". Он имеет "исчислимое количество комбинаций, которые случаются бесконечное время бесконечное количество раз". Уже одна эта формулировка позволяет предположить, что Ницше допускает существование абсолютного времени мира. "Поскольку между каждой комбинацией и ее ближайшим возвращением должны были бы пройти вообще все возможные комбинации, и каждая из этих комбинаций обусловливает всю последовательность комбинаций в этом ряду, то тем самым было бы доказано наличие круговорота абсолютно идентичных рядов: мир как круговорот, который уже часто повторялся и продолжает играть в эту игру in infmitum". Если признать условия, при которых возможен сам ход доказательства, то он будет безупречен. Другой вопрос, мог ли Ницше лишиться этого доказательства, возможно ли вообще доказать вечное возвращение, нельзя ли выдвинуть против доказательства тех же упреков, что и в случае доказательства бытия Божия. Кант показывает непригодность онтологического, космологического и физико-телеологического доказательства, а Ницше применяет весь арсенал этих доказательств к вечному возвращению. Его нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Однако очевидно, что доказательство вечного возвращения нельзя осуществить средствами аристотелевской логики, которые предполагают некое бытие и неприменимы к чистому возвращению. В доказательстве Ницше понятия пространства и времени, котрыми он оперирует достаточно произвольно, вызывают сомнения. В заметках из наследия можно найти примечания, которые служат опорой доказательства вечного возвращения, однако они столь отрывочны, что их понимание оказывается затруднено. "Пространство, как и время, есть субъективная форма, время же нет. Пространство впервые возникло из допущения пустого пространства, а его не существует. Все есть сила". Что это значит? Ведь очевидно, что абсолютного пространства не существует, но существует, пожалуй, абсолютное время, то есть вечное возвращение мыслимо лишь при условии абсолютного времени мира. "Подвижное и движущее мы не можем мыслить вместе, но это позволяют сделать материя и пространство. Мы изолируем". Что это значит? Ведь очевидно, что мы как познающие изолируем подвижное и движущее, а материя и пространство осуществляют объединение, то есть дают единство движения. Материя и пространство? В таком случае время не является фикцией, выдумкой? Существует некое абсолютное время, но не абсолютное пространство? И материя и пространство позволяют мыслить вместе подвижное и движущее? Примечательно, что Ницше лишает время того отношения к воображаемому, которое свойственно его мысли. В противном случае он устранил бы опору своего учения о возвращении. А именно: для того, кто допускает существование воображаемого времени, вечность и мгновение суть одно неделимое целое. Тот, кто допускает воображаемое время, устраняет разделяющую силу времени. Итак, отсюда следует, что представление о вечном возвращении уже не может причинить Ницше беспокойства.
Ницше отвергает упрек в том, что его учение о возвращении механистично, ибо если это было бы на самом деле так, "оно обеспечивало бы не бесконечное возвращение тождественных случаев, а некое конечное состояние". Такое возражение попадает в самую точку, ибо всякая механистическая гипотеза сводится к полному отрицанию мира, к некоему механическому процессу изнашивания in toto[7], который завершается тогда, когда все уже изношено. Ницшеанское учение о возвращении выходит за пределы механического толкования. И все же нельзя не признать, что и в нем остаются следы механицизма. Ведь все возвращается, повторяется снова и снова точнейшим образом - а это и есть та самая механическая выверенность, точность отношений. "Все повторилось вновь: Сириус, паук, твои мысли в этот час и эта твоя мысль, что все опять вернется" . И еще: "К какому бы состоянию ни приходил этот мир, он должен был к нему прийти, и не один раз, а бесчисленное множество раз. Так и это мгновение: оно уже было и вернется еще множество раз, все силы распределятся точно так же, как теперь; и точно так же обстоит дело с мгновением, породившим это мгновение, и с тем, которое есть дитя теперешнего. Человек! Вся твоя жизнь будет переворачиваться вновь и вновь, словно песочные часы, вновь и вновь будет высыпаться песок, а в промежутке время длится одну большую минуту, пока в круговороте мира вновь не случиться стечения обстоятельств, которое породило тебя". Здесь в первую очередь напрашивается следующее соображение. Допускаемый круговорот является условием того, что и время двигается по совершенному кругу, причем не линейно и не лентообразно, как обычно рассудок представляет себе его движение. Как же отделить в нашем представление круги возвращения друг от друга? Большая трудность заключается в том, что они похожи не так, как одно яйцо на другое, а являются совершенно тождественными, если не принимать во внимание нумерического различия. Поскольку они полностью тождественны, между ними не может быть и различий, возникающих из-за временной и пространственной последовательности. Круги возвращения лишены какого бы то ни было ощутимого критерия, с помощью которого их можно было бы отделить и отличить друг от друга. Итак, поскольку они неразличимы, поскольку все они тождественны друг другу, возникает предположение, что они суть одно; встает вопрос: какое обстоятельство вынуждает нас видеть в них последовательную смену. На ту же мысль наводит и такое замечание: "Вы полагаете, будто до перерождения будете долго пребывать в покое - но не обманывайте себя! Между последним мгновением сознания и первым проблеском новой жизни нет никакого времени: все проносится мимо, как вспышка молнии, и даже если бы живые существа измеряли его по прошествии миллиардов лет, они все же не смогли бы его измерить". Безвременье и последовательность начинают согласовываться друг с другом, как только устраняется интеллект. Время и последовательность присутствуют здесь, стало быть, только для интеллекта. Межвременье, в котором интеллект отсутствует, для интеллекта не существует. Жизнь развертывается в непрерывном чередовании мгновений, и среди них нет такого, где бы меня не было, то есть я присутствую всегда, все присутствует всегда. Но это означает: нельзя более различить, существую ли я всегда, или всегда возвращаюсь. Здесь находится та точка, где учения о вечном становлении и вечном бытии очень тесно соприкасаются и почти сливаются друг с другом. Как удивительно, как волшебно захватывает человека сознание того, что он живет в возвращении и всегда существует! Если бы он существовал не всегда, как в таком случае он мог бы вернуться? Когда это чарующее сознание властно захватывает нас, мы ощущаем некое противоречие с христианским учением о бессмертии, заглядывающим лишь в будущее души, но не в ее прошлое.
Если мы не станем принимать во внимание эти сложности, возникнут другие. Комбинация относится к некоей объективной взаимосвязи, возвращение - к субъективной. Однако и то, и другое суть произвольные фиксации некоего неразличимого движения. Мертвый или лишенный сознания проходит сквозь многообразные превращения все комбинации, пока не наступит момент возвращения и тем самым его сознания. Тот, кто возвращается, проделывает ряд подчиненных некоему круговороту комбинаций, и при этом не осознает времени.Возвращение есть лишь одна из комбинаций, имеющая особенный характер для отдельного человека, а именно та, в которой комбинация и возвращение совпадают, в которой он вновь обнаруживает себя самого, свою эпоху, свое время и состояние мира. Лишь периоды возвращения полностью равны друг другу; комбинации, в которые не попадает ни одно возвращение, отличаются между собой. С объективной точки зрения, комбинации и возвращения по числу равны. Только отдельному человеку картина представляется так, будто число комбинаций несоизмеримо превосходит периоды возвращения. Какой род связи существует между одним возвращением и другим? Связаны ли они органически, или следуют друг за другом без всякой связи - так, как возникают регулярные симметрические фигуры при механическом вращении калейдоскопа? И та, и другая возможность приводят к дилемме, выпутаться из которой не так-то просто. Очевидно лишь, что всем этим процессом руководят не извне, а что он управляет сам собой. Очевидно, что отстаиваемое Ницше вечное возвращение обнаруживает совершенный автоматизм. Ибо в вечности разворачивается один и тот же процесс становления, повторяющийся вплоть до тончайших деталей. Аморальность этого процесса заключается в совершенстве движения, которое целиком и полностью довлеет себе и безразлично к любой оценке. Движение уже с самого начала вбирает в себя любой критерий, который мог бы включать в себя какую-либо претензию на самостоятельность. Ничто не может противопоставить себя ему или изолироваться от него. Но если процесс становления в целом, который именуется вечным возвращением, содержит в себе некий автоматизм, то отдельно взятому периоду возвращения тоже не удастся избежать автоматизма. Ницше, усматривающий в автоматизме движения признак совершенства, успокаивается при виде совершенного механизма, из которого только и может проистекать такое движение. Между тем остается вопрос: является ли отдельно взятый период возвращения самостоятельным целым бесконечного ряда? Здесь мы попадаем в сферу пограничных понятий, каковые, согласно Больцано, могут быть сведены к бесконечности числовых рядов, и оказываемся перед парадоксами бесконечного. Если принять понятие бесконечного множества Дедекинда, то бесконечное превратится в первоначальное, а конечное в некий производный процесс. В таком случае распадается то, что принято называть частью и целым, меньшим и большим. Однако лучше оставить математические размышления, которые провоцирует ницшеанское учение о возвращении, и рассмотреть нечто другое. Вечное возвращение, как оно формулируется Ницше, имеет совершенно определенную задачу: оно санкционирует становление. Оно есть некая санкция становления, его пик, достичь которого можно постепенно, путем утверждения становления. Если я утверждаю становление, то желаю вместе с тем и того, чтобы все появилось вновь, чтобы каждое мгновение мирового процесса повторилось в его устойчивой взаимосвязи. Извлекая такие следствия, я больше не пугаюсь той мысли, что возвращению подлежит не только всякий чудесный момент, всякий момент радости, но и всякое переживание боли, всякое страдание, все, что есть в этом человеческом мире безобразного, вульгарного и жуткого. Мыслью невозможно исчерпать суть человека. Если бы он сам смог мысленно исчерпать себя, свою собственную возможность и действительность, стать вполне прозрачным для самого себя, то колесо становления остановилось бы и закончился бы сам человек. Он является единственным живым существом, которое есть все и ничто, который сознает, что одновременно он есть все и ничто. В нем страх перед возвращением, равно как радость от него. Он отрицает и утверждает волю, отрицает и утверждает становление. Нельзя не признать, что для такого утверждения требуется мужество, что оно предполагает глубокое благочестие. Однако вопрос звучит так: для чего становлению необходима санкция? Что толкает мыслителя на то, чтобы дать ему подобную санкцию? Его вынуждают к этому сложности, порождаемые представлением о становлении без возвращения. Эта трудность приобретает для Ницше радикальность, поскольку он сжигает мосты, ведущие к бытию, поскольку он приходит к отрицанию всего бытия и сущего, рассматривая его лишь как оптический обман становления. Повод к этому уже давало его сочинение " Философия в трагическую эпоху греков". Отношение Ницше к греческой философии и его постоянная смена позиции определяются учением о воле и его следствиями. Отталкиваясь от него, он интерпретирует натурфилософов, элеатов и их понятие бытия. При этом не остается никакого сомнения в том, чьей стороны Ницше держится в споре между Гераклитом и Парме-нидом. Он четко представляет себе, в чем сила ионийских мыслителей, однако отрицает равенство бытия и становления, вокруг которого движется их мысль. Фалес, сводящий сущее к простому принципу, воде, и определяющий его как круговорот, в то же время понимает бытие как непрерывное становление. Даже непреходящий apeiron[8] Анаксимандра рождает из себя противоположности стихий, бесконечную череду возникающих и гибнущих миров. Гераклитова философия соответствует Ницше, он смотрит на нее с наибольшей симпатией как на самую могущественную философию становления, тогда как демокритова философия, выдающая свой атомистический, механистический, материалистический натурализм и возвращающаяся к бытийному порядку неделимых мельчайших частиц, к прочному, постоянному, неизменному, к устойчивым агрегатным состояниям, остается для него настолько же чужой, как и левкиппова атомистика. Против последней выступает Эмпедокл, с которым Ницше чувствует некое родство. От пифагорейцев его оттолкнула их аскетическая этика. Все острее должно было становиться противоречие со школой эле-атов. Учение о бытии Ксенофана столь же противоречит его учению, как и учение Парменида, отрицающего становление, множество и изменчивость, а также зеноново апагогическое доказательство истинности учения о едином элеатов и учение Мелисса, который объявил бытие неограниченным и бесконечным, считая чувственные восприятия видимостью. С симпатией он рассматривал софистов, ибо, отталкиваясь от школы элеатов и Гераклита, они лишили их значимости с помощью своих силлогизмов. Его отношение к софистам остается косвенным и полемическим, средством для достижения цели. Оно определяется его отвержением сократовой и платоновой философии. В софистах он искал союзников. Логический и метафизический нигилизм софистов стал для него настоящим открытием. Риторический нигилизм отрицающего бытие Горгия (бытие есть ничто), антропоцентрический нигилизм Протагора, софистическая этика Гиппия - все это сильно занимало Ницше, равно как и влияние этих мужей, выступавших в публичном пространстве в качестве учителей, педагогов, риторов и тиранов. В софистах он ценит искусность, с какой они опровергали все притязания на познание истинного мира. Он усматривал в их деятельности начало, устраненное сократовой мыслью и платоновым идеализмом. Еще он считал софистов настоящими эллинами, почуяв в Сократе и Платоне как раз антигреческие инстинкты, инстинкты, обращающиеся против мифа, эпоса, трагедии, против Диониса. Главным врагом объявляется ирония Сократа, диалектика и идеализм Платона; против Аристотеля серьезно он не полемизирует. Всю Стою, несовместимую с его учением о воле, он осыпает насмешками и издевательствами. Как в противоположность Сократу и Платону он выделяет софистов, так в противоположность Стое - Эпикура. В той степени, в какой его учение о воле и становлении формулируется все острее, определеннее и однозначнее, большую однозначность приобретает и его критика греческой философии. Он нападает на то, что не является гомогенным его собственной мысли. Схоластикой Ницше серьезно не занимался, хотя корни его мысли восходят именно к ней. Отношение ко всей новейшей философии определяется в первую очередь Шопенгауэром. Только тогда, когда он обращает острие нового учения о воле против учителя своей юности, он становится бескомпромиссным в отношении Канта и всей кантианской школы, опираясь в своей борьбе против нее на Гегеля. Шопенгауэр назвал свою систему в целом "имманентным догматизмом" и противопоставил ее тому трансцендентному догматизму, который выходит за пределы мира и пытается объяснить его на основании чего-то другого. Этот имманентный догматизм начинается с принципа достаточного основания, обозначаемого как "наиболее всеобщая форма интеллекта" . Этот интеллект опять-таки рассматривается как "истинный locus mundi"[9], как "объективный мир". Доктрина Ницше не есть учение об эманации, а учение об имманентности становления. Находясь на распутье, его мысль видела перед собой две возможности: либо принять бесконечное становление, в котором ничего не возвращается и которое не требует санкции, либо принять учение о вечном возвращении, включающее в себя некую санкцию становления. Ибо высшее утверждение становления есть как раз не что иное, как утверждение вечного возвращения. Дионис, как бог становления, возвращается снова и снова. Становление утверждается в нем, причем не как автоматическое, а как циклическое, ритмическое, выступающее периодически. У Ницше не идет речь о том, что подобное возвращается точным механическим способом бесконечное число раз; напротив, Дионис открывает новый цикл, возвращается в апокатастасисе восстановленным и обновленным. Его эпифания связана с богатством и избытком, который обрушивается на человека наподобие потока и сопровождается большим праздничным шествием с участием людей и животных, с распускающимися и плодоносящими растениями. Он устраняет недостаток, изглаживая время. Если продумать ницшеанскую концепцию вечного возвращения, то обнаружится и его мучительная сторона. Она заключается в том, что Ницше придерживается понятия абсолютного времени и связывает его с возвращением. Как если бы сквозь пальцы руки скользила одна и та же нить с нанизанными на нее жемчужинами. Все непрестанно бежит вдоль нити стабильного ньютоновского времени. Спешащее по кругу время не только сопрягает, но и отделяет: отделяет один период возвращения от другого и один момент от другого внутри отдельно взятого периода. Здесь чего-то не хватает, что-то остается прочным и стабильным. Но чего же тогда не хватает? Отсутствует как раз понятие превращения. Отсутствует правящая сила бога. Нет Аида, царства мертвых, из которого Дионис поднимается на свет. И нет связи между царством мертвых и царством живых. В ницшеанском учении о возвращении отсутствует подземный Дионис, бог хтонического становления, врывающийся в аполлоновский мир бытия и переворачивающий его. Дионис - бог обращения. Ницшеанскому вечному возвращени неведомо это обращение. Оно подобно колесу, черпающему силу вращения из себя самого, и у этого колеса всегда одна и та же ротация.
Эпифания Диониса трагична: он господин трагедии. А в ницшеанском учении о возвращении нет ничего трагического, хотя оно и было замыслено в некий трагический момент. Оно сводится к повторению, а последнее лишено трагичности. Дионис господин трагедии не потому, что возвращается, а потому, что превращается, являясь богом обращения.
В конце концов необходимо спросить: есть ли какая-то санкция в том, что нечто возвращается одним и тем же образом бесконечное число раз? Сказано ли этим больше, чем простым фактом повторения? Мы можем отрицать этот вопрос, ничуть не принижая способность воображения мыслителя. Учение о вечном возвращении не курьез и не может рассматриваться или быть устранено в качестве такового. Глубочайшие мыслители и простые люди всегда считались с этим учением, его приверженцами была большая часть человечества. Разобраться с ним, продолжить его - задача, для осуществления которой не сделано еще ничего.